Любовь Рыжкова О поэзии Н. А. Головкина на материале поэтического сборника «Рябина».

«Свет свершённых дел…»
«Закружится метелица,/ одарит серебром./ Жизнь крутится, как мельница,/ день мелется за днём», – пишет поэт Николай Головкин, и таким образом само течение жизни, ход времени связывает с природой и, кстати, не только по смыслу, но и используя аллитерацию: метелица – мельница – мелется.
Тема быстротекущей жизни осмысливается поэтом и в другом стихотворении, где уже первая строфа передаёт настроение и вызывает доверие: «Не ждёшь, уйдя, ты тризн и панихид,/ ты в воздухе, как облако, растаешь./ И в памяти у тех, кто знал, оставишь,/ быть может, свой чудаковатый вид…» [1, с. 49]. Доверие это вызывает то ли сама тональность стихотворения, то ли последний стих с грустным признанием и почти детской открытостью.
И непонятно, кто это прощается – то ли сам поэт, то ли его лирический герой? Кто размышляет о Земле, «что была тебе приютом»? И поначалу сжимается сердце от этих строк, навеянных вечной темой жизни и смерти, которая рано или поздно встает перед каждым художником, требуя осмысления. И признание и растерянность слышатся нам в них.
Однако следуя древней логике круговорота воплощений и бессознательной вере в повторение жизни, поэт размышляет:
Второй Земли нигде, наверно, нет,
хоть к совершенству ей ещё тянуться.
Однажды ты решишь назад вернуться.
И вот во тьме Земли увидишь свет [Там же].
Так проникают в поэзию Н.А. Головкина натурфилософские нотки, которые иногда звучат ещё более отчётливо, например, в стихотворениях «Звезда, мерцая в тишине…», «Ночной сонет» и др. В стихотворении «Звезда, мерцая в тишине…» поэт проводит психологическую параллель между жизнью человека и жизнью природного мира. И возникает традиционный для русской поэзии образ звезды, который мы находим у А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, А.А. Блока и Н.А. Заболоцкого, Н.М. Рубцова и Н.И. Тряпкина и многих других. Николай Головкин нашёл для этого образа свои слова:
Вот так же гаснет человек.
Но свет свершённых дел
из своего проник в наш век,
до нас дойти сумел [1, с. 50].
Так звучит его последняя строфа, и мы понимаем, что перед нами – вечные размышления человека о вечной сути и смысле жизни.
«…седая наша мать»
В стихах этого поэта отчетливо звучит тема природы, причём, мягко, неназойливо и ненавязчиво. Природа возникает в его стихах то в образе сверчка, «запечного музыканта» («Бушует вьюга за окном,/ дороги замело./ А нам, кто со сверчком знаком,/ тепло,/ легко,/ светло»); то в образе шумных ворон, словно предчувствующих некую беду; то в шутливом образе кота «величественной стати».
Но в его стихах слышится и боль за природу, причём, выраженная не прямолинейно, а такими же полутонами; и не тогда, когда он говорит о социальных проблемах, а когда он рисует её аллегорический, вернее, психологический портрет, как, например, в стихотворении «Берёза».
Казалось бы, тема берёзы в отечественной поэзии исчерпана давно, после С.А. Есенина трудно сказать об этом что-то новое. И тем не менее – природный мир открывается нам новыми гранями. А всё потому, что поэт очень тонко сравнивает берёзу с… матерью – «белоствольная берёза,/ как седая наша мать» [1, с. 33]. И опять непонятно, то ли перед нами одушевлённый образ берёзы (она плачет, она пригорюнилась), то ли художественный портрет матери (она кутается в шаль от ветра, что дует ей в спину). Но поэт чувствует её сердцем, слышит её боль, её страстное желание поведать ему, своему сыну о материнских переживаниях, долгом ожидании встречи, сдерживаемых слезах.
Дело в том, что стихотворение это автобиографично и посвящено конкретному человеку – Евгении Николаевне Ершовой, матери поэта, видному учёному, языковеду, долгие годы проработавшей на факультете русской филологии Туркменского государственного университета, который окончила и автор этих строк. Так получилось, что судьба не свела нас с Евгенией Николаевной, зато свела с её братом – Николаем Николаевичем Ершовым, удивительным, великолепным Ник Ником, преподавателем от Бога и человеком высокой души. Он вёл русскую литературу, которую любил бесконечно и сам светился от этой любви. Долгие годы переписки с ним были для меня мостками в прошлое и опорой в настоящем. А теперь, когда его не стало, эти письма стали поддержкой в какие-то непростые минуты жизни.
И потому стихи Николая Алексеевича Головкина воспринимаются как очень близкие, понятные и дорогие. Вот и читая стихотворение «Берёза, было очень трудно отстраниться от него, абстрагироваться и воспринимать со стороны, с позиции человека незаинтересованного и бесстрастного. Но вот не получилось, и пусть.
В этом стихотворении, на наш взгляд, создан собирательный образ матери и, проводя психологическую параллель с классическим образом берёзы, поэт смог найти такие пронзительные и такие, казалось бы, простые слова: «Никому и невдомёк,/ как он горек,/ как он горек,/ как он горек,/ сладкий сок» [1, с. 33].
Тема матери звучит и в других стихотворениях – «Хмур нынешний день в переписке…» («Только сердцу и зрим / родным берег мой…), «Ашхабаду поклонюсь…» («Вновь могу обнять я мать. / Сколько нужно ей сказать! / Кто придумал расставанье? / Очень трудно уезжать») и в поэме «Столичные были». В поэме образ матери возникает в неожиданном контексте:
– «Что во сне обычно снится?» –
В переходе соцопрос:
– «Снятся дорогие лица.
Мама в платьице из ситца… [1, с. 131].
В самом деле: кто придумал расставанье с родными и близкими людьми?
Близкий мне мiръ…
Как оказалось, поэт Николай Головкин близок мне не только теми странными стечениями обстоятельств и судеб, но и своим мировоззрением. А кроме того, ещё и самим написанием слова мiръ – именно так, с десятеричной буквой -i- и -ъ- (ером) в конце слова после согласной, которые отменили безбожные реформаторы русского языка после социальных катаклизмов 1917 года, вволю надругавшись над нашей историей и культурой.
Да, это странно, но приходится сказать, что с давних пор я пишу эти буквы, когда хочется выразить протест против гнусности и пошлости, когда необходимо отразить свою определённую позицию, и тогда эти отменённые, но не исчезнувшие буквы нашего величественного, волшебного языка становятся настоящими воителями. Вот и поэтическую серию книг мы назвали «Меч Cвета. Поэтический мiръ…».
Как известно, что слова мир и мiр до реформирования имели различный смысл, слово мирозначало отсутствие войны, а слово мiр имело значение вселенной. А десятеричной буква -i- называлась потому, что в азбуке она была десятой по счёту, и так шло испокон веков.
После отмены десятеричной -i- смысл смешался, смысловое различие этих слов исчезло, что привело к невероятной путанице. Сначала это вызвало замешательство, а потом и резкий протест ученых, писателей, общественных деятелей и т.д. Однако к ним никто не прислушался и с их мнением не посчитались.
И вот в сборнике Николая Головкина с радостью необыкновенной читаем:
Я живу не в виртуальном мире.
Мiръ, где я живу, –
теплей и шире… [1, с. 42].
И в самом деле, мiръ, наполненный любовью и светом, стихами и добротой, гораздо «теплей и шире» холодного и бесчувственного, расчётливого и прагматичного мира.
В другом стихотворении читаем: «С мiромъ!/ Мы ходим по трудным дорогам./ Носит судьба нас по разным орбитам./ Путь не прочерчен нам Господом Богом…» [1, с. 4].
Да, не прочерчен… Но мы идём по нему, каждый – по своему пути, по «тропиночке», как говорит Николай Алексеевич Головкин.
«Струятся судьбы…»
Сборник «Рябина» – это и нежнейшая лирика («Ну кто я без вас…/ Я – колосс или колос,/ что чахнет/ без человека?»); и по-восточному сдержанные рубаи; и поэзия социальной направленности, например, поэма «Столичные были».
В поэме обычный подземный переход в метро становится неким срезом общества, высвечивающим его различные слои. Здесь рабочий класс, что уже «не гегемон»; бывший солдат-афганец, поющий надрывные песни; дамочки, бойко торгующие и бойко покупающие «всякий хлам». Картина этой мельтешащей толпы проходит как мозаика перед глазами героя, и у него вырывается: «Шок и шоу – наша русская драма…».
И в этом же сборнике мы находим рубаи с их, не побоимся этих слов, чеканно выраженной мудростью, а как иначе можно назвать эти строки:
История – как бурная река.
Но устье где, куда текут века?
Немало по Земле прошло пророков.
Где в Книге судеб красная строка? [1, с. 98].
Как видим (и слышим), звучит тема истории, той истории, которая не перестаёт поражать нас своими необъяснимыми загадками и нераскрытыми тайнами, не зря же он вопрошает (не спрашивает): «Что знаем о рухнувших древних мирах?». И перед нами проходят образы допотопных времён, где когда-то «цвела» Любовь и «господствовал» страх, шумели битвы и летали смертоносные стрелы.
Эти образы навеяны самим пейзажем – картинами туркменской пустыни, которая оказывает удивительное, почти магическое действие на каждого, кто оказывается перед её ликом. А ведь поэт родился и прожил там много лет и где, кстати, родилась и прожила много лет скромный автор этих строк. Но Туркмения – это не только край волнистых барханов и раскалённого добела воздуха, иссушающего зноя и невероятно солёных озёр, но и самых прекрасных на свете гор, цветущего барбариса и гранатовых садов, звенящих горных речек и лопающихся от спелости абрикосов.
Потому и близки мне оказались стихи Николая Алексеевича, словно речи родного человека. Потому и «струятся судьбы» в его стихах, как этот вечный песок вечных барханов.
Но ни одну человеческую судьбу нельзя назвать состоявшейся и счастливой, если в ней не было любви, однако в стихах Н.А. Головкина она жила и живёт по сей день, что вызывает искреннюю радость за него и самое главное, даёт нам право сказать, что перед нами – судьба счастливого человека.
Может быть, потому поэта так волнует разрозненность людей, которые никак не могут найти общий язык и договориться о мирном сосуществовании на такой крохотной и очень ранимой планете Земля: «Опять стреляет в брата брат./ Так было, знаем, много крат». Но что мешает им договориться? Казалось бы, «Лишь шаг один к Любви всемирной»…».
Однако что-то происходит между этими братьями, появляется недопонимание, отчуждение, вражда, подобно тому, что происходит сейчас между братьями великорусами, белорусами и малоросами-украинцами. Нелепость, абсурд, смятение умов, рознь, подстрекаемая извне – какими-то странными людьми (людьми ли?), мечтающими видеть нашу страну в развалинах. И потому не могут пока братья договориться, и «вновь мы катимся назад».
Кстати, натурфилософские поиски поэта, особенно касающиеся темы времени, вечности, отразились именно в рубаи: «Часов песочных безупречный ход…», «Потраченное время – капитал…», «Зерно, чтоб накормить людей, растёт…», «Зёрнам пшеницы – тысячи лет…», «Испытанье Пустыней проходят века…. В одном из рубаи читаем:
Пески пустынь – все те, кто жил до нас?!
Любил. Страдал. Мечтал. Как звёзды, гас…
Струятся судьбы медленно с ладони.
Потомка изучают сотни глаз.
Он и живёт – среди людей, среди этих «струящихся судеб», просто и достойно, выполняя свой долг на Земле и пристально вглядываясь в происходящее…

«Божий промысл» поэта Николая Головкина
Какой же образ встаёт за всеми этими стихами? Кого мы видим сквозь рисунок этих строк? Ясно, очень ясно мы видим человека трепетного, душевно тонкого, совестливого, для которого честь, как «свечи негасимое пламя», важнее всего… Кому дорога память о близких… Кто терзается виной перед неизвестным солдатом, «чей холмик неухожен»…
Думается, чувство вины возникает в его стихах неслучайно. Перед нами человек, для которого слово Россия – не предмет лирических восторгов, псевдопоэтической грусти и того, что В.Г. Белинский называл квасным патриотизмом, – а глубокого, даже глубинного, почти молитвенного почитания. Для него важны корни: «Мы истоки свои позабыли./ И чужие всё слушаем были…». И потому он мучительно переживает происходящие в стране перемены: «Пошла за грош Россия с торга».
В одном из стихотворений он позволяет себе тавтологию как стилистический приём и в сердцах восклицает: «Живу в сердцах…» и продолжает: «… всегда в них жил», и мы верим, что только такая жизнь для него единственно возможна и естественна, и только она для него «высшая награда».
И вместе с тем мы видим человека внутренне организованного, строгого к себе и готового «добрым людям послужить» и «не прервать бы с прошлым нить». Удивительно, но именно этот человек – один из тех, кто возглавил уникальный в своём роде литературно-исторический журнал «Великороссъ», и в этом напрямую отразилось это его высокое служение. В том ли «Божий Промысл – неведом», – говорит об этом поэт. Но он твёрдо верит, что «добро порождает добро» и что в слове есть «пленительность и смысл», ведь он с давних пор мечтает о том, «чтоб каждая буковка пела».
Есть у Николая Головкина стихотворение «Звучат во мне стихи, не умолкая…», где озвучена та же мечта, но облечённая в грустно-элегические размышления:
Кого-то на земле я продолжаю.
Продолжусь ли, когда не буду жив?
И здесь же: «… тропиночка моя, найдись с высот…».
Несмотря на то, что поэт однажды обмолвился, что «жизнь – не безветренная тишь», всё же бытиё его озарено светом стихов и добром души, и вся его жизнь, непростая, заполненная трудом, творчеством, заботами, «бурями», неустанным поиском истины – напоминает, как это ни парадоксально, «февральскую лазурь». В стихотворении с аналогичным названием поэт признался:
В моей душе,
в моей душе,
где было столько бурь,
весна уже,
весна уже –
февральская лазурь [1, с. 88].
По странному стечению обстоятельств сборник Николая Головкина мне пришлось читать именно в феврале. Вон он за окном – неприветливый, хмурый, с какой-то слякотью под ногами… промокшими, продрогшими деревьями… унылыми воронами, рыскающих в поисках съестного и голодными синицами да воробьями, набрасывающих на кормушки, когда им туда подсыпают корм. А небо так серо и низко, что, кажется, пригнуло всех к земле своей тяжестью… Какая уж тут лазурь?
Так может быть, февральская лазурь – жизненно кредо поэта? Или формула счастья? Ведь, он, судя по стихам, всю жизнь искал к нему свою «тропиночку». Да, это именно так, это его противостояние, его борьба, его позиция победить вопреки всем обстоятельствам, почти как у В.В. Маяковского «светить всегда, светить везде»…
И потому ему дано услышать «мелодию звёзд» и то, что происходит на «отдалённых светилах»: «В полночь открыто окно./ Тихо на Млечном пути». Многие из нас, господа литераторы, слышат тишину Млечного Пути?
Метут ли метели на бескрайних просторах России, завывают ли безжалостные вьюги, выпадают ли странные ледяные дожди на житейских путях-перепутьях, в душе поэта Николая Головкина царит февральская лазурь.
И потому датой написания этой статьи мы ставим 12 число месяца февральской лазури… И пусть кто-нибудь скажет, что это не так…