Борис Норман Язык как система знаков

Борис Норман Язык как система знаков
ОСНОВЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ
 
Борис НОРМАН,
г. Минск
Печатается в сокращении
Язык окружает человека в жизни, сопровождает его во всех его делах, хочет он того или не хочет, присутствует во всех его мыслях, участвует в его планах... Собственно, говоря о том, что язык сопутствует всей деятельности человека, задумаемся над устойчивым выражением «слово и дело»: а стоит ли их вообще противопоставлять? Ведь граница между «делом» и «словом» условна, размыта. Недаром есть люди, для которых «слово» и есть дело, их профессия: это писатели, журналисты, учителя, воспитатели, мало ли кто еще... Да и из своего собственного опыта мы знаем: успех того или иного начинания в значительной мере зависит от умения говорить, убеждать, формулировать свои мысли. Следовательно, «слово» – тоже своего рода «дело», речь входит в общую систему человеческой деятельности.
Правда, взрослый человек привыкает к языку настолько, что не обращает на него внимания, – как говорится, в упор не видит. Владеть родным языком, пользоваться речью кажется нам настолько же ес-тественным и безусловным, как, скажем, умение хмурить брови или подниматься по лестнице. А между тем язык не возникает у человека сам по себе, это продукт подражания и обучения. Достаточно присмотреться к тому, как ребенок в возрасте двух-трех лет овладевает этой системой: каждую неделю, каждый месяц в его речи появляются новые слова, новые конструкции – и все же до полной компетенции ему еще далеко... А если бы вокруг не было взрослых, сознательно или неосознанно помогающих ребенку освоить этот новый для него мир, он что, так и остался бы безъязыким? Увы, да. Тому есть немало документальных свидетельств – случаев, когда ребенок в силу тех или иных трагических обстоятельств оказывается лишенным человеческого общества (скажем, заблудившись в лесу, попадал в среду животных). При этом он мог выжить как биологическая особь, но безвозвратно терял право называться человеком: как разумное существо он уже не мог состояться. Так что история с Маугли или Тарзаном – красивая, но сказка. Еще более жестокие эксперименты ставит природа, производя иногда на свет человеческие существа, лишенные зрения и слуха. А раз ребенок лишен слуха, то у него не может развиться и звуковая речь – следовательно, мы имеем дело в данном случае с существами слепоглухонемыми. И вот оказывается, что из такого ребенка можно путем длительной и целенаправленной работы сформировать человеческую личность, однако при условии, что педагоги (а в России существует целая школа – профессора И.А. Соколянского) научат этого ребенка языку. Какому языку? Практически на единственно возможной для него чувственной основе – языку на основе осязания. Это служит еще одним подтверждением мысли о том, что без общества не может возникнуть язык, без языка не может сформироваться полноценная личность.
Современный человек как биологический вид называется по-латыни Homo sapiens, то есть человек разумный. Но хомо сапиенс есть одновременно Homo loquens (хомо локвенс) – человек говорящий. Для нас это означает, что язык – не просто «удобство», которое придумало для облегчения своей жизни разумное существо, но обязательное условие его существования. Язык – составная часть внутреннего мира человека, его духовной культуры, это опора для умственных действий, одна из основ мыслительных связей (ассоциаций), подспорье для памяти и т.д. Трудно переоценить роль языка в истории цивилизации. Можно вспомнить по этому поводу известный афоризм немецкого философа-экзистенциалиста Мартина Хайдеггера: «Язык создает человека» – или повторить вслед за российским ученым Михаилом Бахтиным: «Язык, слово – это почти все в человеческой жизни».
Естественно, к такому сложному и многогранному явлению, как язык, можно подходить с разных сторон, изучать его под разным углом зрения. Поэтому языкознание (синоним – лингвистика, от лат. lingua – ‘язык’) растет не только «вглубь», но и «вширь», захватывая смежные территории, соприкасаясь с иными, соседними науками. От этих контактов рождаются новые, промежуточные и очень перспективные дисциплины. Одни их названия чего стоят: математическая лингвистика и лингвостатистика, лингвогеография и этнолингвистика, историческая поэтика и текстология... Некоторые из этих дочерних наук – такие, как социо- и психолингвистика, – уже нашли свое место в структуре (номенклатуре) человеческого знания, получили признание общества, другие – такие, как нейролингвистика, – сохраняют привкус новизны и экзотики... В любом случае не следует думать, будто языкознание стоит на месте и уж тем более, что оно только и занимается изобретением все новых правил, усложняющих жизнь простому человеку: где, скажем, надо ставить запятую, а где – тире, когда надо писать не с прилагательным вместе, а когда – отдельно... Этим, признаюсь, языкознанию тоже приходится заниматься, и все же важнейшие его задачи – иные: изучение языка в его взаимоотношениях с объективной действительностью и человеческим обществом.
И хотя феномен языка кажется самоочевидным, необходимо с самого начала как-то его определить. Из всего многообразия существующих определений мы выберем для дальнейших рассуждений два, наиболее распространенных и всеобъемлющих: язык есть средство человеческого общения и язык есть система знаков. Данные определения не противоречат друг другу, скорее наоборот – друг друга дополняют. Первое из них говорит о том, для чего служит язык, второе – о том, что он собою представляет. И начнем мы наш разговор именно с этого второго аспекта – с общих принципов устройства языка. А уже потом, ознакомившись с основными правилами организации данного феномена и поговорив о его многообразных ролях в обществе, вернемся к вопросу о строении языка и функционировании его отдельных частей.
Знак есть материальный объект, используемый для передачи информации. Проще говоря, все, при помощи чего мы можем и хотим что-то сообщить друг другу, есть знак. Существует целая наука – семиотика (от греч. semeion – ‘знак’), изучающая всевозможные знаковые системы. Поскольку среди этих систем находится (более того – занимает центральное место) человеческий язык, постольку объект данной науки пересекается с объектом лингвистики. Скажем, слово можно изучать с позиций семиотики, а 
можно – с позиций языкознания.
В принципе человек может придать функцию знака любому предмету, любому «кусочку действительности». Возьмем три простых примера. На окне стоит цветок в горшке. Сидящий в кресле человек закурил и ослабил узел галстука. Из книги, лежащей на столе, торчит закладка. Все эти ситуации имеют, очевидно, свою причину и могут быть истолкованы как симптомы, то есть как проявления каких-то иных ситуаций (действий, состояний, побуждений и т.п.). Например, хозяйка квартиры решила, что ее цветок должен получать больше света. Служащему хотелось курить, а галстук давил шею. Читатель боялся забыть, на каком месте он прервал чтение, и потому заложил соответствующую страницу...
Но наряду с причиной эти ситуации могут иметь и специальную цель: сообщить кому-то что-то. В ча-стности, в «шпионском» фильме цветок на окне – возможно, сигнал: явка провалена. Закурив и ослабив узел галстука, человек, может быть, хочет показать собеседнику, что официальная часть разговора закончена и дальше можно чувствовать себя свободнее. А может быть, он хочет продемонстрировать своим жестом, кто именно является здесь хозяином положения, – в таком случае ему дозволено то, что не позволяется другим. Закладка, оставленная в книге, возможно, тоже должна сообщить другим членам семьи, что книга занята, что она в работе, не надо убирать ее на книжную полку... Теперь цветок, расслабленный узел галстука, закладка – это знаки. (Закладка, собственно, и перед тем была знаком, но – для себя, теперь же она стала знаком и для других.)
Для того чтобы предмет (или событие) получил функцию знака, стал что-то обозначать, человеку нужно предварительно договориться с другим человеком, получателем этого знака. Иначе адресат может просто не понять, что перед ним знак, не включится в ситуацию общения.
Герой одного детективного рассказа Артура Конан Дойла замечает у себя в саду ряд нарисованных мелом человечков. Это кажется ему детской забавой и не более – так сказать, мальчишеской пробой пера. И только наткнувшись на подобный рисунок еще и еще раз и заметив странную реакцию своей жены, он начинает понимать, что перед ним послания, зашифрованные тексты. И бежит за помощью к Шерлоку Холмсу.
Это, вообще говоря, не только литературный сюжет, но вполне жизненная ситуация. Ученым давно были известны рисунки древнего латиноамериканского народа майя – сплошные полосы фантастических фигурок людей, животных, каких-то предметов... Однако не сразу стало ясно, что перед нами – письмена: настолько они были декоративны, орнаментальны! А разгадал эти письмена в 50-е годы нашего века российский ученый Ю.В. Кнорозов: в свои тридцать с небольшим лет он был удостоен степени доктора исторических наук за расшифровку письменности майя.
В обычной, повседневной жизни мы многих знаков просто не замечаем, не придаем им особого значения. Хотя роль их в общении велика. Таковы, в частности, мимика и жесты. Долгое или решительное объяснение, отказ или согласие, просьбу или приказ можно заменить одним многозначительным взглядом или движением руки. Но эти знаки для нас – как бы само собой разумеющееся. Пожалуй, мы обращаем внимание на мимику или жесты только тогда, когда наблюдаем за иной культурой общения. Скажем, за жестикуляцией итальянцев или вообще жителей Средиземноморья. В шутку говорят, что если итальянцу связать руки, то он и разговаривать не сможет...
Кроме национально обусловленных систем жестов, «привязанных» к конкретному языку, существуют также интернациональные, общечеловеческие основания поз собеседников, движений их рук, дистанции между ними и т.д. Они, в частности, описываются в книге австралийского исследователя Алана Пиза «Язык тела». Эта книга, переведенная на десятки языков, включая русский, за короткое время выдержала огромное количество изданий. И интерес к ней читателей не случаен. Оказалось, что слова могут обманывать, вводить в заблуждение, но «язык тела», мимика и жесты, выдают истинное отношение человека к тому, что он говорит и слушает. По тому, как вы сидите, слушая собеседника, что в это время делают ваши руки (и ноги!), что написано на вашем лице, можно определить, доверяете ли вы собеседнику, интересно ли для вас то, что он рассказывает, и т.п. Вот вы непроизвольно отклоняетесь назад и скрещиваете на груди руки – тем самым вы увеличиваете дистанцию между собой и собеседником, в вашей позе появляется оттенок высокомерия и недоверия к тому, о чем идет речь. Вы потираете рукой шею – для собеседника это сигнал: вы в раздумье. Подперли ладонью подбородок – и опять-таки сделали это непроизвольно, бессознательно. Но со стороны, объективно оценивая, это сигнал: разговор вам наскучил, можно было бы сменить тему.
Некоторые жесты, имеющие знаковую природу:
а – затруднение, растерянность: «Вот те раз! Что же делать?»;
б – превосходство: «У меня на это своя точка зрения»;
в – скука: «Все это мне совершенно неинтересно»
 Наряду с такими повседневными, привычными для нас средствами общения существуют целые сложные системы знаков специфических, даже экзотических. Таков, например, язык цветов, в прошлом веке любимое развлечение светского общества, средство флирта, налаживания отношений. Сегодня мы дарим цветы исходя в основном из наших представлений о красоте, да еще из финансовых возможностей (хотя при этом все же учитываем: должно ли количество цветов быть четным или нечетным; кроме того, существуют какие-то «ритуальные» цветы, наиболее подходящие для свадьбы или, скажем, для похорон...). Мы можем с примерно одинаковым успехом идти в гости, неся с собой (кстати: головками вверх или вниз? Во многих странах это не все равно!) букет красных гвоздик, чайных роз или сиреневых астр. Иное дело – правила этикета и общественные предписания прошлого века. В культурной сфере за каждым цветком закреплялось свое символическое значение, что позволяло не только передавать весьма разнообразную информацию, но и рассчитывать на такой же содержательный ответ, то есть на продолжение диалога. Скажем, в одной польской книге прошлого века так описывались значения цветов – да что там цветов! – разновидностей одного и того же цветка: роза белая – «к тебе склоняется мое сердце, к тебе стремится моя душа»; роза китайская – «я целиком принадлежу тебе»; роза чайная – «что за наслаждение быть с тобой!»; роза Королевы Ядвиги – «уважай прошлое: оно – мать будущего»; роза Борейко – «порадуй меня своей улыбкой»; роза полураскрывшаяся – «скрой наши чувства в глубине сердца»; роза желтая – «ты зря ревнуешь, к тому нет никаких оснований»; лепесток белой розы – «нет»; лепесток красной розы – «да». И т.д. В другой книге, тоже прошлого века, говорилось: «Буде же не окажется под рукой никаких цветков, можно воспользоваться цветами искусственными или нарисованными, а если и с этим возникнут трудности, достаточно просто употреблять их названия».
Не менее экзотический ныне язык – язык веера. При помощи этого маленького опахала, непременного атрибута светской жизни, дама могла, оказывается, назначить свидание (и даже договориться о его точном времени), упрекнуть кавалера за несдержанное обещание или попросить прощения... Для этого нужно было по-разному держать веер в руках, в разной степени его раскрывать или указывать пальцем на определенную его часть. Понятно, что передаваемая при этом информация носила в основном салонно-будуарный характер, но большего, собственно говоря, и не требовалось. Вспомогательные, в каком-то смысле тайные, языки и были предназначены для определенной сферы жизни.
Еще одна чрезвычайно интересная в данном смысле знаковая система – язык татуировок. Речь идет здесь, конечно, не о входящих сегодня в моду цветных орнаментах, имеющих скорее эстетическую ценность (это древнее искусство происходит из Юго-Восточной Азии), а о татуировках в традиционном европейском понимании. Это условные изображения, наносимые под кожу путем накалывания и втирания красящих веществ и распространенные главным образом в среде моряков и преступников. По содержанию «наколки» опытный человек (например, работник милиции) может определить не только «профессию» преступника, его положение в уголовной иерархии, но и некоторые его пристрастия и идеалы. Крест, меч, цветок (роза), змея, череп, женщина, карта и т.п. – каждый из этих элементов имеет свое определенное значение, а сочетание их позволяет передавать довольно богатую информацию.
Язык цветов, язык татуировок, язык веера, язык духов, язык форменной одежды могут многое сказать посвященному человеку. Что уж говорить о таких распространенных системах, как дорожные знаки или бытовые пиктограммы¹! В последнем случае имеются в виду символические рисунки, передающие разнообразные практические сведения. Стрелка или указующий перст означает ‘туда’ или ‘выход’, восклицательный знак – ‘внимание!’, ‘опасность!’ (а еще, в других знаковых системах, – ‘интересно!’, ‘сильный ход!’), перечеркнутая сигарета – ‘не курить!’, перечеркнутый утюг (на этикетке к одежде) – ‘нельзя гладить’, рюмка на упаковочной коробке или ящике – ‘осторожно: стекло!’ (или: ‘хрупкое содержимое, не бросать!’) и т.д. А если вспомнить еще всевозможные фирменные эмблемы, товарные знаки, спортивные символы и т.п., то можно, не сильно преувеличивая, сказать: человек живет в мире знаков.
Независимо от того, имеется ли в виду сфера специального, узкопрофессионального общения или же речь идет о передаче информации общедоступной, рассчитанной на самого широкого потребителя, знак, как мы видим, имеет преднамеренную, целенаправленную природу, он специально используется для передачи определенного смысла. Преднамеренность – первое из свойств знака. И отсюда же вытекает второе его важнейшее свойство: двусторонность. В самом деле, у знака обязательно должны быть две стороны: идеальная, внутренняя (то, что передается, – значение, смысл, или, еще по-другому, семантика²) и материальная, внешняя (то, чем передается, – форма). Эти две стороны знака называют планом содержания и планом выражения.
Материальная сторона знака, его план выражения, может быть самой разной – лишь бы она воспринималась органами чувств: слухом, зрением, осязанием... Подавляющую часть информации о мире человек получает с помощью зрения. И не случайно те примеры знаковых ситуаций, что приводились выше, имели визуальную, зрительную природу. Но если говорить о знаке языковом, о единицах человеческого языка, то его основная материя, конечно же, звук. Это важно подчеркнуть, так как сегодня, в эпоху поголовной грамотности, человек привыкает к письменной форме языка. Привыкает настолько, что зрительный образ слова теснит в нашем сознании образ слуховой. И все же не будем забывать о том, что основная материальная форма существования языка – это звук, колебания воздуха. На протяжении сотен и сотен тысячелетий человеческий язык существовал исключительно в звуковой форме (еще ему, конечно, помогали жесты), и только в последние несколько тысячелетий этому способу передачи информации сопутствует письменность. Не забудем также о том, что еще совсем недавно целые народы пользовались языком исключительно в его устной, звуковой форме: письменности они просто не знали.

А должен ли знак быть похожим на то, что он обозначает? Или хотя бы напоминать? Нет, это не обязательно. Скорее наоборот: знаки, подобные тому, что они обозначают (их называют иконическими), – довольно редкий случай. Вот над булочной висит крендель. Над мастерской по ремонту обуви – сапог. Перед пешеходным переходом стоит треугольник с изображением шагающего человека. (Кстати, многие знаки дорожного движения – иконические.) Слово кукушка похоже на тот звук, который издает данная птица. И другие звукоподражательные или звукоизобразительные слова – скрипеть, булькать, чавкать, гром, писк, шипение – тоже можно считать иконическими знаками. Но в целом это скорее исключение. А нормально для знака как раз обратное: условная связь между планом выражения и планом содержания. Цветок на окне означает: «сюда нельзя, явка провалена». Но если мы договоримся о другом содержании знака, он может обозначать, например: «заходи, я жду». Кстати, и крендель, висящий над булочной, вовсе не означает, что здесь продаются крендели: может быть, их в этой булочной испокон веков и не было. А уж слова-то сплошь и рядом демонстрируют свою условность как названий. Чем, скажите на милость, слово кастрюля похоже на сам предмет? А слово зеленый чем похоже на соответствующий цвет? Да ничем. Именно поэтому одни и те же предметы в разных языках называются по-разному. Получается, что в основе названия лежит договоренность, соглашение, конвенция. Мы, то есть коллектив людей, как бы решили придать данной звуковой форме данное содержание; так появляется знак. Конвенциональность – третье основное свойство знака.
Но знак никогда не существует изолированно, сам по себе. Он всегда входит в целую систему, действует на фоне своих «собратьев». Поэтому подписать конвенцию, договориться о содержании знака на практике означает разделить сферы влияния знаков: вот это обозначает то-то, а вот это – другое...
Один мой знакомый, приехав за границу, поселился в недорогой гостинице. Ванной и туалета в номере не было. Поэтому вечером с полотенцем через плечо он отправился в конец коридора. Там он увидел дверь, на которой был изображен равносторонний треугольник, – и все, никакой надписи. Что должен был сделать мой знакомый? Потоптавшись, он пошел в другой конец коридора: а что нарисовано там?

Там на двери оказалось изображение круга. И, слегка посомневавшись, мой знакомый повернул обратно... Действительно, треугольник с вершиной, обращенной вверх, мог бы символизировать женский силуэт – скажем, если бы он был противопоставлен треугольнику, обращенному вершиной вниз: это бы обозначало, условно говоря, «широкобедрость» женской фигуры и противостоящую ей «широкоплечесть» мужской. Но в нашем случае треугольник оказался противопоставленным кругу, и это все меняет. Треугольник уже читается как символ «угловатости» мужской фигуры по сравнению с «округлой» женской. Знак обретает значение в противопоставленности другому знаку.
Еще пример, тоже из «заграничной» практики. Русский турист в Болгарии собирается позвонить по телефону-автомату. Сняв трубку, он слышит: «туу-туу-туу...» – и с досадой вешает трубку на место. Однако и в соседнем автомате ситуация повторяется: то же самое «туу-туу-туу» в трубке и в третьем, и в четвертом... «Ну ни один автомат не работает!» – в сердцах чертыхается турист, и невдомек ему, что в данной стране прерывистое «туу-туу-туу» – это нормальный телефонный «фон», эквивалентный нашему непрерывному гудку, это знак: «набирайте номер». Но для того, чтобы понять это, надо знать: а каковы другие знаки в данной системе? Какие есть еще гудки? И опять конвенциональность знака оборачивается его обусловленностью: каждый знак – член своей системы. Обусловленность – четвертое свойство знака.
Нетрудно показать это и на примере языковых единиц. Так, слова в целом образуют систему, и эта система складывается из множества частных подсистем. Одна из них – названия цветов солнечного спе-ктра: красный, оранжевый, желтый, зеленый... Не будем сейчас говорить о стоящих за этими названиями понятиях – этому найдется другое место. Но вот что любопытно: во многих языках русским названиям голубой и синий соответствует одно слово. Например, для немца цвет чистого неба, василька и полоски леса на горизонте будет все blau. Der Blaufuchs – так по-немецки называется голубой песец (букв. ‘голубая лиса’), а die Blaubeere – черника (букв. ‘синяя ягода’): первая часть в этих немецких словах одинакова... Нет, конечно, при необходимости можно различить данные цветовые оттенки – скажем, при помощи определений himmelblau – ‘небесно-голубой’ и dunkelblau – ‘темно-синий’. Однако в огромном большинстве случаев немец скажет просто blau, без всяких уточнений. Не получается ли тем самым, что значение слова синий в немалой степени зависит от того, есть ли в данном языке слово голубой или нет? Если есть (как в русском), то объем его семантики сужается, если нет (как в немецком), то соответственно возрастает... Как писал Велимир Хлебников, «каждое слово опирается на молчание своего противника».
Еще один пример из области лексики. В ее состав входит подсистема названий частей тела. Мы все активно используем в своей речи слова рука, плечо, локоть, колено, бедро, живот и т.д. и абсолютно уверены в их значении. У каждой единицы своя сфера действительности, свой обозначаемый предмет, свои отношения с другими словами. Что такое, например, плечо? Это часть тела, ограничиваемая с одной стороны грудью и шеей, а с другой стороны рукой. Так сказать, ‘то, что между рукой, шеей и грудью’. Точно так же бедро для нас – это ‘то, что между боком, пахом (или животом) и ногой’... Но возьмем медицинскую терминологию. Это в некотором смысле другой язык, отдельная лексическая подсистема. И оказывается, что здесь знакомые нам слова употребляются в несколько ином значении. Если в обыденной речи значение слова плечо определялось его отношениями со словами грудь, шея, руки, то в медицине это ‘кость от плечевого сустава до локтевого’. Бедро здесь ‘кость от тазобедренного сустава до коленного’. Как видим, значения данных слов определяются здесь уже иными «партнерами» – и прежде всего словом сустав (которого, прямо скажем, нет в обыденной речи). Опять получается: содержание знака обусловлено содержанием других знаков, всем устройством данной системы, лежащей в ее основе конвенцией. Можно сказать, что языковой знак есть производное от языка как целого.
Еще один привычный объект семиотики, соотносящийся с человеческим языком, – это сигнальные системы животных. Часто их так и называют: язык животных.
Конечно, речь идет не о способности каких-то животных подражать человеческому языку (хотя некоторые птицы – попугаи, скворцы и др. – могут имитировать человеческую речь, повторяя слова или целые фразы, иногда даже как будто бы к месту). Речь идет о системах сигнализации в животном мире, подчас довольно сложных по количеству знаков и разнообразных по материальному воплощению.
Одна из наиболее хорошо изученных сигнальных систем животных – так называемые танцы пчел. Пчела-разведчица, обнаружившая медоносные растения, возвращается с добычей (взятком) к улью и тут, на сотах, кружится в замысловатом танце, выписывает круги и полукружия. Ориентация этих движений по отношению к солнцу должна показать другим летным пчелам направление, в котором следует лететь, а темп танца указывает на расстояние до источника нектара. Процитирую классическую работу И.Халифмана «Пчелы»: «При стометровом расстоянии от места взятка танцовщица совершает около одиннадцати полукружных пробегов в четверть минуты, при полуторастометровом – около девяти, при двухсотметровом – восемь, при трехсотметровом – семь с половиной и т.д. Чем больше расстояние, чем дальше от улья место добычи, тем медленнее ритм танца на сотах. Когда место взятка удалено на километр, число кружений падает до четырех с половиной, при полуторакилометровом расстоянии – до четырех, а при трехкилометровом – до двух... И одновременно, чем дальше полет, в который вызывает пчел танцовщица, тем чаще производит она во время танца виляние брюшком. При вызове в стометровый полет танцующая пчела при каждом пробеге делает не больше двух-трех виляний, при вызове в полет на двести метров – четыре, на триста – пять-шесть, на семьсот – уже девять–одиннадцать».
Очень часто в среде животных используются звуковые сигналы: пение и крики у птиц, свист и визг у грызунов, визг, вой и рычание у хищников и т.п. В целом же в качестве плана выражения языка животных выступают чрезвычайно разнообразные феномены – лишь бы их можно было воспринимать органами чувств. Это звуковые и ультразвуковые сигналы, телодвижения (в том числе танцы) и особые позы, окраска и ее изменение, специфические запахи и т.д. Многие животные «метят» своими выделениями облюбованную ими территорию; это знак для других особей: «не заходи, занято»...
Что же составляет план содержания языка животных? Скажем прямо: ассортимент передаваемых «смыслов» здесь небогат. Это прежде всего «тревога» (опасность), «угроза» (отпугивание), «покорность» (подчинение), «обладание» (собственность), «свойскость» (принадлежность к тому же сообществу), «сбор» (созывание), «приглашение» (призыв к созданию семьи, к производству потомства)... В част-ности, в научной литературе подробно описана система звуковой сигнализации американского желтобрюхого сурка. Она включает в себя восемь различных сигналов – одиночных или комбинированных свистов, визгов, скрежетаний... Но содержание этих сигналов (отметим: разной силы, темпа и тембра) сводится фактически к четырем или пяти «смыслам». Это – «внимание!», «тревога!», «угроза» и «страх или удовольствие». Вот, собственно, и все: суркам просто нечего больше сказать друг другу.
Подытожим: двусторонность данных единиц не подлежит сомнению: как и у человеческого языка, у них есть свой план выражения и план содержания. Пожалуй, выдерживается также второй важнейший признак знаковых систем – их условность. Хотя в среде животных иконические, изобразительные знаки встречаются чаще, чем в языке человека, все же можно в целом считать, что и здесь определенный план выражения связан со «своим» планом содержания в силу традиции. Так, тревога или готовность к подчинению никак не связана по своей природе с определенным цветом или звуком... О том же говорит и «национальный колорит» языка животных. Какие-нибудь чайки, живущие на Балтике, «не понимают» своих атлантических товарок...
Однако можно ли считать, что данным сигналам присуще и третье важнейшее свойство знаков: преднамеренность? Очевидно, нет. Преднамеренность – проявление разума. Человек, использующий знак, стремится сознательно передать другому человеку информацию. Животное же делает это в силу своих унаследованных инстинктов и приобретенных рефлексов. Поэтому знаковая система животных оказывается закрытой: новых знаков в ней не прибавляется. Человеческий же язык, как известно, постоянно пополняется новыми словами, а также, хотя и реже, новыми морфемами, синтаксическими конструкциями и т.д.
Правда, в последнее время появляются захватывающие публикации о необыкновенных способностях общения у дельфинов и обезьян. Так, знамени-тостью стала горилла по имени Коко, с которой практически с грудного возраста занимались американские психологи. В зрелом возрасте обезьяна владела языком жестов и геометрических фигур, с помощью которых могла выразить более 500 понятий. Газеты мира наперебой рассказывали историю о том, как Коко при помощи своих «слов» потребовала от людей подарить ей на день рождения котенка. А когда тот случайно погиб, обезьяна не успокоилась, пока не выпросила у своих воспитателей равноценную ему замену...
Однако сообщения о таких «гениальных» животных в принципе ничего не меняют. Природа животных не рассчитана на общение с человеком, да и между собой им особенно не о чем беседовать. То немногое, что эти существа «имеют сообщить друг другу, может быть выражено и без членораздельной речи» (Ф.Энгельс). Человеческий же язык, выражаясь словами французского лингвиста А.Мартине, – это «способность сказать все»: люди могут – и стремятся! – говорить на любые темы. Представим себе, что мы попробовали бы при помощи языка животных выразить простые сообщения, например: «Как красив этот лес!», «Завтра, судя по всему, похолодает», «В мясе много белка»... У нас, увы, ничего не получится. Данные системы просто не предназначены для передачи такого рода информации. Животные «говорят» только о себе, а точнее, о том, что с ними происходит в данный момент: ни на прошлое, ни на будущее их коммуникация не распространяется.
Далее, человеческий язык насквозь иерархичен: меньшие единицы служат здесь для организации больших. А сигналы животных – это готовые «предложения», знаки ситуации, не складывающиеся из элементов и не образующие текста как такового. Есть и иные отличия, позволяющие охарактеризовать язык животных как чрезвычайно своеобразную знаковую систему. Она составляет предмет биосемиотики.
Но вернемся к языку обычному, человеческому. Что в нем является знаком? Любая ли единица языка – знак? Нет. Коль скоро, по определению, знак двусторонен (напомню: он должен быть доступным восприятию и одновременно содержать значение, смысл), то, скажем, звук – это не знак. И слог – это не знак. Что означает, к примеру, русский звук [ы]? Или слог [са]? Да ничегоони не значат. Эти единицы принадлежат только одной стороне языка: плану выражения. Но и единицы, принадлежащие только плану содержания, также не являются знаками: им для этого тоже не хватает второй стороны. В частности, для сегодняшней лингвистики уже привычен термин сема³: это минимальный содержательный элемент, «атом» значения, сочетание которого с другими такими же компонентами образует целый смысл. К примеру, в состав значения слова стол входят семы ‘мебель’, ‘состоящий из ножек и горизонтальной плоскости’, ‘служащий для работы, приема пищи’, ‘изготавливаемый обычно из дерева’ и др. Так вот эти семы, равно как и в целом значения слова стол, не являются знаками – они представляют собой только фрагменты плана содержания.
Типичным, нормальным, основным знаком в языке является слово. У слова есть свой план выраже-ния – это последовательность определенных звуков. У него есть и план содержания – это, как уже говорилось, совокупность сем (для такой совокупности тоже есть специальный термин: семема⁴). Сразу же обратим внимание на то (далее об этом еще будет речь), что членение плана содержания и плана выражения слова не совпадают: они происходят, так сказать, в разных измерениях и независимо друг от друга. «Кусочки» смысла не соответствуют «кусочкам» формы. Например, звуковая последовательность [с] – [т] – [о] – [л] не соотносится с разложением значения ‘стол’ на отдельные семы (нельзя сказать, что элементу [с] соответствует элемент ‘мебель’ и т.п.). Кстати, план содержания вообще труднее поддается членению, и это естественно: внутренняя структура знака не так очевидна, как устройство его внешней, формальной стороны.
 
Стол, пятнадцать, Пушкин, вышеупомянутый, отчебучить, клёво – все это знаки, с помощью которых один человек может передать другому разнообразную информацию. Но ведь ту же роль могут играть и целые сочетания слов? Особенно наглядно выступает равноценность слова словосочетанию в тех случаях, когда последнее оказывается устойчивым, фразеологически связанным. Это значит, что какой-то компонент словосочетания или вообще не употребляется без своего привычного «партнера», или в его отсутствие получает иной смысл, ср.: с бухты-барахты, ходить ходуном, железная дорога, привести в порядок, не подлежит сомнению... Следовательно, фразеологизмы в плане содержания представляют собой единство; недаром многие из них мы можем заменить словом-синонимом. Например, с бухты-барахты означает ‘внезапно, неожиданно’, не подлежит сомнению – ‘несомненно’, скатертью дорога – ‘убирайся’... Да и со стороны внешней, формальной они тоже заметно ограничены в своем функционировании. Нельзя, например, сказать «не ходи ходуном» или изменить название железная дорога оборотом дорога из железа (как можно сделать в случаях с так называемыми свободными сочетаниями: железная труба – труба из железа). Итак, устойчивые словосочетания – это, конечно, тоже знаки.
А если словосочетания менее устойчивы как целое, то есть их члены более свободны в своих комбинациях, – тогда как? Например, двадцать пять, ходить в библиотеку, студенческая столовая, ткань в крупную клетку, Александр Сергеевич Пушкин... Можно ли их считать знаками? Они ведь тоже несут смысл, передают информацию... Конечно, можно было бы считать их комбинациями знаков – составляющих их слов. Но с другой стороны, а всегда ли легко свести содержание данных сочетаний к значениям составляющих? Пожалуй, даже ходить в библиотеку – это не просто сумма значений глагола ходить и предложно-падежной формы в библиотеку. (Глагол ходить ведь имеет и значение ‘функционировать’ (о часах) или ‘ухаживать’ (за больным, за животным) и т.д., которые сразу же «отсекаются» данным контекстом.) Тогда, может быть, свободные словосочетания – это знаки особого рода? Пожалуй, да.
Но и целые предложения (высказывания) тоже обладают своим «неделимым» смыслом, не сводящимся к значениям их отдельных компонентов. Более того, иногда смысл высказывания довольно далеко отходит от этих значений. Вот простой пример. В квартире раздается звонок, и один член семьи (положим, отец) говорит другому (положим, сыну): «Слышишь – звонок». Или «Звонят». Что это – констатация факта: ‘кто-то, стоящий за дверью, нажимает на кнопку звонка’? Нет, скорее это просьба или побуждение к действию: ‘пойди открой дверь’. Точно так же восклицание «Регламент!» на собрании или на конференции означает ‘хватит болтать’. Фраза «Вы выходите?» в автобусе или в троллейбусе означает ‘дайте, пожалуйста, пройти’. Возмущенный вопрос: «У тебя совесть есть?» вовсе не требует ответа «Да, есть» или «Нет, нету»; это просто укор, выражение неодобрения, осуждения каких-то поступков собеседника. И таких примеров в речевой деятельности человека масса. Все это означает, что высказывание (предложение) – это тоже знак, и в каком-то смысле знак отдельный, самостоятельный, независимый от слова.
Некоторые ученые применительно к словосочетанию и предложению говорят о «суперзнаках», «надзнаках» в сравнении с типовым, нормальным знаком – словом. Такая точка зрения удобна тем, что позволяет определить в языке и «субзнаки» (или, если бы можно было так сказать, «недознаки», «подзнаки»). Это тоже двусторонние единицы, только не используемые самостоятельно в качестве названий: они употребляются лишь в составе нормальных знаков – слов. Речь идет о значимых частях слова – морфемах: корнях, приставках, суффиксах, окончаниях... Скажем, в составе русского существительного перестройка можно выделить такие части, как пере-, -строй-, -к-, -а, и все они будут отвечать таким критериям знака, как двусторонность и конвенциональность. Вот только обладают ли они свойством преднамеренности? Вроде бы ведь человек при помощи морфем не общается...
В любом случае знак – независимо от «величины» – существует благодаря единству двух своих сторон: плана содержания и плана выражения. Порознь значение и форма оказываются беспомощными и бесполезными, неспособными в одиночку организовать общение.
Коль скоро общество «подписывает конвенцию», договаривается о форме и содержании каждого знака («как называется этот предмет?» или «что означает данное слово?»), то оно, конечно, не склонно это содержание скоро менять. Соглашение о соответствии данной формы данному значению должно действовать по возможности дольше. И действительно, общество хранит верность традиции. «Мы говорим человек и собака, потому что до нас говорили человек и собака», – эти слова принадлежат великому швейцарскому языковеду, основателю современной лингвистики Фердинанду де Соссюру.
Может быть, виною всему человеческая лень, инертность, нежелание лишних хлопот? Не только. Конечно, изменить какую-то из сторон знака, его план содержания или план выражения нелегко: для этого пришлось бы в какой-то части «переписать конвенцию», уговорить всех людей, общающихся на данном языке, употреблять известное им слово в новом значении или в новой форме... Но главное – а зачем, собственно, это делать? Зачем, скажем, форме стол приписывать новое значение ‘стул’? Или, наоборот, значение ‘стол’ выражать новой формой стул? Какой в этом смысл? Раз соотношение между двумя сторонами знака, формой и значением, все равно условно, конвенционально, то чем новое соглашение будет лучше старого? Оно ведь тоже будет таким же условным... Поэтому, можно сказать, знак в целом стремится к стабильности, он обладает относительной устойчивостью во времени. Назовем это очередное свойство консервативностью знака.
Но так уж устроен язык, такова его парадоксальная природа, что свойство консервативности знака соседствует со свойством изменчивости. Это значит, что, несмотря на все сказанное выше о стабильности языкового знака, соотношение двух его сторон со временем может меняться. Кстати, и только что приведенный пример со словом стол мог бы показаться искусственным, надуманным, если бы... Если бы в языковой реальности такие изменения формы и значения в самом деле не происходили. В некоторых славянских языках действительно звуковая форма [стол] со временем стала означать ‘стул’ – например, в болгарском. (Кстати, вспомним русское слово престол. Какой в нем корень? И что оно обозначает?) В других же славянских языках при неизменности содержания слово столизменило свою форму: так, в польском языке оно стало звучать (в именительном падеже) как [стул]. Ну не удивительно ли?
Попробуем сформулировать это наше недоумение строже. Итак, оставаясь на протяжении длительного времени равным, тождественным самому себе как целому, языковой знак вместе с тем постоянно стремится расширить или свой план выражения, или план содержания. Если представить образно знак в виде двуслойного «пирога», то можно было бы сказать, что один слой, одна сторона знака то и дело «сползает» по отношению к другой. Эту закономерность открыл русский ученый С.О. Карцевский и назвал ее асимметрией языкового знака. В чем тут дело?
Если бы язык не развивался, а оставался во времени неизменным, то, очевидно, и знак сохранился бы в своих изначально заданных границах. Но язык каждого нового поколения чуть-чуть не тот, что поколения предыдущего. В этом легко убедиться, наблюдая за речью наших дедушек и бабушек. Они употребляют не совсем те слова, что мы, не совсем те обороты речи. Говорят, например, не расческа, а гребенка или гребешок; не диск, а пластинка, не сколько времени, а который час, не крыша поехала, а тронулся умом и т.п. Развитие языка, однако, заключается не только в том, что какие-то новые слова возникают, а какие-то старые исчезают, выходят из употребления. Развитие обнаруживается также внутри знака, в изменении соотношения двух его сторон.

Легче всего показать это на примере появления у слова переносных значений. В каждом языке полно таких случаев. Откроем толковый словарь – и в толковании многих слов увидим: «1. ... 2. ...» или «1. ... 2. ... 3. ...» и т.п. (Кстати, любопытно: в английском словаре таких случаев будет намного больше, чем, скажем, в русском или белорусском. Не говорит ли это о том, что мера многозначности слов в разных языках различна?) Вот, к примеру, «Словарь русского языка» С.Ожегова дает: «Кирпич – 1. Брусок из обожженной глины, употр. для построек... 2. Изделие в форме такого бруска...». «Стол – 1. Предмет мебели в виде широкой горизонтальной доски на высоких опорах, ножках... 2. Питание, пища. Снять комнату со столом. Диетический стол. 3. Отделение в учреждении, ведающее каким-н. специальным кругом дел. Справочный стол. Стол заказов» и т.д. и т.п.
Но где гарантии, что словарь с исчерпывающей полнотой отражает все переносные значения слова? Скажем, у существительного кирпич он не замечает переносного значения ‘дорожный знак, запрещающий проезд’ (ср. в разговорной речи: въехать под кирпич), у существительного стол – каких-то оттенков, реализующихся в словосочетаниях писать в стол ‘сочинять без расчета на опубликование’ или круглый стол ‘дискуссия на заранее объявленную тему (политическую, научную и т.п.)’... В сущности, никакой словарь не сможет учесть все мыслимые случаи расширения плана содержания слова, потому что они происходят постоянно, каждый день, каждую минуту. Более того, говорящий может такого переноса значения не замечать, потому что в его сознании заложены наряду с лексическими классами также и общие модели их семантического развития. Скажем, если существительное обозначает исходный материал, то оно регулярно приобретает вторичное значение ‘изделие из этого материала’, ср.: столовое серебро (о посуде), разменять рубль медью (то есть медными монетами), мех всегда в моде, знаменитое чешское стекло и т.п. Если существительное обозначает животное, то оно наверняка может использоваться для обозначения человека, напоминающего данное животное какими-то своими качествами, ср.: медведь, петух, корова, баран, ласточка, орел... Если существительное обозначает деятельность, процесс, то оно опять-таки регулярно может использоваться для обозначения предмета, связанного с этим процес-
сом, – его объекта, результата, инструмента и т.п., ср.: остановка (двигателя) – остановка(автобусная), вязание (крючком) – вязание (бабушкино), соединение (частей) – соединение(воинское), пропуск (посетителей) – пропуск (служебный) и т.п. Получается, что расширение плана содержания происходит вполне закономерно: оно протекает «по накатанным рельсам», по готовым образцам. И, конечно, трудно учесть в словаре все конкретные случаи такого переноса значения.
Итак, знак постоянно стремится стать многозначным, захватить себе новый «кусочек смысла». Ну а вторая сторона знака, формальная, – чем она хуже? Она тоже развивается, тоже стремится реализовать свою относительную свободу, расшириться за счет новых вариантов.
Изменения плана выражения знака многообразны. Прежде всего это узаконенное грамматикой фонетическое и морфологическое варьирование слов и их форм, ср., например: баржа – баржа, под ноги – под ноги, галоши – калоши, рукой – рукою, гармоничный – гармонический, абхаз – абхазец и т.п. Далее, это всевозможные звуковые чередования, происходящие в корне слова: нога – ноги ([г] – [г’]⁵), день – дня, щель – щелка, сжечь – сожгу, мочь – могу – можешь, прочитать – прочесть и т.п. Наконец, к вариантам плана выражения можно отнести и речевые искажения формы слова, вызванные разными причинами: действием аналогии, стремлением к сокращению, к экономии речевых усилий и т.п. Ср. такие русские примеры, как: проволка вместо проволока, наверно вместо наверное, полувер вместо пуловер, махаешьвместо машешь, вовнутрь вместо внутрь и т.п.
Крайняя точка, к которой стремится семантическое развитие слова, – это расщепление знака, появление на его месте двух новых, самостоятельных единиц. Если при этом форма двух новообразовавшихся знаков остается той же самой (одинаковой), а сдвиг в значении бросается в глаза, мы говорим: это омонимы. К примеру, можно утверждать, что сегодня в русском языке есть два слова лисичка: одно обозначает маленькую лису, другое – гриб. (Когда-то же это было единое слово: гриб прозвали так за цветовое сходство с лисицей.) Кстати, и приводившееся недавно слово стол в значении ‘учреждение’ фактически тоже представляет собой омоним по отношению к слову стол ‘разновидность мебели’, их связывают только общие исторические корни. Вообще омонимия распространена значительно шире, чем мы думаем, и, конечно же, шире, чем это отражено в словарях. Просто действует определенная психологическая инерция – «гипноз формы»: кажется, что если два слова одинаково пишутся или звучат, то это вроде бы и одно слово – тем более если есть подозрения на их общее происхождение... (Ну а в словарях действует еще и чисто практический фактор: требования экономии бумажной площади.)
Омонимия – один «полюс» в развитии знака: к нему приводит изменение плана содержания, незаметные вначале семантические сдвиги. Другой же «полюс», другой ориентир в эволюции знака – это синонимия. К синонимии приводит изменение формальной стороны. Как это следует понимать?
Очевидный сдвиг формы при сохранении содержания означает на практике переход к совершенно иной звуковой оболочке, то есть опять-таки к другому слову. Так, когда-то древнегерманское имя Карл, попадая в разные языки, получало различный вид: в английском – Чарльз, во французском – Шарль, в испанском – Карлос, в польском – Кароль и т.п. Сегодня это разные имена, но можно сказать – равнозначные, синонимичные. (Поляки, например, так и говорят о Карле Великом, короле франков, – «Кароль Вельки».) Однако подобное происходит и с именами нарицательными, и в рамках одного языка. Скажем, современные русские слова сторож и страж, скользкий и склизкий, девушка и девица и т.п. восходят к одному и тому же корню. Ныне это разные, хотя и синонимичные слова. А вообще в том же ряду – формального расхождения, «расползания» знака – можно рассматривать и обычные синонимы, не связанные общим происхождением. К примеру, в русском языке XX века слово аэропланвытеснилось своим синонимом самолет: фактически (при неизменном содержании) на место одной формы пришла другая. Или – еще пример – слово студень получило в русском языке синоним холодец: опять-таки знак «расползся» в своем плане выражения, превратился в два знака. В белорусском рядом с заимствованным (латинского происхождения) существительным экзамен получает распространение «свое» слово iспыт... Синонимия тем самым есть результат развития формы.
Конечно, общая картина получилась немного упрощенной. (Омонимы, в частности, возникают не только в результате расщепления значения слова – иногда в одном звучании случайно совпадают ранее совершенно независимые друг от друга слова, вроде брак – ‘дефект, некачественная работа’ и брак – ‘супружество’⁶.) Однако важно, что синонимия и омонимия являются результатом развития знака как такового (см. схему). Получается, что знакомые нам со школьной скамьи понятия в глубине своей внутренне взаимосвязаны, и связь эта мотивирована самой природой языковых единиц.
Теоретически обобщая данную проблему, можно прийти и к такому выводу: знак сохраняет тождество самому себе, то есть остается той же самой единицей до тех пор, пока хотя бы одна его сторона остается неизменной. (Это – позволю себе еще одну не вполне научную параллель – как в семье: пока хоть один из супругов хранит верность брачным узам, семья худо-бедно сохраняется.) Если же изменились обе стороны – и план содержания, и план выражения, – то перед нами уже без сомнения иной знак, новая двусторонняя единица.
Таким образом, жизнь слова как типичного языкового знака заключается не просто в его употреблении, но в постоянном варьировании, в «колебании» вокруг некоторой средней величины (которую, собственно, и стремятся уловить составители словарей).

Некоторых законов функционирования знака мы уже касались, так как они определяются самой природой этого общественного феномена.
Уже упоминалось, в частности, такое важнейшее правило: знак не существует изолированно, он воспринимается только на фоне других знаков. Не может быть системы, состоящей только из одного знака.
Ну а как же, спросит читатель, быть с теми случаями, когда знак вроде бы не входит ни в какие объединения? Например: свисток судьи возвещает о том, что игра окончена. Ученик на уроке, желая ответить, поднимает руку. На асфальте нанесены знаки перехода (так называемая «зебра»). Что здесь противостоит конкретным звукам, жестам, изображениям?
Отвечу сразу: отсутствие знака. Да-да, отсутствие знака, «пустое место» – тоже своего рода знак. Свистка нет – значит, можно продолжать игру. Ученик не поднимает руку – значит, у него нет желания отвечать. На этом месте нет белых полос – значит, переходить улицу здесь не стоит, небезопасно (может быть, рядом есть подземный переход и т.п.).
Из данного правила вытекают по крайней мере два важных следствия. Первое: план выражения знака может быть никак не представлен материально. От такого определения может, что называется, ум за разум зайти, и тем не менее оно соответствует действительности. Недаром у нас в логических классификациях всегда участвует и «пустая клеточка», отрицание признака. Приведем, вслед за А.М. Пешковским, замечательным русским языковедом, простые примеры.
Классифицируя обезьян, мы можем разделить их на а) хвостатых и б) бесхвостых: отсутствие хвоста – тоже признак! Описывая собравшихся на улице людей по их головным уборам, мы скажем: «Там были люди в шапках, шляпах, кепках, беретах, платках, а еще – с непокрытой головой». Опять-таки отсутствие признака само есть полноценный классификационный признак. Так мы приходим к понятию минус-знака, или нулевого знака, активно используемому и в современной лингвистике.
Спросим себя: чем выражено значение родительного падежа в форме существительного стола? Наверное, любой ученик ответит: окончанием -а. А чем выражено значение именительного падежа в форме стол? Ответ: отсутствием окончания. А еще правильней: нулевым окончанием. Какая разница между этими двумя ответами? Одно дело – когда знака просто нет. (Скажем, в слове столь никакого окончания действительно нет, оно не изменяется.) Другое дело – когда знака нет в сравнении с какими-то другими ситуациями, в которых знак присутствует (например: стол- ⁷, но стола, столу и т.д.). Вот в таких случаях мы и говорим о нулевом окончании, или нулевой флексии.
Второе следствие из упоминавшегося правила. Знаки, образно выражаясь, должны беречь друг друга, они нуждаются во взаимной поддержке. Исчезновение одного знака приводит к перестройке («перекройке») всей системы. В частности, если в системе было всего два члена, то отмирание одного из них приведет к исчезновению второго, рушится все противопоставление. Как заметил московский языковед М.В. Панов, семиотика – это та область, где действует уравнение 2 – 1 = 0. Оставшийся в одиночестве знак – уже не знак. Пример: в древнерусском языке прилагательные во множественном числе имели категорию рода – мужского, женского, средне-го – и соответствующие формы. Потом эти значения перестали различаться, но на письме противопоставление мужского и «женско-среднего» рода сохранялось довольно долго. Так, еще в XVIII веке про дома надо было писать: «новые, красивые», а про окна или двери – «новыя, красивыя»... Затем второе окончание (-ия, -ыя)отмерло, забылось. Ну и что, остался только мужской род? Да нет, исчезла (во множественном числе прилагательных) вообще категория рода!
Составляющие языковую систему знаки входят друг с другом в отношения двоякого рода. Это или отношения смежности, следования, сочетаемости, или отношения сходства, взаимозаменяемости, конкуренции. В первом случае мы имеем дело с отношениями синтагматическими (от греч. syntagma – ‘складывание’), во втором – с парадигматическими(от греч. paradeigma – ‘образец’). Можно сказать, что в первый вид отношений вступают слова-партнеры, во второй – слова-дублеры. К примеру, слово горячий в современном русском языке сочетается со словами чай, хлеб, воздух, песок, привет, поцелуй... – это его партнеры. В то же время оно не сочетается (по разным причинам и «в разной степени») с лёд, сантиметр, ходить, смело... А что можно считать дублерами слова горячий, какие слова могут находиться в той же самой позиции? Это, в частности, теплый, холодный, раскаленный, жаркий, свежий (хлеб), сухой (ветер), сердечный (привет), и т.д., и т.п. – вообще говоря, все прилагательные и причастия русского языка...
Часто эти отношения изображают в виде двух пересекающихся осей: горизонтальной (сочетаемость) и вертикальной (взаимозаменяемость). Вот, например, как выглядели бы связи слова горячий в русском языке:

Синтагматические и парадигматические отношения – максимально широкие, всеобъемлющие категории языка. Можно было бы сказать, что, кроме них, в языке ничего нет: под них подводятся все остальные виды отношений между единицами. Так, синонимия и антонимия представляют собой частный случай парадигматических отношений, а, положим, глагольное управление есть реализация синтагматических связей...
Синтагматическими и парадигматическими отношениями связаны между собой не только слова, но и иные единицы языка, в том числе те, которые мы условно называли «подзнаками» и «надзнаками». Можно, в частности, поразмышлять о том, в каких связях с себе подобными состоит значимая часть слова – морфема. Скажем, суффикс -тель со значением действующего лица (читатель, строитель, проситель...) находится в определенных «вертикальных» (то есть ассоциативных, парадигматических) отношениях с синонимичными суффиксами -ец (стрелец), -ок (ходок), -ун (бегун), -ист (уклонист), -арь (аптекарь) и др., а также с другими суффиксами, обозначающими, положим, место или инструмент действия (ср.: читалка, стрельбище, открывалка, разбрызгиватель...). Вместе с тем данная морфема вступает в определенные «горизонтальные», линейные отношения с глагольными корнями (чит-, строй-, прос- и т.п.), и это уже типично синтагматические связи.
Если бы знаки вступали в какие-то отношения (парадигматические или синтагматические) только с себе подобными, то есть с единицами того же порядка, то мы бы имели дело со сравнительно простой знаковой системой. Но, как уже говорилось в § 7, человеческому языку присущи еще отношения иерархии между разными видами знаков. Скажем, морфемы входят в состав слов, слова, в свою очередь, – в состав предложений и т.д. Перед нами, стало быть, система многоуровневая, многоярусная. Поскольку же составные части языка, его «уровни» – лексика (словарный состав), морфемика (совокупность, морфем), фразеология (совокупность устойчивых словосочетаний), синтаксис (совокупность моделей, по которым строятся высказывания) и т.д., – имеют системный характер, то можно сказать так: язык – это система систем.
До сих пор мы рассматривали общие, универсальные правила функционирования этой «гиперсистемы». Но наряду с ними существуют правила и закономерности, определяющие жизнь знаков только какого-то определенного уровня. Иными словами, лексика – не совсем такая же система, как морфемика; у синтаксиса свои особенности по сравнению с лексикой и т.д. И связаны эти различия с разными функциями знаков, субзнаков и суперзнаков в общей структуре языка. Поэтому мы вернемся к этим частным особенностям языковых подсистем после того, как рассмотрим язык во всем богатстве его функций в обществе.
Задачи и упражнения
1. Предположим, на двери магазина вы видите пять нарисованных в ряд квадратиков одного цвета и два – другого. Что бы это значило? Какие преимущества имеет такая символическая запись перед обычной, словесной? А какие недостатки? Какие свойства знака можно продемонстрировать на данном примере?

 2. В антракте театрального спектакля на кресле лежит программка. Что это значит?
Та же самая программка осталась лежать на кресле и когда спектакль закончился, а зал опустел. Значит ли это что-нибудь?
<...>
6. Можно ли считать знаками следующие предметы: а) денежные купюры; б) номерок за сдаваемую в гардероб верхнюю одежду; в) серьгу в ухе; г) авторучку в нагрудном кармане пиджака? Проиллюстрируйте данными примерами основные свойства знака.
7. В русской аудитории студенты выражают свое одобрение и признательность лектору аплодисментами после прочитанной лекции. В немецкой – стуком по столу костяшками пальцев (сложенных в кулак). В чем сходство данных знаков?
8. Представьте себе ситуацию: вы едете в общественном транспорте. Подъезжая к своей остановке, спрашиваете впереди стоящего человека: «Вы выходите?». «Нет», – отвечает он и не двигается с места. В чем неестественность, «неправильность» данной ситуации? Какова ее лингвистическая природа?
<...>
13. Ниже приводится ряд слов из современного молодежного жаргона. Проиллюстрируйте на их примере процессы «сползания» (изменения по отношению друг к другу) плана выражения и плана содержания слова. Какие языковые явления можно наблюдать в результате данных процессов?
Ящик, колеса, крутой, фанера, тачка, комок, зеленые, торчать.
14. Выберите из следующего ряда примеров формы, в которых присутствует нулевое окончание.
Опять, прочь, встань, впредь, беж, рожь, настежь, том, там, всем, совсем, рук, руках, рукав, встаньте, брысь, рысь, здесь.
15. Приведите примеры слов, с которыми вступает в парадигматические и синтагматические отношения русское слово дом.
1 Пиктограмма (от лат. picto – ‘рисую’ и греч. gramma – ‘запись, буква’) – рисунок, соответствующий слову или целому выражению.
2 Семантика (от греч. sеmantikos – ‘обозначающий’) – значение, смысловая сторона языковых единиц.
3  От греч. слова sema – ‘знак’.
4  Он образован от того же греческого корня, что и слово сема.
5 Апостроф, или надстрочная запятая (’), используется в фонетической транскрипции для обозначения мягкости согласного.
6 Первое из этих слов восходит к нем. brechen – ‘ломать’, второе – исконно славянское, образованное от глагола брати.
7 Знак пустого множества () используется в лингвистике для обозначения нулевой морфемы.

Легче всего показать это на примере появления у слова переносных значений. В каждом языке полно таких случаев. Откроем толковый словарь – и в толковании многих слов увидим: «1. ... 2. ...» или «1. ... 2. ... 3. ...» и т.п. (Кстати, любопытно: в английском словаре таких случаев будет намного больше, чем, скажем, в русском или белорусском. Не говорит ли это о том, что мера многозначности слов в разных языках различна?) Вот, к примеру, «Словарь русского языка» С.Ожегова дает: «Кирпич – 1. Брусок из обожженной глины, употр. для построек... 2. Изделие в форме такого бруска...». «Стол – 1. Предмет мебели в виде широкой горизонтальной доски на высоких опорах, ножках... 2. Питание, пища. Снять комнату со столом. Диетический стол. 3. Отделение в учреждении, ведающее каким-н. специальным кругом дел. Справочный стол. Стол заказов» и т.д. и т.п.
Но где гарантии, что словарь с исчерпывающей полнотой отражает все переносные значения слова? Скажем, у существительного кирпич он не замечает переносного значения ‘дорожный знак, запрещающий проезд’ (ср. в разговорной речи: въехать под кирпич), у существительного стол – каких-то оттенков, реализующихся в словосочетаниях писать в стол ‘сочинять без расчета на опубликование’ или круглый стол ‘дискуссия на заранее объявленную тему (политическую, научную и т.п.)’... В сущности, никакой словарь не сможет учесть все мыслимые случаи расширения плана содержания слова, потому что они происходят постоянно, каждый день, каждую минуту. Более того, говорящий может такого переноса значения не замечать, потому что в его сознании заложены наряду с лексическими классами также и общие модели их семантического развития. Скажем, если существительное обозначает исходный материал, то оно регулярно приобретает вторичное значение ‘изделие из этого материала’, ср.: столовое серебро (о посуде), разменять рубль медью (то есть медными монетами), мех всегда в моде, знаменитое чешское стекло и т.п. Если существительное обозначает животное, то оно наверняка может использоваться для обозначения человека, напоминающего данное животное какими-то своими качествами, ср.: медведь, петух, корова, баран, ласточка, орел... Если существительное обозначает деятельность, процесс, то оно опять-таки регулярно может использоваться для обозначения предмета, связанного с этим процес-
сом, – его объекта, результата, инструмента и т.п., ср.: остановка (двигателя) – остановка(автобусная), вязание (крючком) – вязание (бабушкино), соединение (частей) – соединение(воинское), пропуск (посетителей) – пропуск (служебный) и т.п. Получается, что расширение плана содержания происходит вполне закономерно: оно протекает «по накатанным рельсам», по готовым образцам. И, конечно, трудно учесть в словаре все конкретные случаи такого переноса значения.
Итак, знак постоянно стремится стать многозначным, захватить себе новый «кусочек смысла». Ну а вторая сторона знака, формальная, – чем она хуже? Она тоже развивается, тоже стремится реализовать свою относительную свободу, расшириться за счет новых вариантов.
Изменения плана выражения знака многообразны. Прежде всего это узаконенное грамматикой фонетическое и морфологическое варьирование слов и их форм, ср., например: баржа – баржа, под ноги – под ноги, галоши – калоши, рукой – рукою, гармоничный – гармонический, абхаз – абхазец и т.п. Далее, это всевозможные звуковые чередования, происходящие в корне слова: нога – ноги ([г] – [г’]⁵), день – дня, щель – щелка, сжечь – сожгу, мочь – могу – можешь, прочитать – прочесть и т.п. Наконец, к вариантам плана выражения можно отнести и речевые искажения формы слова, вызванные разными причинами: действием аналогии, стремлением к сокращению, к экономии речевых усилий и т.п. Ср. такие русские примеры, как: проволка вместо проволока, наверно вместо наверное, полувер вместо пуловер, махаешьвместо машешь, вовнутрь вместо внутрь и т.п.
Крайняя точка, к которой стремится семантическое развитие слова, – это расщепление знака, появление на его месте двух новых, самостоятельных единиц. Если при этом форма двух новообразовавшихся знаков остается той же самой (одинаковой), а сдвиг в значении бросается в глаза, мы говорим: это омонимы. К примеру, можно утверждать, что сегодня в русском языке есть два слова лисичка: одно обозначает маленькую лису, другое – гриб. (Когда-то же это было единое слово: гриб прозвали так за цветовое сходство с лисицей.) Кстати, и приводившееся недавно слово стол в значении ‘учреждение’ фактически тоже представляет собой омоним по отношению к слову стол ‘разновидность мебели’, их связывают только общие исторические корни. Вообще омонимия распространена значительно шире, чем мы думаем, и, конечно же, шире, чем это отражено в словарях. Просто действует определенная психологическая инерция – «гипноз формы»: кажется, что если два слова одинаково пишутся или звучат, то это вроде бы и одно слово – тем более если есть подозрения на их общее происхождение... (Ну а в словарях действует еще и чисто практический фактор: требования экономии бумажной площади.)
Омонимия – один «полюс» в развитии знака: к нему приводит изменение плана содержания, незаметные вначале семантические сдвиги. Другой же «полюс», другой ориентир в эволюции знака – это синонимия. К синонимии приводит изменение формальной стороны. Как это следует понимать?
Очевидный сдвиг формы при сохранении содержания означает на практике переход к совершенно иной звуковой оболочке, то есть опять-таки к другому слову. Так, когда-то древнегерманское имя Карл, попадая в разные языки, получало различный вид: в английском – Чарльз, во французском – Шарль, в испанском – Карлос, в польском – Кароль и т.п. Сегодня это разные имена, но можно сказать – равнозначные, синонимичные. (Поляки, например, так и говорят о Карле Великом, короле франков, – «Кароль Вельки».) Однако подобное происходит и с именами нарицательными, и в рамках одного языка. Скажем, современные русские слова сторож и страж, скользкий и склизкий, девушка и девица и т.п. восходят к одному и тому же корню. Ныне это разные, хотя и синонимичные слова. А вообще в том же ряду – формального расхождения, «расползания» знака – можно рассматривать и обычные синонимы, не связанные общим происхождением. К примеру, в русском языке XX века слово аэропланвытеснилось своим синонимом самолет: фактически (при неизменном содержании) на место одной формы пришла другая. Или – еще пример – слово студень получило в русском языке синоним холодец: опять-таки знак «расползся» в своем плане выражения, превратился в два знака. В белорусском рядом с заимствованным (латинского происхождения) существительным экзамен получает распространение «свое» слово iспыт... Синонимия тем самым есть результат развития формы.
Конечно, общая картина получилась немного упрощенной. (Омонимы, в частности, возникают не только в результате расщепления значения слова – иногда в одном звучании случайно совпадают ранее совершенно независимые друг от друга слова, вроде брак – ‘дефект, некачественная работа’ и брак – ‘супружество’⁶.) Однако важно, что синонимия и омонимия являются результатом развития знака как такового (см. схему). Получается, что знакомые нам со школьной скамьи понятия в глубине своей внутренне взаимосвязаны, и связь эта мотивирована самой природой языковых единиц.
Теоретически обобщая данную проблему, можно прийти и к такому выводу: знак сохраняет тождество самому себе, то есть остается той же самой единицей до тех пор, пока хотя бы одна его сторона остается неизменной. (Это – позволю себе еще одну не вполне научную параллель – как в семье: пока хоть один из супругов хранит верность брачным узам, семья худо-бедно сохраняется.) Если же изменились обе стороны – и план содержания, и план выражения, – то перед нами уже без сомнения иной знак, новая двусторонняя единица.
Таким образом, жизнь слова как типичного языкового знака заключается не просто в его употреблении, но в постоянном варьировании, в «колебании» вокруг некоторой средней величины (которую, собственно, и стремятся уловить составители словарей).

Некоторых законов функционирования знака мы уже касались, так как они определяются самой природой этого общественного феномена.
Уже упоминалось, в частности, такое важнейшее правило: знак не существует изолированно, он воспринимается только на фоне других знаков. Не может быть системы, состоящей только из одного знака.
Ну а как же, спросит читатель, быть с теми случаями, когда знак вроде бы не входит ни в какие объединения? Например: свисток судьи возвещает о том, что игра окончена. Ученик на уроке, желая ответить, поднимает руку. На асфальте нанесены знаки перехода (так называемая «зебра»). Что здесь противостоит конкретным звукам, жестам, изображениям?
Отвечу сразу: отсутствие знака. Да-да, отсутствие знака, «пустое место» – тоже своего рода знак. Свистка нет – значит, можно продолжать игру. Ученик не поднимает руку – значит, у него нет желания отвечать. На этом месте нет белых полос – значит, переходить улицу здесь не стоит, небезопасно (может быть, рядом есть подземный переход и т.п.).
Из данного правила вытекают по крайней мере два важных следствия. Первое: план выражения знака может быть никак не представлен материально. От такого определения может, что называется, ум за разум зайти, и тем не менее оно соответствует действительности. Недаром у нас в логических классификациях всегда участвует и «пустая клеточка», отрицание признака. Приведем, вслед за А.М. Пешковским, замечательным русским языковедом, простые примеры.
Классифицируя обезьян, мы можем разделить их на а) хвостатых и б) бесхвостых: отсутствие хвоста – тоже признак! Описывая собравшихся на улице людей по их головным уборам, мы скажем: «Там были люди в шапках, шляпах, кепках, беретах, платках, а еще – с непокрытой головой». Опять-таки отсутствие признака само есть полноценный классификационный признак. Так мы приходим к понятию минус-знака, или нулевого знака, активно используемому и в современной лингвистике.
Спросим себя: чем выражено значение родительного падежа в форме существительного стола? Наверное, любой ученик ответит: окончанием -а. А чем выражено значение именительного падежа в форме стол? Ответ: отсутствием окончания. А еще правильней: нулевым окончанием. Какая разница между этими двумя ответами? Одно дело – когда знака просто нет. (Скажем, в слове столь никакого окончания действительно нет, оно не изменяется.) Другое дело – когда знака нет в сравнении с какими-то другими ситуациями, в которых знак присутствует (например: стол- ⁷, но стола, столу и т.д.). Вот в таких случаях мы и говорим о нулевом окончании, или нулевой флексии.
Второе следствие из упоминавшегося правила. Знаки, образно выражаясь, должны беречь друг друга, они нуждаются во взаимной поддержке. Исчезновение одного знака приводит к перестройке («перекройке») всей системы. В частности, если в системе было всего два члена, то отмирание одного из них приведет к исчезновению второго, рушится все противопоставление. Как заметил московский языковед М.В. Панов, семиотика – это та область, где действует уравнение 2 – 1 = 0. Оставшийся в одиночестве знак – уже не знак. Пример: в древнерусском языке прилагательные во множественном числе имели категорию рода – мужского, женского, средне-го – и соответствующие формы. Потом эти значения перестали различаться, но на письме противопоставление мужского и «женско-среднего» рода сохранялось довольно долго. Так, еще в XVIII веке про дома надо было писать: «новые, красивые», а про окна или двери – «новыя, красивыя»... Затем второе окончание (-ия, -ыя)отмерло, забылось. Ну и что, остался только мужской род? Да нет, исчезла (во множественном числе прилагательных) вообще категория рода!
Составляющие языковую систему знаки входят друг с другом в отношения двоякого рода. Это или отношения смежности, следования, сочетаемости, или отношения сходства, взаимозаменяемости, конкуренции. В первом случае мы имеем дело с отношениями синтагматическими (от греч. syntagma – ‘складывание’), во втором – с парадигматическими(от греч. paradeigma – ‘образец’). Можно сказать, что в первый вид отношений вступают слова-партнеры, во второй – слова-дублеры. К примеру, слово горячий в современном русском языке сочетается со словами чай, хлеб, воздух, песок, привет, поцелуй... – это его партнеры. В то же время оно не сочетается (по разным причинам и «в разной степени») с лёд, сантиметр, ходить, смело... А что можно считать дублерами слова горячий, какие слова могут находиться в той же самой позиции? Это, в частности, теплый, холодный, раскаленный, жаркий, свежий (хлеб), сухой (ветер), сердечный (привет), и т.д., и т.п. – вообще говоря, все прилагательные и причастия русского языка...
Часто эти отношения изображают в виде двух пересекающихся осей: горизонтальной (сочетаемость) и вертикальной (взаимозаменяемость). Вот, например, как выглядели бы связи слова горячий в русском языке:

Синтагматические и парадигматические отношения – максимально широкие, всеобъемлющие категории языка. Можно было бы сказать, что, кроме них, в языке ничего нет: под них подводятся все остальные виды отношений между единицами. Так, синонимия и антонимия представляют собой частный случай парадигматических отношений, а, положим, глагольное управление есть реализация синтагматических связей...
Синтагматическими и парадигматическими отношениями связаны между собой не только слова, но и иные единицы языка, в том числе те, которые мы условно называли «подзнаками» и «надзнаками». Можно, в частности, поразмышлять о том, в каких связях с себе подобными состоит значимая часть слова – морфема. Скажем, суффикс -тель со значением действующего лица (читатель, строитель, проситель...) находится в определенных «вертикальных» (то есть ассоциативных, парадигматических) отношениях с синонимичными суффиксами -ец (стрелец), -ок (ходок), -ун (бегун), -ист (уклонист), -арь (аптекарь) и др., а также с другими суффиксами, обозначающими, положим, место или инструмент действия (ср.: читалка, стрельбище, открывалка, разбрызгиватель...). Вместе с тем данная морфема вступает в определенные «горизонтальные», линейные отношения с глагольными корнями (чит-, строй-, прос- и т.п.), и это уже типично синтагматические связи.
Если бы знаки вступали в какие-то отношения (парадигматические или синтагматические) только с себе подобными, то есть с единицами того же порядка, то мы бы имели дело со сравнительно простой знаковой системой. Но, как уже говорилось в § 7, человеческому языку присущи еще отношения иерархии между разными видами знаков. Скажем, морфемы входят в состав слов, слова, в свою очередь, – в состав предложений и т.д. Перед нами, стало быть, система многоуровневая, многоярусная. Поскольку же составные части языка, его «уровни» – лексика (словарный состав), морфемика (совокупность, морфем), фразеология (совокупность устойчивых словосочетаний), синтаксис (совокупность моделей, по которым строятся высказывания) и т.д., – имеют системный характер, то можно сказать так: язык – это система систем.
До сих пор мы рассматривали общие, универсальные правила функционирования этой «гиперсистемы». Но наряду с ними существуют правила и закономерности, определяющие жизнь знаков только какого-то определенного уровня. Иными словами, лексика – не совсем такая же система, как морфемика; у синтаксиса свои особенности по сравнению с лексикой и т.д. И связаны эти различия с разными функциями знаков, субзнаков и суперзнаков в общей структуре языка. Поэтому мы вернемся к этим частным особенностям языковых подсистем после того, как рассмотрим язык во всем богатстве его функций в обществе.
Задачи и упражнения
1. Предположим, на двери магазина вы видите пять нарисованных в ряд квадратиков одного цвета и два – другого. Что бы это значило? Какие преимущества имеет такая символическая запись перед обычной, словесной? А какие недостатки? Какие свойства знака можно продемонстрировать на данном примере?

 2. В антракте театрального спектакля на кресле лежит программка. Что это значит?
Та же самая программка осталась лежать на кресле и когда спектакль закончился, а зал опустел. Значит ли это что-нибудь?
<...>
6. Можно ли считать знаками следующие предметы: а) денежные купюры; б) номерок за сдаваемую в гардероб верхнюю одежду; в) серьгу в ухе; г) авторучку в нагрудном кармане пиджака? Проиллюстрируйте данными примерами основные свойства знака.
7. В русской аудитории студенты выражают свое одобрение и признательность лектору аплодисментами после прочитанной лекции. В немецкой – стуком по столу костяшками пальцев (сложенных в кулак). В чем сходство данных знаков?
8. Представьте себе ситуацию: вы едете в общественном транспорте. Подъезжая к своей остановке, спрашиваете впереди стоящего человека: «Вы выходите?». «Нет», – отвечает он и не двигается с места. В чем неестественность, «неправильность» данной ситуации? Какова ее лингвистическая природа?
<...>
13. Ниже приводится ряд слов из современного молодежного жаргона. Проиллюстрируйте на их примере процессы «сползания» (изменения по отношению друг к другу) плана выражения и плана содержания слова. Какие языковые явления можно наблюдать в результате данных процессов?
Ящик, колеса, крутой, фанера, тачка, комок, зеленые, торчать.
14. Выберите из следующего ряда примеров формы, в которых присутствует нулевое окончание.
Опять, прочь, встань, впредь, беж, рожь, настежь, том, там, всем, совсем, рук, руках, рукав, встаньте, брысь, рысь, здесь.
15. Приведите примеры слов, с которыми вступает в парадигматические и синтагматические отношения русское слово дом.
1 Пиктограмма (от лат. picto – ‘рисую’ и греч. gramma – ‘запись, буква’) – рисунок, соответствующий слову или целому выражению.
2 Семантика (от греч. sеmantikos – ‘обозначающий’) – значение, смысловая сторона языковых единиц.
3  От греч. слова sema – ‘знак’.
4  Он образован от того же греческого корня, что и слово сема.
5 Апостроф, или надстрочная запятая (’), используется в фонетической транскрипции для обозначения мягкости согласного.
6 Первое из этих слов восходит к нем. brechen – ‘ломать’, второе – исконно славянское, образованное от глагола брати.
7 Знак пустого множества () используется в лингвистике для обозначения нулевой морфемы.