Хен Ю.В. Евгенический проект: «pro» и «contra»

Введение


Евгеника как учение о «хорошем роде» обязана свои возникновением двум учениям XIX века – теории Ч.Дарвина о происхождении видов и учению Г.И.Менделя о передаче признаков по наследству. Однако сама идея усовершенствования человеческого рода имеет гораздо более древние корни.
Евгеническая идея пронизывает всю культурную историю человечества. Уже древнейшие антропогонические мифы описывают человека как создание, утратившее первоначальное божественное совершенство. Сочинения античных философов, труды гуманистов эпохи Возрождения и средневековые трактаты отражают недовольство духовным и физическим несовершенством человеческого существа и содержат рецепты его усовершенствования посредством реформирования государственного устройства и системы воспитания. И во всех этих сочинениях высказывается мысль о том, что к человеку можно применять те же средства селекции, что и к домашним животным.
«Научный» этап в развитии евгеники связан с именем английского естествоиспытателя Ф.Гальтона, который использовал эволюционную теорию для обоснования идеи усовершенствования человека. Отправной точкой для его рассуждения послужило открытие Ч. Дарвина, показавшего, что в основе эволюционного развития всех живых организмов на Земле лежит естественный отбор, благодаря которому только наиболее приспособленные особи выживают и передают свои признаки потомству. Это позволяет видам поддерживать высокий стандарт «качества» на протяжении многих тысячелетий. Только человек, благодаря развитию культуры, сумел избежать благодетельного влияния естественного отбора и теперь неуклонно приближается к пропасти полного вырождения. Из этого обстоятельства сторонники Ф.Гальтона делали вывод о необходимости введения «искусственного отбора», который бы выполнял в человеческом обществе те же функции, что и естественный – в природе.
Попытки осуществить евгенический проект на практике привели к страшным последствиям в годы Второй мировой войны, и евгеника на несколько десятилетий была предана забвению. Однако развитие генетики, науки, на практических достижениях которой и базировались евгенические притязания, возродило интерес к евгеническим проблемам. Это было неизбежно, поскольку в евгенике несомненно содержалось рациональное зерно. В частности, она поднимала вполне реальные проблемы, хотя и трактовала их в своем специфическом ключе и предлагала поспешные решения, не учитывая возможные негативные последствия. Кроме того, в рамках евгеники были получены важные научные результаты и разработаны конкретные методики исследования генетики человека.
Настоящая книга ни в коем случае не является историей евгеники, хотя материал в ней расположен в хронологическом порядке. Работа посвящена рассмотрению нескольких проблем, главной среди которых является проблема соразмерности евгенических притязаний и общефилософских проблем становления и развития человека с учетом исторически наличных технических возможностей осуществления проектов усовершенствования человека. Предполагается показать, что на практике такого соответствия никогда не существовало, то есть, что все известные нам евгенические проекты были утопическими.
Обращение к этой проблеме обусловлено ростом популярности в последнее время проекта «Геном человека» в частности и стремительным развитием генной инженерии и биотехнологий вообще. Вокруг этих разработок возникает множество новых евгенических мифов, неоправданных надежд и страхов. Но для того, чтобы квалифицированно разобраться в этом огромном новом материале, отделить в нем зерна от плевел, необходимо прежде всего обратиться к истории евгеники, проанализировать ее уроки, дабы не пропал втуне ценный опыт, уже наработанный евгеникой в прошлом веке.

Евгеническим утопиям различных исторических эпох присуши повторяющиеся элементы. Их можно назвать принципами или мифологемами в зависимости от того, под каким углом зрения предполагается рассматривать ту или иную теоретическую конструкцию или представление.
Среди этих повторяющихся элементов наиболее бросается в глаза постоянное присутствие мотива дегенерации человечества. В общем виде он выражает представление (или глубокое убеждение) о том, что современный человек является результатом постепенного вырождения человека древности, во всех отношениях более совершенного, чем его ущербные потомки. При этом соотносительные понятия «раньше» и «теперь», формально являющиеся обстоятельствами времени, в евгеническом дискурсе обретают статичность и незыблемость абсолютных значений: время течет (в том числе и конкретное историческое время), но человек прошлого неизменно оказывается более совершенным, чем человек настоящего. Вне зависимости от того, какой исторический период становится предметом рассмотрения, всегда оказывается, что «раньше» человек был здоровее, красивее, умнее, благочестивее и восприимчивее к прекрасному, чем «теперь». Примечательно, что интуитивное убеждение в том, что биологическая и нравственная эволюция человека идет по нисходящей линии, с какого-то момента прекрасно уживается с интуитивным же убеждением, что исторический процесс в целом развивается по восходящей, благодаря чему человечество медленно, но верно продвигается от состояния дикости, через варварство, к цивилизации. Сейчас уже невозможно определить, когда именно и почему сформировалась базовая мифологема евгенического дискурса о разнонаправленности векторов социального и биологического прогресса человечества, но она послужила основой для разработки многих теоретических положений евгенических проектов так называемого «научного» периода. Так, например, социал-дарвинисты, о которых еще пойдет речь, считали цивилизованный образ жизни одним из основных факторов физического вырождения человека.
Идея вырождения гораздо старше собственно евгенических проектов. Она присутствует в самых ранних мифологических представлениях, относящихся к тем временам, когда мысль о том, что человек может самостоятельно, пользуясь только своим ограниченным умишком изменить что-то в своем теле, еще не возникла. И практически любое из рассуждений евгенического характера, особенно относящееся к т.н. «классическому» периоду в истории этой дисциплины, начинается с утверждения о том, что человечество вырождается.
Другим обязательным элементом евгенического дискурса является представление о здоровье населения как об общественном благе или даже «достоянии» – в зависимости от того, насколько радикальны намерения автора проекта. До появления «либеральной» евгеники именно этот элемент обеспечивал саму возможность евгенического подхода. Но даже упомянутый смягченный вариант евгеники не меняет сути дела, ибо и либеральная евгеника строится на приоритете чуждого по отношению к данному конкретному индивиду понимании «блага». С точки зрения объекта евгенического вмешательства нет принципиальной разницы в том, от кого исходят решения: от заботливого государства или от заботливых родителей.
Третьим элементом, формирующим каркас евгеники, является, если можно так выразиться, «научный подход». Слово «научный» взято в кавычки, поскольку этот принцип – руководствоваться в конструировании нового человека объективным знанием, умением, опытом веков, здравым смыслом и т.д. – характерен и для евгенических проектов, относящихся к тем временам, когда науки в современном ее понимании еще не было. «Научный» подход предполагает, что всякий евгенист руководствуется в своей работе не только благими намерениями, но непременно и знанием, причем знанием двоякого рода. С одной стороны, это знание того, что должно быть изменено (т.е. у него имеются четкие представления об идеале, цели вмешательства), а с другой, он знает способ, т.е. располагает знанием того, какими «техническими» средствами этот идеал может быть достигнут.
Обязательное присутствие этого третьего элемента в евгенических проектах не столь очевидно, как присутствие идеи вырождения, поскольку технические приемы усовершенствования, как и само представление об идеале постоянно меняются в зависимости от того, на какой стадии цивилизационного процесса создается очередной образ «человека будущего». Но сам по себе инструментальный подход присущ всем работам из евгенической области. От того, что представления о «космосе» не стоят на месте, существо дела не меняется: Кампанелла предполагал, что для получения особи с заданными свойствами необходим точный астрологический расчет времени зачатия, а современные ученые возлагают аналогичные надежды на расшифровку генома человека. Но и в том и в другом случае считается, что знание условий рождения (в широком смысле) позволит получать индивида с заданными качествами.
Все это доводы в пользу тою, что многообразие евгенических проектов обманчиво, о чем свидетельствуют перечисленные повторяющиеся элементы. Конечной целью любого из них является прекращение бесконтрольного размножения людей, а исходной точкой – тезис о вырождении человечества. В качестве морального оправдания используется тезис о приоритете общественного блага над личным и о том, что в идеальном государстве каждый ребенок должен быть желанным, а каждый гражданин – полезным.

«Золотой век» – базовый миф о вырождении человека

Желание усовершенствовать человека – гораздо древнее собственно евгенических программ. Впервые оно возникает, вероятно, вместе с осознанием человеком самого себя, своей родовой самоидентичности. Как только человек осмыслил свою отделенность от окружающего мира, мысль о собственном несовершенстве оформилась в его сознании и нашла отражение в мифах о «золотом веке» – том времени, когда все было устроено гораздо лучше, чем «сегодня». Задолго до того, как стали возможны какие-либо программы переустройства человека и человеческого общества, мысль об актуальном несовершенстве человека уже прочно укоренилась в менталитете, проникнув в него вместе с мифами о сотворении мира.
Наибольший интерес для нашего исследования представляет тот факт, что в той или иной форме миф о лучших временах встречается у самых разных народов, разделенных пропастью времени и расстояния. Например, тотемические мифы аборигенов Австралии повествуют о необычных свойствах, присущих некоторым из предков людей, которые могли самостоятельно возноситься на небо или опускаться под землю. Скандинавская мифология повествует о блаженных временах на заре мироздания, когда только что сотворенный мир был еще совершенен и гармоничен, и асы, первенцы творения, жили в радости, в окружении предметов из чистого золота. В Шумере верили в существование волшебной «страны живых», в которой люди не знали ни болезней, ни смерти. Согласно представлениям майя первые люди были умны, красивы и проницательны, но позже ревнивые боги-создатели лишили их этих качеств. В поэме Фирдоуси «Шахнаме» описывается семисотлетнее царствование шаха Джамшида, когда люди и скот были бессмертны, травы и деревья вечно плодоносили и погода стояла всегда приятная (ни холода, ни жары).
Наиболее широко известны античные представления о золотом веке, дошедшие до нас благодаря произведениям Овидия и Гесиода. Овидий в «Метаморфозах» так описывает счастливые времена создания человека:

И родился человек. Из сути божественной создан
Был он вселенной творцом, зачинателем лучшего мира,
Иль молодая земля, разделенная с горним эфиром
Только что, семя еще сохранила родимого неба?[1]

В приведенном фрагменте, причина совершенства первых людей объясняется тем, что в те первые после сотворения мира века человечество еще несло на себе отпечаток небесного происхождения. Но вслед за совершенным золотым веком, когда для соблюдения «правды и верности» еще не требовалось никаких законов, последовал век серебряный (Юпитер создал зиму и люди были вынуждены поселиться в пещерах и заняться земледелием), а затем медный и, наконец, железный. Жизнь на земле становилась все менее приятной и беззаботной, а вместе с умножением бедствий происходила и деградация человека:

Стыд убежал, и правда и верность;
И на их место тотчас появились обманы, коварство;
Козни, насилье пришли и проклятая жажда наживы[2].

Этот отрывок из «Метаморфоз» отражает одно весьма характерное для евгенического творчества представление, а именно глубокое (и, вообще говоря, ни на чем не основанное) представление о том, что интеллектуальные и духовные качества наследуются так же, как и физические особенности конституции. Овидий, описывая деградацию человечества, вообще не делает различий между психическими и физическими характеристиками, перечисляя их через запятую. К этому же приему позднее станут прибегать и евгенисты «научного» этапа развития евгеники. К этому времени обычай недифференцированного подхода к личностным характеристикам уже оформится в традицию. Но едва ли довод традиционности может служить оправданием для ученых, претендующих на объективность и непредвзятость анализа. То, что было простительно Овидию, ничего не ведавшему о законах наследственности, гораздо труднее простить исследователям, вооруженным научным знанием.
Гесиод в поэме «Работы и дни» подробно описывает, как человечество ступень за ступенью нисходит с высоты «богоравного счастья» к глубочайшему бессчастью и крайней испорченности. Э.Роде пишет, что в знаменитом отрывке о «пяти поколениях» людей, который сюжетно никак не связан с остальными текстами поэмы, отразились глубочайшие народные представления: «Переносить в древность состояние земного совершенства свойственно всем народам, по крайней мере до тех пор, пока не острые исторические воспоминания, а радостные сказки и блестящие грезы поэтов сообщают им об этой древности»[3].
Ценность творчества Гесиода, при всей его традиционности, заключается в том, что поэт пытается обнаружить разумное объяснение тому, почему человек, творение богов, столь несовершенен, а жизнь его столь тяжела. Объяснение оказывается двояким, ибо не вся вина лежит на людях: причиной первого и самого значительного ухудшения человеческой породы стала «смена власти» на Олимпе – золотой век человечества был связан с правлением Кроноса:

Создали прежде всего поколенье людей золотое
Вечно-живущие боги, владельцы жилищ олимпийских.
Был еще Крон-повелитель в то время владыкою неба.
Жили те люди, как боги с спокойной и ясной душою,
Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость
К ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны
Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили.
А умирали как будто объятые сном...

Автором всех последующих творений был сын Кроноса Зевс (Кронид), свергнувший отца и захвативший власть насильственным путем. Его создания были уже не столь совершенны, как вышедшие из рук отца. Но главное – люди проявили непочтительность к богам, доказав тем самым, что они не достойны легкой и приятной жизни, мягкого климата и плодородной земли. Кронид предпринял несколько попыток создать человека заново, но с каждым разом люди все больше отдалялись от идеального состояния золотого века:

После того поколенье другое, уж много похуже.
Из серебра сотворили великие боги Олимпа.
Было не схоже оно с золотым ни обличьем, ни мыслью.
Сотни годов возрастал человек неразумным ребенком,
Дома близ матери доброй забавами детскими тешась.
А, наконец, возмужавши и зрелости полной достигнув,
Жили лишь малое время, на беды себя обрекая Собственной глупостью...

Третье родитель-Кронид поколенье людей говорящих
Медное создал, ни в чем с поколением несхожее прежним.
С копьями. Были те люди могучи и страшны. Любили
Грозное дело Арея, насильщину. Хлеба не ели.
Крепче железа был дух их могучий. Никто приближаться
К ним не решался: великою силой они обладали...
Сила ужасная собственных рук принесла им погибель...
... и, как ни страшны они были,
Черная смерть их взяла и лишила сияния солнца.

После того, как земля поколенье и это покрыла,
Снова еще поколенье, четвертое, создал Кронион
На многодарной земле, справедливее прежних и лучше, –
Славных героев божественный род. Называют их люди
Полубогами: они на земле обитали пред нами.
Грозная их погубила война и ужасная битва[4].


Остановимся в этом месте, чтобы прокомментировать тот странный разрыв, который образовался в картине постепенной и неуклонной деградации человечества: по мнению исследователей творчества Гесиода, четвертое поколение, поколение героев, не соотнесенное ни с каким из «металлов», включено в народные представления, излагаемые Гесиодом, под влиянием Гомера. В действительности же, сразу вслед за медным веком должен следовать век железный, т.е. поколение современников автора «Работ и дней». Это поистине проклятое поколение, главный порок которого заключается в непочтительности к старшим и в нежелании чтить богов (как это уже делали люди серебряного века, за что и понесли наказание) и соблюдать обычаи предков. Этому поколению также грозит неотвратимая гибель, жизнь его тяжела и «многодарная» земля ни в чем ему не помогает:

Если бы мог я не жить с поколением пятого века!
Раньше его умереть я хотел бы, иль прежде родиться.
Землю теперь населяют железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя.
И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им[5].

Несмотря на разнообразие декоративных элементов, сопровождающих мифы о золотом веке, все они, независимо от географии происхождения, обнаруживают поразительное сюжетное сходство. Если провести грубое обобщение, то они описывают обстоятельства утраты человеком духовного и физического совершенства, а также легкой и изобильной жизни. Иногда это происходит по независящим от человека причинам (например, в результате смены власти на Олимпе: Зевс свергает своего отца Кроноса, а на земле серебряный век приходит на смену золотому). Но чаще вина лежит на самих людях, как в известной библейской истории о грехопадении Адама и Евы, первоначально обитавших в саду Едемском, где все деревья были «приятны на вид и хороши для пищи». Когда же люди нарушили прямой запрет вкушать плоды с древа познания добра и зла. Господь сказал Адаму: «за то, что ты послушался голоса жены твоей и ел от дерева, о котором я заповедал тебе, сказав: «не ешь от него», проклята земля за тебя: со скорбию будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою. В поте лица будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься»[6].
Такая же объяснительная схема обнаруживается в подавляющем большинстве антропогонических мифов: вначале – совершенство тварного мира и человека, затем – грех, ошибка или обман, и, как результат, наступление «железного века», длящегося и поныне. Конечно, имеются и различия, касающиеся главным образом представлений о счастливой жизни, хорошей погоде (она может быть теплой или, наоборот, прохладной, в зависимости от того, в каком климате обитает народ, сочинивший легенду, но всегда – прямо противоположной тому, что имеет место быть). Имеются расхождения и относительно продолжительности жизни людей золотого века. Например, согласно библейскому мифу об изгнании из рая, Адам и Ева не были бессмертны. Это видно из следующего отрывка: «И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь из сада Едемского, чтобы возделывать землю из которой он взят»[7].
Тема бессмертия занимает значительное место в мифологической традиции, и библейская история, в которой людей изгоняют из рая еще и для того, чтобы они не сделались бессмертными и не уподобились богам, не вполне типична. В большинстве мифов описывается как раз обратная последовательность событий: бессмертные предки людей в результате какого-то промаха или преступления (как правило – ритуального убийства соплеменника), утрачивают дар вечной жизни. Правда, взамен они обычно приобретают бессмертную душу и всевозможные культурные блага вроде орудий труда и сельскохозяйственных растений. Весьма типичной в этом отношении является легенда аборигенов острова Серам (восточная Индонезия) о чудесной девушке по имени Хайнувеле, рожденной из дерева. Согласно легенде, она обладала неким неистощимым источником полезных вещей, которыми охотно одаривала соплеменников. И сначала люди радовались подаркам, но постепенно щедрость девушки стала их раздражать, ибо нарушала размеренное равновесие жизни. Тогда люди решили убить Хайнувеле. С этой целью девять наиболее почитаемых семейств племени в течение девяти ночей танцевали на центральной площади деревни ритуальный танец, всякий раз выводя по одному витку спирали. В центре спирали сидела Хайнувеле и одаривала всех танцующих. На девятую ночь в центре площади была вырыта яма, в которую танцующие люди столкнули Хайнувеле, а затем плотно утоптали землю над ней. Отец девушки, узнав о совершенном преступлении, вырыл дочь из могилы, разрубил ее тело на части и закопал по всей территории площади, где танцевали люди, убившие его дочь (позже из этих кусков плоти появились многочисленные полезные вещи, которых раньше не было, в том числе и корнеплоды, составляющие основную пищу аборигенов о. Серам). Только руки дочери он не стал закапывать, а отнес их богине Мулуа Сатене, которая в то время еще жила среди людей. Узнав о совершенном преступлении богиня страшно разгневалась и решила покинуть людей. Но сначала она построила ворота в виде спирали из девяти витков на том месте, где была убита девушка. Потом она собрала всех жителей деревни у одного края ворот, сама же встала у другого, и сказала: «Теперь я хочу уйти от вас, но прежде вы должны пройти через эти ворота. Тот, кто отважится на это, останется человеком, кто нет – станет зверем или демоном леса». Многие люди решились пройти ворота. Мулуа Сатене стояла на выходе и прикасалась к каждому из выходящих отрубленной рукой Хайнувеле. И после этого волшебного прикосновения человек становился смертным и должен был проделать «трудный путь смерти», чтобы снова встретиться с Мулуа Сатене. С этих же пор люди могут жениться и самостоятельно производить потомство. Другими словами, только тогда, когда в мир пришла смерть, пришло и рождение, и началась подлинная жизнь людей[8].
В евгеническом дискурсе тема бессмертия обретает особую окраску, так как, наряду с абсолютным здоровьем, она образует тот недостижимый идеал, к которому тяготеют евгенические исследования. Даже сегодня, при том, что ни один здравомыслящий человек не верит в реальность претворения этой сверхзадачи в жизнь, и при том, что сотни, если не тысячи страниц различных монографий посвящены доказательству того, что бессмертие невыносимо для человека, многие геронтологи продолжают соблазнять обывателей обещаниями вечной жизни в телесной оболочке.

Сама по себе идея вырождения еще не является признаком евгенических намерений, но она служит отправной точкой в аргументации необходимости внести поправку в естественную эволюцию человеческого рода. Собственно евгеника начинается с идеи государственного контроля, с утверждения о том, что стихийные отношения между полами нуждаются в упорядочивании и регуляции со стороны государства.
В человеческом обществе размножение никогда не было совершенно стихийным. Традиционно в роли регулятора отношений между полами выступал институт брачно-семейных отношений, возникший, вероятно, одновременно с обычаем хоронить своих умерших. В ходе исторического развития брачные отношения приобретали самые причудливые формы, многие из которых в течение длительного времени сосуществовали наряду друг с другом, не взирая на то, что предписывали абсолютно различные процедуры вступления в брак. Так, например, исследователи индийского эпоса насчитывают не менее пяти форм брачно-семейных отношений, описанных на страницах «Махабхараты» и «Рамаяны», самая экзотическая из которых (с нашей точки зрения) практиковалась братьями Пандавами: все пятеро в одно и то же время были женаты на одной женщине.
Фиксация обычаев в форме закона, происходившая по мере оформления государственности, вызвала к жизни потребность в унификации брачных практик, а процесс законотворчества при объединении провинций с разными укладами в единую государственную единицу, в свою очередь, потребовал определить объективную основу для такой унификации.
Следует заметить, что, хотя между обычаем и законом существовала историческая преемственность, эти две формы фиксации правил общежития разделены пропастью, если рассматривать их с точки зрения возможности реформирования. Писаное право выражено в фиксированных законах, за которыми стоит огромная работа по рационализации и унификации, и именно наличие этой работы делает возможными дальнейшие манипуляции с законами, направленные на их уточнение, прояснение и т.д. Обычай, наследуемый от предыдущих поколений, ничего подобного не допускал. Он не требовал осмысления, каким бы нелепым ни был. Гарантией его истинности или справедливости была древность его происхождения, подсознательно воспринимавшаяся как проверенность временем. И если бы обстоятельства жизни людей не менялись, то лучшего доказательства уместности того или иного уклада, чем длительность его существования, не было бы нужно.
Иное дело закон. Хотя первые законы и выглядели как фиксация существующих обычаев (историки говорят, что всякий закон отражает уже сложившееся положение дел, то есть работают на прошлое, а не на будущее), но будучи выражением воли центральной власти, они нередко вступают в противоречие с обычаями отдельных этнических групп, входящих в состав данной государственной единицы (так произошло, например, при создании СССР, объединившего страны Азии и Европы под юрисдикцией единого закона, в результате чего брачные обычаи стран Средней Азии подверглись серьезной и неоправданной с культурной точки зрения трансформации[9]). Однако, с точки зрения осуществления евгенической задачи, наиболее существенным является то, что обычай нельзя реформировать, тогда как закон – можно. Более того, сама эта возможность создает не только простор, но и соблазн для построения всевозможных утопий. Естественное желание построить совершенное общество со справедливым правлением и процветающей экономикой, заставляет обратиться к анализу несовершенства общества существующего. При этом наиболее последовательные из реформаторов доходят в поисках первопричины всех несообразностей до осознания того, что несовершенен сам человек. Отсюда логичное заключение о том, что начинать построение идеального государства следует с усовершенствования рода человеческого.
Формирование и распространение евгенических представлений в античные времена протекало органично и безболезненно, ибо не было обременено осложнениями этического характера вроде тех, которые в позднейшие времена выдвигались христианством с его представлением о неприкосновенности человеческой жизни и требованием невмешательства в божественный промысел. Кроме того, евгеническая практика (в современной терминологии это была негативная евгеника) возникла задолго до теоретического оформления идеи усовершенствования человека. По крайней мере, эвтаназия неполноценных новорожденных детей практиковалась всеми первобытными народами. Наиболее известным примером такого рода является обычай древних спартанцев сбрасывать со скалы ущербных младенцев, а детям без явных врожденных патологий создавать настолько тяжелые условия существования, что до периода половой зрелости доживали только самые выносливые и изворотливые (последнее качество было необходимо потому, что дети нередко были вынуждены красть еду, причем воровство поощрялось, если преступник не был схвачен за руку).
Существование такого рода практики облегчало формирование теоретического каркаса евгенического подхода, поскольку благодаря ей жизнь человека фактически оставалась включенной в разряд вещей, с которыми можно производить манипуляции. Доступность обычаев человеческого общежития для логического анализа облегчила формулирование основных теоретических установок в отношении здоровья, которые сегодня можно рассматривать как основу евгенического дискурса.
Во-первых, уже в диалогах Платона встречается упоминание о том, что наука имеет немаловажное значение для сохранения здоровья (то, что слово наука в те времена имело отличное от современного значения, не существенно для нашего анализа, ибо в обоих случаях подразумевается объективное и передовое знание). Так, например, в диалоге «Евтидем» Сократ говорит: «...при пользовании теми благами, что мы называем первыми, – богатством, здоровьем и красотою – именно наука руководит правильным применением всего этого и направляет его...»[10].
Вторым, существенным для настоящего исследования моментом, выраженным в предыдущем отрывке, является отношение к здоровью как к благу. Для человека двадцатого века в таком понимании здоровья нет ничего примечательного, однако следует учитывать, что в диалогах Платона благо приравнивается к благодетели и таким образом ему однозначно приписывается некий позитивный социальный смысл. Таким образом здоровье, рассматриваемое под углом зрения общественного достояния, перестает быть предметом только личностного интереса и до известной степени переходит в сферу интереса государственного.
Таким образом, уже во времена античности заложены два краеугольных камня в фундамент, на котором позднее было воздвигнуто здание евгеники: принцип научности и принцип государственного контроля за состоянием здоровья населения.
В развернутом виде идея государственной регуляции взаимоотношений полов (основа основ евгенического подхода) представлена Платоном в «Государстве», где она выступает как прямое следствие тотального контроля за частной жизнью граждан. Контроль за размножением призван обеспечить бесперебойное и четкое функционирование государственной машины. Элементы означенного социального механизма должны строго соответствовать возлагаемой на них функции, а поскольку выполнение разных функций требует различного природного «оснащения» (например, воин и торговец должны обладать разными физическими данными и темпераментом), то и индивиды, носители означенных качеств, в соответствие с системой платоновского государства, должны отличаться друг от друга не меньше, чем доберман от спаниеля. Кстати, употребление кинологических терминов в данном случае вполне оправдано, ибо Платон, для придания своим мыслям наибольшей наглядности, постоянно прибегает к аналогиям из области собаководства. Фактически техническая сторона проблемы получения человека с заданными свойствами не представляется Платону проблематичной: великий философ принимает как данность тот факт, что в плане наследования талантов (в широком смысле слова) между человеком и животными нет принципиальной разницы. Для Платона проблемой является как раз выработка социального идеала. И здесь исходным пунктом его рассуждений является признание того, что для нормального функционирования государственной машины необходимы люди с различной специализацией. То есть в его представлении никакого единого идеала человека быть не должно, так как совершенное государство – это единство непохожих, совокупность которых и обеспечивает целостность и устойчивость социального механизма. Ценность человеческого индивида при таком подходе определяется не сама по себе, а в зависимости от того, насколько означенный индивид соответствует возложенным на него функциям. Невозможно представить себе гармоничное общество без купцов, пастухов и т.д., пишет Платон. Но, несмотря на признание того, что «все профессии важны», в идеальном государстве Платона существует жесткая иерархия сословий, причем из описания механизма селекции человеческого материала можно заключить, что переход из одного сословия в другое практически невозможен. Лучшие люди платоновского государства – это «стражи»[11], сословие надзирателей. Это люди, проводящие все свое время в тренировках и разучивании специально отобранных «цензурой» мифов и гимнов, люди, не знающие ни родителей своих, ни детей и беспорядочно спаривающиеся между собой для производства на свет здорового потомства: «Все жены этих людей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец»[12]. Сам Платон неоднократно сравнивает их с породистыми щенками и не видит ничего зазорного в применении к людям обычных способов селекции. Но не обязательно посвящать население во все тонкости механизма, управляющего его жизнью. Например, дабы не лишать молодежь иллюзии свободного выбора партнера, предлагается устроить жеребьевку. Причем, рекомендует Платон, «жеребьевку надо, я думаю, подстроить как-нибудь так, чтобы при каждом заключении брака человек из числа негодных винил бы во всем судьбу, а не правителей»[13]. Для того, чтобы «сводить» вместе юношей и девушек, достигших брачного возраста, предлагается установить законом какие-нибудь празднества, а определение количества браков предоставить правителям, дабы они смогли контролировать количество населения с учетом войн, болезней и т.д. Союзы должны заключаться таким образом, чтобы лучшие мужчины соединялись с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими, причем, потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет, «раз наше стадо должно быть самым отборным. Но что так делается, никто не должен знать, кроме правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей»[14]. Все родившееся потомство немедленно отбирается у матерей и поступает в распоряжение должностных лиц, которые определяют, кого из детей отдать в ясли для дальнейшего вскармливания, а кого «укрыть в недоступном тайном месте», т.е., говоря современным языком, подвергнуть эвтаназии.
Благословенная наивность античного мышления открыто демонстрирует свои намерения, благодаря чему становятся явными те неприглядные стороны, которые имплицитно содержатся в идее усовершенствования человеческого рода. Евгеники XX века были вынуждены прибегать к различным ухищрениям дабы замаскировать позицию откровенного превосходства, которую они заняли по отношению ко всему остальному человечеству.
Идея государственного контроля за интимной жизнью населения нашла отражение и в творчестве других строителей идеальных государств, таких как Т.Мор и Т.Кампанелла. В «Утопии» Томаса Мора историческая привязанность (или иначе – ограниченность) всех конструкций подобного рода ощущается не менее сильно, чем в творчестве Платона: будучи современником колонизации Америки, он все свое идеальное общество подчинил потребностям роста и территориального распространения колоний. Если для Платона, обитателя обжитой территории, было важно сохранить неизменной численность населения полиса, то Мор описывает механизм экспансии цивильных поселений в земли диких аборигенов. Соответственно, в его демографической программе отсутствует пункт об ограничении размножения: «Во избежание чрезмерного малолюдства городов или их излишнего роста принимается такая мера предосторожности: каждое семейство, число которых во всяком городе, помимо его округа, состоит из шести тысяч, не должно заключать в себе менее 10 и более 16 взрослых. Что касается детей, то число их не подвергается никакому учету. Эти размеры легко соблюдаются путем перечисления в менее людные семейства тех, кто является излишним в очень больших. Если же переполнение города вообще перейдет надлежащие пределы, то утопийцы наверстывают безлюдье других своих городов. Ну а если народная масса увеличится более надлежащего на всем острове, то они выбирают граждан из всякого города и устраивают по своим законам колонию на ближайшем материке»[15]. Счастливое население острова Утопия, так же, как и граждане идеального платоновского государства, живет в условиях какого-то уродского коммунизма и, хотя жены и дети у каждого свои, но зато имеют место совместные трапезы в общественных столовых, где место каждого и порядок получения блюд строго определены его социальным статусом. Залогом процветания этого общества является
абсолютное подчинение индивидуальной жизни интересам государства, выразителем которых является группа старейшин. Физическое здоровье относится «почти всеми утопийцами» к разряду удовольствий. Поэтому, «если болезнь не только не поддается врачеванию, но доставляет постоянные мучения и терзания, то священники и власти обращаются к страдальцу с такими уговорами: он не может справиться ни с какими заданиями жизни, неприятен для других, в тягость себе самому и, так сказать, переживает уже свою смерть; поэтому ему надо решиться не затягивать далее своей пагубы и бедствия, а согласиться умереть, если жизнь для него является мукой; далее, в доброй надежде на освобождение от этой горькой жизни, как от тюрьмы и пытки, он должен сам себя изъять из нее или дать с своего согласия исторгнуть себя другим»[16]. Иными словами, человек имеет право жить лишь до тех пор, пока он полезен общине, а потом светские и духовные власти совместными усилиями уговорят его покончить жизнь самоубийством.
Семейная жизнь также строго регламентирована и лишена человеческой теплоты. Да и стоит ли привязываться к родственникам, если старейшины в любой момент могут «перечислить» тебя в другую семью или вовсе отправить из города на освоение новых территорий. Необходимые физические качества потомства обеспечиваются ритуалом сватовства, в процессе которого жених и невеста предстают друг перед другом в обнаженном виде, дабы никакой физический изъян не был скрыт от глаз нареченного. Т.Мор, по-видимому, считает этот обычай чрезвычайно прогрессивным и полезным для оздоровления народонаселения. Ведь при покупке лошади, говорит он, люди подвергают ее всестороннему осмотру, а при выборе «счастья на всю жизнь» довольствуются только обзором лица. «Этим они подвергают себя большой опасности несчастного сожительства, если в последствии окажется какой-нибудь недостаток»[17]. Как видим, и здесь имеет место пресловутая аналогия с разведением скота, при этом упускается из виду тот факт, что лошади после случки сразу расходятся, им не приходится вместе воспитывать детей и коротать старость. Тогда как для людей отсутствие физических изъянов еще не является гарантией «счастья на всю жизнь».
Идеальное общество другого известного утописта – Томазо Кампанеллы – построено по образцу средневекового города, окруженного многочисленными каменными стенами, которые, впрочем, используются не только для обороны от неприятеля, но и для обучения подрастающего поколения, так как на их внутренней поверхности содержится много полезной информации. Жизнь в «Городе солнца» еще более регламентирована, чем в государстве Платона и Утопии Т. Мора. За интимной жизнью граждан наблюдает специальное должностное лицо – «Любовь», – в обязанности которого входит надзор за деторождением и за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство. Кампанелла детально рассматривает вопросы воспроизводства населения, открыто провозглашая приемы разведения скота образцом и для человеческих взаимоотношений. Как он пишет, солярии «издеваются над тем, что мы, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегаем в то же время породой человеческой»[18].
У соляриев принята общность жен на том основании, что все остальное у них тоже общее. Разрешение на вступление в брачные отношения исходит от главного «начальника деторождения», опытного врача, подчиненного «правителю Любви». Процедура подбора кандидатов протекает следующим образом: «Когда же все, и мужчины и женщины, на занятиях в палестре, по обычаю древних Спартанцев, обнажаются, то начальники определяют, кто способен и кто вял к совокуплению и какие мужчины и женщины более подходят друг к другу; а затем, и лишь после тщательного омовения, они допускаются к половым сношениям каждую третью ночь. Женщины статные и красивые сочетаются только со статными и крепкими мужами; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга»[19]. Час совокупления определяется врачом и астрологом. Должностные лица, которые (обратите внимание) все являются одновременно и священниками, допускаются к совокуплению только при соблюдении многих дополнительных условий, «ибо от усиленных умственных занятий ослабевают у них жизненные силы, и мозг их не источает мужества, потому что они постоянно о чем-нибудь размышляют и производят из-за этого худосочное потомство. А этого они всячески стараются избежать, и потому таких ученых сочетают с женщинами живыми, бойкими и красивыми. Людей же резких, быстрых, беспокойных и неистовых – с женщинами полными и кроткого нрава»[20].
По поводу передачи по наследству нефизических качеств Кампанелла придерживается той теории (кстати, популярной и сегодня), согласно которой на развитие плода оказывают влияние впечатления, полученные женщиной в период беременности: «В спальнях стоят прекрасные статуи знаменитых мужей, которые женщины созерцают и потом, глядя в окна на небо, молят бога о даровании им достойного потомства»[21].
Солярии считают также (и в этом их взгляды совпадают с современными генетическими представлениями), что совершенного телосложения, благодаря которому развиваются добродетели, нельзя добиться путем тренировок, что все решает дурная или хорошая наследственность. Именно поэтому «все главное внимание должно быть сосредоточено на деторождении и надо ценить природные качества производителя, а не приданое или обманчивую знатность рода»[22].
Проблема взаимоотношения полов в городе Солнца, населенном «праведниками», разбирается настолько подробно (без всякого стеснения при том), что невольно приходится соглашаться с теми исследователями, которые усматривают в творчестве Кампанеллы и сходных с ним авторов элементы порнографии, то есть того особого рода литературы, который создается с единственно с целью – поговорить о сексе – и не несет в себе никакой эстетической или идейной нагрузки. Об этом свидетельствуют, например, фрагменты текста, описывающие методы борьбы с «распутством» разного рода: «Ни одна женщина не может вступать в сношение с мужчиной до 19-летнего возраста; а мужчины не назначаются к производству потомства до 21 года или даже позже, если они имеют слабое телосложение. Правда, иным позволяется и до достижения этого возраста сочетаться с женщинами, но только или с бесплодными, или же с беременными, дабы не довести кого-нибудь до запретных извращений. Пожилые начальники и начальницы заботятся об удовлетворении половых потребностей более похотливых и легко возбуждающихся, узнавая об этом или по тайным их просьбам, или наблюдая их во время занятий в палестре»[23]. Бесплодная женщина переходит в общее пользование, но уже не пользуется почетом как матрона: «Это делается с той целью, чтобы ни одна не предотвращала сама беременности ради сладострастия»[24].
Жизнь людей в Городе Солнца выглядит еще более серой и безрадостной, чем в фантазиях предшественников Кампанеллы, а его утопия еще больше смахивает на антиутопию. Отвращение вызывают не только методы подбора пар для совокупления, но и сами добродетельные индивиды, рожденные в результате этих совокуплений.
Приведенные примеры относятся к так называемому донаучному периоду развития евгенической идеи, то есть к тому этапу, когда механизмы наследования еще не были
известны. Характерной чертой этого периода является то, что ранние утопические проекты разрабатывались в отсутствие социального заказа, так сказать, из любви к искусству, из чисто метафизических соображений (видимо, поэтому во главе утопических обществ оказывались философы, мудрецы, старейшины и т.д., а не политики и знать, обладающие властью в реальной жизни). Таким образом, хотя мы и говорим об архетипичности идеи усовершенствования человеческого рода, однако нельзя утверждать, что в описанный период она была сколько-нибудь влиятельной. Но приблизительно к середине 18 века постепенно оформляется государственная политика народонаселения и, в контексте меркантилизма, «население» начинают рассматривать как ресурс, подлежащий учету и контролю наряду со всеми прочими ресурсами. Возникает демография как новая область систематического знания, отслеживающая процентное соотношение смертности и рождаемости и служащая основой для управленческих решений государственного аппарата. И, как пишет немецкий исследователь К.Байертц, «на этой познавательной базе сто лет спустя возникает евгеника как дисциплина, ориентированная на управление и контроль за наследственным здоровьем человека»[25].

Говоря о классическом этапе в развитии евгенической идеи, мы имеем в виду период, охватывающий вторую половину XIX в. и первую половину XX в. – чуть меньше ста лег. Это чрезвычайно насыщенный период в истории человечества, вместивший в себя две мировые войны и приведший к серьезным изменениям в самооценке человека. Возможно, именно благодаря стремительности исторического процесса евгеника (а она относится к числу тех областей знания, которые чутко реагируют на малейшие перемены в социальной жизни) совершила в означенный период полный цикл развития: от первоначальной стыдливой формулировки целей и задач до их практического осуществления, приобрела дурную славу расистской и бесчеловечной затеи, была предана анафеме прогрессивным человечеством и практически похоронена на многие десятилетия. Скоропостижность ухода евгеники со сцены имела ощутимые негативные последствия: многие из поставленных ею проблем остались нерешенными. Между тем, эти проблемы не были фиктивными, в отличие от скандальных решений, предлагавшихся для них «евгенистами» начала XX века. Умолчание или игнорирование – не лучший способ обхождения с проблемами. История евгеники наглядно иллюстрирует эту мысль. Сегодня человечество вновь вынуждено обращаться к тем проблемам, с которыми евгеника начала работать более полутора веков назад. Это перенаселенность и голод на значительной территории земного шара, рост врожденных патологий, снижение
иммунитета и т.п. Большинство исследований в этой области сегодня проводится под маркой генетики человека и различных экологических течений. Но и само слово «евгеника» все чаше мелькает на страницах научных публикаций. Это свидетельствует о растущей значимости евгенической проблематики, а значит, в целях восстановления преемственности евгенических идей будет весьма полезно обратиться к истории движения.
В предыдущей главе, завершая рассмотрение протоевгенических утопий, мы отметили, что идея необходимости усовершенствования человека не была особенно влиятельной и относилась скорее к сфере беллетристики (некоторые из современных исследователей говорят о порнографии), нежели серьезной научной литературы. Для того, чтобы евгенические идеи начали работать и реально влиять на общественную жизнь, необходимо было, чтобы совпали два момента. Прежде всего нужна была хорошая научная база, которая делала бы технически возможными манипуляции с наследственностью, а во-вторых, необходимо было наличие соответствующего социального заказа, который оправдывал бы в глазах общественности подобные манипуляции.
На рубеже XIX–XX вв. в Западной Европе сложилась ситуация, когда такая мнимая возможность и кажущаяся необходимость сошлись и породили евгенику. Возможность практического улучшения человеческой породы давали, как представлялось, такие передовые научные теории, как дарвинизм и генетика, а необходимость в срочном вмешательстве в ход естественной эволюции человека диктовалась физической и нравственной деградацией населения.

Дарвинизм как научное обоснование процесса дегенерации человечества

С дарвинизмом евгенику связывают особые и далеко не однозначные отношения. Сами евгенисты видели в теории Ч.Дарвина о происхождении видов научное объяснение
причин дегенерации человечества, а также руководство к действию, описывающее пути преодоления этой напасти. В их представлении дарвинизм выступал по отношению к евгеническим проектам как теоретическая платформа, придававшая евгенике оттенок завершенного научного мероприятия, и как методологическая основа, определявшая основные направления евгенического вмешательства.
Рассматривая вопрос о правомерности апелляции евгеники (с ее весьма сомнительным научным статусом) к дарвинизму, следует заметить, что первоначальный импульс к экстраполяции эволюционного учения на род человеческий был дан самим Дарвином, перу которого принадлежит одна из первых попыток рассмотреть историю человечества сквозь призму естественных законов. В работе «Происхождение человека и половой подбор» он прямо заявляет о своих намерениях: «Соображаясь со взглядами, усвоенными теперь большинством натуралистов, которые, как всегда бывает, в конце концов будут приняты и публикой, я решился собрать свои заметки, чтобы увидеть, насколько общие заключения, к которым я пришел в моих прежних сочинениях, применимы к человеку. Это казалось тем более желательно, что я намеренно никогда не применял еще этих взглядов ни к одному виду, взятому в отдельности»[26]. И в заключительной части второго раздела указанного сочинения Дарвин говорит, что «читатель, давший себе труд прочитать несколько глав, посвященных половому подбору, будет способен судить, в какой мере выводы, мною достигнутые, подкрепляются достаточно убедительными фактами. Если он примет эти выводы, то, я думаю, смело может распространить их на человека»[27].
Примечательно, однако, что, давая карт-бланш на приложение открытых им закономерностей биологической эволюции к области антропогенеза, сам Дарвин далеко идущих выводов относительно будущей судьбы человечества не делал
и каждое свое суждение, выходящее за рамки собственно биологии, сопровождал многочисленными оговорками типа «мне кажется», «вероятно» и т.д. Этот момент представляется существенным для понимания того, насколько необоснованными были претензии евгеники на связь с позитивной наукой. По крайней мере Дарвин, на которого они так любят ссылаться, прямо говорит, что евгенические мероприятия, при всей их полезности и своевременности, останутся утопией до тех пор, пока законы наследственности не будут изучены в полной мере, а это утверждение делает несостоятельными все попытки научно обосновать евгенические мероприятия ссылками на дарвиновскую теорию.
В трудах Дарвина осторожные гипотетические высказывания относительно естественной эволюции различных культурных феноменов занимают гораздо меньше десятой части объема. Но именно они привлекли наибольшее внимание современников великого натуралиста и произвели наибольшие перемены в представлении об устройстве мира. Подробный рассказ о том, как самка фазана выбирает себе брачного партнера, ориентируясь на особенности рисунка на его крыльях, мог произвести впечатление разве что на орнитологов, но рассуждения о том, почему мужчина сильнее, сообразительнее и предприимчивее, чем женщина, живо интересовали даже людей, далеких от биологии. При этом евгеники, ссылаясь на теорию Дарвина, не проводили различий между представленным в ней биологическим материалом, которым, собственно и определялся естественнонаучный статус эволюционной теории, и социальными выводами, сделанными самим Дарвином и не имевшими непосредственного отношения к той области знания, в которой специализировался этот выдающийся ученый. Таким образом, была произведена довольно распространенная в истории науки подстановка, когда авторитет, заработанный ученым в одной области (ботаника и зоология) был использован для придания весомости его теоретическим выкладкам в другой (антропо- и социогенез). При этом сам Дарвин,
по-видимому, понимал, что обоснованность его суждений в новой для него области – несколько иного свойства, чем в трудах, посвященных живой природе. Отсюда и многочисленные оговорки, которыми он сопровождает свои выводы. Для евгеников же оказалось достаточно авторитета Дарвина-натуралиста, чтобы принять на веру и прочие его суждения, и в их отсылках к теории естественного подбора все оговорки Дарвина опущены. Теория естественного подбора рассматривается ими как единое образование, описывающее основные закономерности развития как живой природы, так и человека.
Влияние такого «адаптированного» дарвинизма на мировидение людей конца XIX – начала XX вв. оказалось необычайно сильным. Оно выходило далеко за пределы только научного обсуждения. Распространение эволюционных идей среди ученых и в околонаучных кругах было стремительным и напоминало чудесное прозрение: казалось, еще только вчера живая природа была полна тайн и загадок, а уже сегодня естественная история предстала в виде закономерного, подчиненного простой логике борьбы за существование процесса. Стоит ли удивляться тому, что в этом угаре кажущегося овладения тайнами эволюции большинство адептов и популяризаторов новой теории не захотело ограничиться сферой флоры и фауны, а естественным образом обратилось к проблеме происхождения человека? И в области социальной жизни, как и в живой природе, дарвинизм снова сыграл роль волшебных очков, принесших с собой прозрение, в результате которого многие факты и взаимосвязи, прежде скрывавшиеся за хитросплетениями почти мистического жизненного процесса, предстали во всей своей простоте и очевидности.
Приложение теории естественного отбора к человечеству как к особому биологическому виду было необходимо, прежде всего, для того, чтобы показать естественные причины вырождения, как физического, так и духовного (падение нравственности). Благодаря рассмотрению человечества сквозь призму законов, действие которых было доказано
для мира флоры и фауны, стало очевидно, что причина деградации заключается в том, что в обществе естественный отбор утратил ту остроту, которая имеет место в природе (1/0,9 вместо необходимых 1/9) и обеспечивает поддержание высокого стандарта выживаемости. Таково было общее убеждение и исходная позиция всех участников евгенического движения на рубеже веков. И этим убеждением, по сути, ограничивается связь евгенических идей с дарвинизмом. Не случайно евгенисты так любят ссылаться на Дарвина и при этом практически никогда его не цитируют, ограничиваясь по большей части ссылкой на его рассуждение о пользе изучения родословной не только у лошадей и собак, но и у людей. Это похоже на перефразирование аналогичного высказывания Т.Мора: «Человек исследует с щепетильной тщательностью признаки и родословную своих лошадей, рогатого скота и собак, прежде чем соединяет пары; но когда речь идет о собственном браке, он редко или никогда не заботится о чем-либо подобном. Им управляют почти те же мотивы, что и низшими животными, когда они предоставлены собственному свободному выбору, хотя человек настолько превосходит их, что высоко ценит душевные прелести. С другой стороны, человек сильно привлекается одним богатством и положением[28]. Однако он мог бы путем подбора сделать кое-что не только для телосложения и внешних форм, но и для их умственных и нравственных качеств»[29].
Несмотря на то, что приведенная цитата почти полностью исчерпывает связь Дарвина с евгеникой, евгенисты имели основания причислять этого выдающегося ученого к своему пантеону, поскольку идея эволюционизма, лежащая в основе теории Дарвина, бесспорно, произвела подлинную революцию в представлениях о том, как все происходило и происходит в живой природе. И именно это изменение в
видении мира сделало возможным само существование евгеническою дискурса. Если прежде атеисты только декларировали, что Бог – лишняя деталь в мироздании, то теория эволюции показала, как может природный механизм работать без этой детали. Причем их ни мало не смущал тот факт, что сам Дарвин особо подчеркивал абсолютную безвредность своей теории для идеи божественного творения: «Я знаю, что выводы, достигнутые в этом сочинении, многими будут названы крайне нерелигиозными; но тот, кто пытается очернить их, обязан показать, почему более нерелигиозно выводить происхождение человека, как особого вида, от некоторой низшей формы, путем законов изменчивости и естественного подбора, нежели объяснять рождение особи законами обычного воспроизведения. Рождение как вида, так и особи, одинаково составляют часть той великой последовательности событий, в которой наша мысль отказывается видеть результат слепого случая. Рассудок возмущается таким заключением, независимо от того, допускаем ли мы или нет, что каждое малое изменение строения, брачный союз каждой пары, посев каждого семени и все подобные события были предопределены для некоторой специальной цели»[30]. Но, несмотря на эту (очередную) оговорку Ч.Дарвина, теория естественного отбора изымала из сферы Божественной компетенции значительный кусок обязанностей и передавала его в ведение беспристрастных законов природы, открывая тем самым поле для деятельности людей, знающих эти законы.
Влияние идеи эволюционизма испытало не только научное сообщество, что было бы вполне понятно, но и широкие слои общественности, для которых дарвинизм выступил в роли некоего объединительного принципа, мировоззренческого каркаса, позволившего иначе взглянуть на живую природу и уложить разрозненные факты в простую объяснительную схему. Образно говоря, человечество в очередной раз отказалось от эпициклов и увидело, что движение космоса
описывается простыми законами. Отныне вся природа – и живая и неживая – предстала в непрерывном движении, эволюционном развитии. Картина жизни на земле в свете теории Дарвина оказалась настолько ясной, разумной и понятной, что последующее ее проникновение «в массы» можно без преувеличения назвать триумфальным шествием.
Эта история могла бы служить классической иллюстрацией включения научных идей в мировоззрение эпохи, а также доказательством того, что наука (в данном случае биология) способна оказывать прямое и неоспоримое воздействие на культуру в целом, в том числе и на те ее сферы, которые непосредственно с наукой не связаны. Но, как часто бывает, кажущаяся очевидность скрывает за собой гораздо более сложные связи, и на то, что такие связи и зависимости существуют, указывают некоторые обстоятельства, которые должны сразу же насторожить непредвзятого аналитика.
Первое обстоятельство заключается в том, что идея эволюционизма возникла вовсе не в биологии, и была известна научному сообществу задолго до Ч.Дарвина. В частности, эволюционной была космогоническая теория И.Канта, весьма известного и авторитетного ученого. Но по какой-то причине современники Канта восприняли идею всеобщего развития не так близко к сердцу, как современники Дарвина.
Во-вторых, популяризация дарвинизма практически сразу обернулась его вульгаризацией, ибо сколько бы мы ни говорили о простоте и ясности дарвинистской картины развития живой природы, не следует все же забывать, что простота простоте – рознь, и человек без специального образования несколько искаженно воспринимает даже изложение простых фактов, не говоря уже о научных выводах и теоретических допущениях[31]. Таким образом, реально включенными в менталитет оказались собственно не идеи Дарвина,
а некие «мифологизированные» представления о естественном отборе, борьбе за существование и проч., и именно они оказали то беспрецедентное влияние на адаптацию идеи вырождения в сознании современников, о котором мы здесь говорим. Эти же искаженные представления о закономерностях биологического развития легли в основу последующего теоретизирования в духе евгеники и, что еще неприятнее, социал-дарвинизма. Немецкий биолог Р.Гольдшмидт, современник описываемых событий, сравнивавший теорию Дарвина с «путеводной звездой» всякого современного исследования, будь то биология развития, физиология, антропология или социология, отмечал, что повод для использования дарвинизма «не по назначению» отчасти дается самой теорией, ибо, как всякая великая и плодотворная идея, учение о происхождении видов во многом обязано своим существованием творческой фантазии: «В нашей науке наступило время «бури и натиска» (Sturm und Drang), пробужденная фантазия переходит всякие границы, теории обретают статус фактов, описания рассматриваются как научные объяснения»[32]. И, наконец, вызывает подозрения сама «триумфальность шествия» дарвинизма, ибо подобное вхождение в культуру не характерно для научных теорий. Наука всегда была занятием более или менее элитарным. Ученые традиционно обитали в «башне из слоновой кости», изолированные от мира и занятые своими проблемами. Конечно, общество охотно использует достижения научно-технического прогресса, носам процесс познания – внутреннее дело научного сообщества, и «простецам» не должно быть дела до столкновения конкурирующих теорий. С этой точки зрения ажиотажный интерес широкой общественности к теории Дарвина выглядит подозрительно и наводит на мысль, что революционизирующее воздействие дарвинизма на мировоззрение выходило далеко за рамки простой популяризации науки.
Немецкие исследователи П.Вайнгарт, Ю.Кролль и К.Байертц утверждают, что действительное значение теории Дарвина заключаюсь в том, что она позволила совершенно по-новому взглянуть на целый ряд социальных проблем, придав социальным закономерностям статус естественного, биологического закона. Именно это возводит теорию Дарвина в ранг научных теорий мировоззренческого характера, способных на равных конкурировать с другим, тоже революционным мировоззрением означенного периода – с социальной теорией К. Маркса[33].
Что же это была за потребность и какие социальные проблемы позволила осветить по-новому теория Дарвина? Тяжелая общественно-политическая ситуация в Европе на рубеже XIX–XX вв. позволяет предположить, что это была проблема физического и морального вырождения человека, которая уже давно дожидалась своего научного осмысления.
Идея деградации человека имеет очень древние корни. В первой главе было показано, что миф о вырождении восходит к первым легендам о Золотом веке. Почти столь же древней является идея усовершенствования человека, и со времен Платона ей сопутствует мысль о необходимости государственного контроля за размножением.
До появления теории Дарвина евгенические идеи оставались более-менее умозрительными, не имеющими обоснования в позитивных науках. Основу их составляли житейские наблюдения, типа «яблочко от яблони недалеко падает», а также многовековая практика выведения новых пород домашних животных. На этом «фундаменте» и строились проекты усовершенствования человека протоевгенического периода. Понятно, что дарвинизм, описавший механизм и движущие силы эволюции (естественный отбор, борьба за существование), был воспринят как долгожданное научное объяснение тех процессов, которые на интуитивном уровне уже были понятны всякому здравомыслящему человеку.

ХЕН Ю.В. ЕВРОПЕЙСКИЕ ЕВГЕНИЧЕСКИЕ ОБЩЕСТВА: ФИЛОСОФСКИЙ И ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНЫЙ СТАТУС ПРАКТИЧЕСКИХ ПРОГРАММ ОЗДОРОВЛЕНИЯ НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ

Усовершенствование рода человеческого связано с многочисленными трудностями этического характера, основная из которых заключена в проблеме выбора главного селекционера, то есть того компетентного и облеченного властью лица, которому можно доверить разделение человеческого стада на достойных и недостойных продолжения рода. Другой неприятный вопрос – это проблема судьбы выбракованных особей: следует ли обходиться с ними так же, как с бесперспективным приплодом племенного скота, памятуя о высшем общественном благе, или ценность человека рассчитывается по каким-то отличным от остального животного мира критериям и не допускает утилизации даже совершенно бесполезных для общества граждан.
Из-за очевидной этической «революционности» научная евгеника, опиравшаяся в своих выводах на эволюционное учение и менделевские законы наследования, практически с самого начала своего существования столкнулась с чудовищным напором критики со стороны религиозных и общественных организаций. Критике подвергались и антигуманные методы евгенического вмешательства, и большинство из ее теоретических установок, на основе которых производилось не только деление индивидов на ценных и
малоценных, но и целые расы попадали в разряд «низших». Такой подход вызывал раздражение у людей, не видевших необходимости в превращении человечества в «гигантский конный завод», поскольку научная обоснованность такой меры многими подвергалась сомнению. Например, корреспондент журнала «Русское богатство», выступавший под именем Дионео, в статье, посвященной первому международному конгрессу евгенистов, который состоялся в Англии в 1912 г., очень резко высказывается по поводу евгенических замыслов: «...Перед нами обновленное учение о господствующей нации, которое было выставлено Гегелем и приняло в последствии у проповедников государственного национализма звериный характер. Все те будто бы научные данные, на которых основывается учение о высших и низших расах, не выдерживают критики по той простой причине, что антропология не знает чистых рас... Термин «ариец» ничего не обозначает, ибо Макс Мюллер, введший этот термин, делает подробную оговорку, что имеет в виду только племена, говорящие на языках арийской группы, вне зависимости от их происхождения»[42].
Однако очарование эволюционизма было столь сильно, а картина деградации человечества столь ужасна, что число сторонников евгенической идеи стремительно возросло буквально за считанные годы, и уже к 20-м годам XX века можно было с полным правом говорить о «евгеническом движении», охватившем все культурные страны мира, за исключением разве что Австралии. Только в Англии, на родине евгеники, к моменту проведения Первого международного конгресса «евгенистов» функционировало три общества, занимавшихся исследованием проблемы расового здоровья: «Менделевская школа», «Биометрическая школа» при Лондонском университете и «Общество евгеников-практиков».
Однако евгенические общества не могли не считаться с общественным мнением, тем более, что среди пропагандистов идеи усовершенствования человечества значительную
часть составляла интеллигенция, для которой этические проблемы никогда не были чем-то второстепенным. Евгенисты прекрасно осознавали, что вопрос о «главном селекционере» далеко не праздный, а поскольку дать на него ответ они были не в состоянии, то намеренно заняли отстраненную позицию в отношении определения конечной цели евгенической работы. Поэтому все практические программы, о которых здесь пойдет речь, сопровождаются специальными оговорками, что это не прямое руководство к действию, но рекомендации правительству, выработанные на основе конкретных исследований группой ученых. Как писал Н.К.Кольцов, наука может сказать, каким путем достигнуть требуемого идеала, но каким должен быть этот идеал, она сказать не в состоянии. Однако декларация идеологической индифферентности не защитила евгенику от критики, тем более, что предлагаемые ею меры евгенического контроля существенно ограничивали свободу личности отдельных категорий граждан, а значит, ни о каком нравственном нейтралитете не могло быть и речи. Фактически, претворение любой из таких программ в жизнь затрагивало основу основ с трудом завоеванной демократии – представление об изначальном равноправии всех людей. Никакие оговорки и оправдания евгенистов не могли скрыть этого факта, выработанные ими рекомендации говорили сами за себя. Чтобы убедиться в тщетности их усилий скрыть действительные намерения евгенического вмешательства, достаточно привести несколько примеров.
Программа расовой гигиены доктора Мьоена (Норвегия) увидела свет в 1908 году. Она разделена на три части, освещающие рекомендации по проведению негативных, позитивных и «предупредительных» евгенических мероприятий. Отрицательная расовая гигиена предусматривает такие меры, как сегрегация и стерилизация. Сегрегации (изоляции в специальных колониях с полным разделением полов) предполагается подвергать слабоумных, эпилептиков и вообще физически и духовно пораженных лиц; та же самая мера
рекомендуется в качестве обязательной для пьяниц, «привычных преступников», профессиональных нищих и всех, кто отказывается от работы. Что касается стерилизации, то ее предлагается использовать в отношении тех лиц из приведенного выше перечня, которые уклоняются от сегрегации. Этот совершенно поразительный список врожденных пороков, подлежащих искоренению, красноречиво говорит о том, что либо доктору Мьоену было известно о законах наследования гораздо больше, чем нам теперь, либо в выборе объектов для негативной евгеники он руководствуется вовсе не данными современной ему науки, а вполне понятной на обывательском уровне неприязнью к больным, тунеядцам и преступникам.
Рекомендации по позитивной расовой гигиене д-ра Мьоена включают такие пункты, как биологическое просвещение, изменение системы налогов, постановка заработной платы в зависимость от ценности производителей, защита материнства и детства, положительная политика народонаселения. Пункт о необходимости евгенического просвещения расписан особенно подробно и зиждется на глубоком убеждении, что ограниченный женский ум требует особого подхода: обучение женщин в школе и университете должно быть изменено и проводиться не по «мужской» системе, а по особой, приспособленной для женского интеллекта. Главными предметами должны быть химия, биология, гигиена. Расовая биология должна быть введена в качестве особого предмета. Следует также создать институты для генеалогических исследований и государственную лабораторию по расовой гигиене.
В разделе о предохранительной расовой гигиене речь идет о борьбе с расовыми ядами, такими как свинец (промышленный яд), сифилис (патологический яд) и алкоголь (наркотический яд) и т.д. В заключение доктор Мьоен предлагает избегать скрещивания между различными расами, объясняя это тем, что механизм наследования для этих случаев еще недостаточно известен[43].
Наиболее полное отражение меры, направленные на борьбу с вырождением, нашли в английской программе практической евгенической политики, одобренной Советом Английского Евгенического Общества как «выражение его ближайших чаяний, но не единогласно»[44]. Моральной и научной основой разработки данной программы, по заявлению авторов, послужило признание ответственности перед грядущими поколениями. Для возрождения нации необходимо уже сегодня позаботиться об увеличении потомства лиц одаренных и об уменьшении потомства лиц, одаренных ниже среднего. Осуществление этого намерения требует подготовки общественного мнения и активной пропаганды следующих реформ:

1. Безнадежно дефективные типы должны устраняться от размножения:
a)путем сегрегации, которая может быть распространена на алкоголиков, рецидивистов и хронических тунеядцев;
b) путем стерилизации.

2. Контроль общественного мнения (в тех случаях, когда дефективность потомства является только «вероятностью» и нельзя совершенно запретить размножение).

3. Ограничение размеров семьи у менее пригодных (имеются в виду самоограничительные меры, вроде воздержания, поскольку «нельзя считать, что имеют полное право размножаться такие супружеские пары, которые не могут воспитывать всех своих детей без широкой помощи со стороны государства»[45]. Государство должно иметь возможность оказывать давление на такие семьи, либо экономическим путем, либо посредством сегрегации).

4. «Ценные роды» (надо пропагандировать мысль среди ценных слоев населения, что ограничение деторождения ведет к быстрому уничтожению их рода: «Первой обязанностью
всякой здоровой супружеской пары является дать потомство, достаточно многочисленное для того, чтобы противодействовать ухудшению расы»[46]).

5. Контроль зачатий (эту меру следует применять с осторожностью):
a) по определенным медицинским показаниям;
b) для обеспечения необходимого промежутка между родами;
c) при бедности родителей (поскольку ребенок не может получать даже минимального уровня культуры);
d) чтобы избежать понижения жизненного уровня семьи, но не более, чем требуется для удержания семьи в прежнем социальном положении;
e) для предупреждения передачи потомству серьезных наследственных дефектов.

6. Выбор супруга (осведомление молодежи о неблагоприятных последствиях выбора нездорового и неинтеллигентного супруга).

7. Брачное законодательство (обмен декларациями по поводу отсутствия или наличия каких-либо психических или физических аномалий).

8. Пособия на семьи (прибавка к жалованью на детей, пропорциональная зарплате, для ценных производителей).

9. Незаконнорожденные дети (матери должны обеспечиваться отцами наравне с законными супругами, дабы их потомство получало все необходимое для нормального развития и воспитания).

10. Налоговая система (должна ставить в боле выгодные условия ценных производителей).

11. Регистрация (с целью облегчения составления родословной с указанием наследственных дефектов).

12. Оценка расовых свойств населения (регулярное антропологическое обследование молодежи).

13. Воспитание (изучение проблем евгеники в университетах и институтах; измерение умственных способностей детей в раннем возрасте и, повторно, при выходе из школы; увеличение размеров стипендий при одновременном сокращении их количества).

14. Иммиграция (не допускать иммиграцию таких лиц, которые могут понизить расовые качества населения).

15. Расовые скрещивания (до полного исследования вопроса относиться к скрещиванию с осторожностью, так как последствия его непоправимы).

16. Расовые яды (продолжать борьбу с сифилисом и алкоголизмом).

17. Значение среды (улучшать условия существования человека).

Английская программа расовой гигиены, как и ее аналоги, поражает своей эклектичностью. Уже только тот факт, что в ней в одном ряду перечисляются меры генетического воздействия и социальные реформы ставит под сомнение ее научную обоснованность.
Особую проблему для евгенического движения начала XX века представляла пропаганда методов практического отстранения определенных категорий граждан от участия в размножении. Наибольшее неприятие у общественности вызывал вопрос о допустимости стерилизации. Именно он наиболее активно дискутировался в 20-х гг. XX века, поскольку евгенисты считали стерилизацию самой гуманной и единственно действенной с точки зрения их задач мерой, тогда как для «обывателя» это было самым грубым посягательством на дарованную Богом способность, тем более, что согласно библейским заветам человеку было велено «плодиться и размножаться» без ограничений. О серьезности проблемы говорит то, что обсуждение ее вышло за рамки научных и научно-популярных публикаций и было передано в ведение правительственных органов. Так появилась на свет, например, Шведская программа стерилизации. История этого документа такова: в 1922 депутат Шведского рейхстага,
государственный инспектор по призрению душевнобольных д-р А.Перрен внес в рейхстаг предложение выработать условия, при которых разрешается стерилизация слабоумных, душевнобольных и эпилептиков. Внесенный проект прошел через комиссию по выработке законопроектов и был одобрен обеими палатами. Выработку конкретных условий стерилизации правительство поручило Государственному институту Расовой гигиены. Результаты работы института были представлены в докладной записке, начинавшейся с утверждения, что «число интеллектуально и морально малоценных индивидов в нашей стране, как и в большинстве других стран, становится угрожающим»[47]. Большая часть дефектов населения, по оценке ученых, имеет наследственный характер, причем ущербные индивиды явно отличаются повышенной плодовитостью. Исследования показали также, что предположения о том, что положение может быть улучшено повышением материального благосостояния, ошибочны. В действительности прогресс народа напрямую зависит от того, какой процент населения получает задатки от полноценных родителей. Исходя из этого, первейшей задачей государства является предоставление полноценным производителям лучших условий для организации семьи и ограничение прироста неполноценных.
Составители этой «докладной записки» заявляют, что отдают себе полный отчет в том, что при осуществлении евгенических мероприятий не удастся совершенно избежать «негативных мер», но прибегать к ним следует только в случае действительной необходимости и на основе установленных наукой данных: «Мы считаем себя вправе ограничить свободу неполноценных запрещением браков. Но самым легким и самым верным способом предотвращения размножения таких особей является оперативная стерилизация, мера, которая
во многих случаях может быть признана менее противоречащей личным интересам соответствующих особей, чем запрещение браков и многолетнее заключение»[48].
При разработке настоящих рекомендаций шведские евгеники опирались на «положительный опыт» США. Начало процессу законодательного оформления принудительной стерилизации было положено федеральным собранием штата Индиана, издавшим закон, по которому идиоты, слабоумные, а также лица, покушавшиеся на изнасилование, могли быть стерилизованы по постановлению специальной комиссии. С 1907 по 1920-й год еще в пятнадцати различных штатах были приняты «статуты», уполномочивавшие или предписывавшие стерилизацию лиц, признаваемых нежелательными производителями потомства. И, хотя кое-где эта практика столкнулась с откровенным неприятием общественности, до 1920 года в Америке имело место 3 233 случая принудительной стерилизации[49], причем нередко объектами этого евгенического мероприятия становились так называемые «преступники против нравственности». Русский биолог Ю.А.Филипченко в своей книге «Пути улучшения человеческого рода. Евгеника» писал об этой акции следующее: «Идея бороться с размножением преступных и больных элементов общества при помощи стерилизации была высказана еще в конце девяностых годов несколькими американскими врачами. Среди них особенно выделился доктор Шарп, который в течение восьми лет (1899–1907) произвел еще до проведения закона о стерилизации эту операцию над 176 лицами – преимущественно преступниками и душевнобольными, нередко даже по просьбе этих лиц»[50]. В некоторых штатах практиковалась замена (по желанию преступника) длительного тюремного заключения стерилизацией. Последнее противоречило принятому в Европе решению проводить стерилизацию только по евгеническим показаниям. Авторы шведского закона специально оговаривают, что стерилизация не должна применяться к преступникам как мера наказания. Тем более, стерилизация не должна быть мерой принудительной, осуществлять ее можно только с согласия самого лица, либо его опекуна.
Однако уверенный тон авторов докладной записки шведскому парламенту к концу сего документа резко меняется. Ученые вынуждены признать, что слабоумие и душевные болезни трудно отграничить от некоторых других психических состояний и при нынешнем уровне развития науки они не могут ничего утверждать с уверенностью. Поэтому в каждом конкретном случае вопрос должен исследоваться отдельно, а окончательное решение о применении стерилизации следует передать специальному органу, в котором должны быть представлены как медики, так и юристы.
Дискуссия о допустимости стерилизации как меры евгенического контроля за качественным составом населения шла параллельно с обсуждением другой проблемы, которой было посвящено довольно много литературы, но уже не научного, а «бульварного» толка. Это проблема процентного содержания (Geburtenrate) представителей различных классов и слоев в общем составе населения. В этой дискуссии очень активно выступили врачи (особенно немецкие), а также множество любителей, не имевших вообще никакой специальной подготовки, благо, что проблемы вырождения относятся к числу тех, о которых могут свободно рассуждать все кому не лень. Все эти поборники чистоты расы, как и авторы шведской докладной записки, тоже ратовали за стерилизацию, но не потому, что считали ее более гуманной мерой, чем сегрегация, а потому, что справедливо полагали, что это самый действенный способ очистки племенного стада от паршивых овец.
Дискуссия о допустимости стерилизации имела широкий резонанс, поскольку перевела евгенику из теоретической области в практическую и сделала более зримыми ее
действительные намерения. «Широкая общественность» взволновалась, когда поняла, какой оборот принимают отвлеченные рассуждения о вырождении человечества. И именно с этого момента, а вовсе не с утопий «донаучного» периода ведет отсчет представление о том, что евгеника – это благородная затея с негодными средствами. Забегая вперед следует отметить, что именно в ходе обсуждения принудительной стерилизации были выработаны основные принципы отбора претендентов на эвтаназию неполноценных, о чем еще пойдет речь.
Критика, которой подверглись евгенические мероприятия в популярных и научных изданиях, зачастую оказывалась гораздо более прозорливой и остроумной, чем творчество самих поборников оздоровления расы. Множество возражений было выдвинуто по поводу критериев выделения лиц, подлежащих отстранению от размножения. Как писал Дионео, «у читателей возникает целый ряд вопросов: каковы те точные признаки, на основании которых можно выделить «неприспособленного», достойного «агрегирования» или «эвтаназии»? Что значит «слабоумный», «паупер» или «астеник»? Основываясь на том, что Шелли относился совершенно безразлично к деньгам и целые часы мог стоять у ручья, пуская бумажные кораблики, на родине его провозгласили слабоумным. Кант и Вольтер были «астеники», Леонарди – калека, а Гомер – «какоэстетик», то есть слепой»[51]. Об этих трудностях говорили и сами составители программ расовой гигиены, как это видно из Шведской программы стерилизации, тем удивительнее, почему эти ученые не настояли на запрете практического применения своих рекомендаций, хотя бы до тех пор, пока все неясности с диагнозом не будут устранены, а законы наследования психических свойств и отдельных черт характера не будут досконально изучены (на чем настаивал Дарвин). Поспешность, с которой евгеника стремилась осуществить свои
проекты, ее готовность рассматривать любую умозрительную гипотезу как истину в последней инстанции, конечно, плохо сказывались на ее репутации как научной дисциплины, тем более, что объектом ее манипуляций должны были стать живые люди.
Мы уже ссылались на статью Дионео, опубликованную в журнале «Русское богатство» за 1912 год, сошлемся на нее еще раз, поскольку, как мне представляется, в ней в сжатом и образном виде отражается бытовавшее среди его современников представление о том, чем является евгеника в действительности и каков ее реальный вклад в науку: «Евгеника указала на некоторые явления, на которые несомненно следует обратить внимание. Она выяснила в известной степени, при помощи цифр, как отражается на потомстве алкоголизм родителей или венерические болезни (сифилис и гонорея). Евгеника дала нам несколько важных исследований о наследственности слабоумия. Она собрала интересные факты; но оказалась совершенно несостоятельной, когда захотела делать обобщения. Евгеника не смогла доказать, что применение окружающих условий не отражается на возрождении расы. Напротив, все факты, накопленные до сих пор, доказывают обратное. Знаменитый тезис: «наши деды были здоровее» – противоречит фактам. В Англии, например, отошли в область предания такие эпидемии, которые четыреста лет назад способствовали вырождению целых областей (например, «потная эпидемия»). Теперь чаще, чем раньше, люди доживают в Англии до глубокой старости. Физически теперь англичане здоровее, чем раньше. Это вообще относится ко всем культурным народам, живущим при нормальных условиях. Blonde Bestie, сильная, здоровая и вольная – только фантазия. Люди каменного века напоминали не жизнерадостных «кентавров», а скорее современных остяков, изъеденных болезнями и вшами. «Звериная философия», изложенная в этом письме, очень часто порождена примитивным нежеланием платить налоги. Каждый «евгенист» исходит из положения, что он «приспособленный», а потому имеет право
производить над своими ближними самые дикие, самые жестокие и совершенно бесцельные эксперименты. Во всяком случае «приспособленный» считает себя вправе подавать советы. В лучшем случае евгеника представляет собою классический пример того, как люди сковывают свой ум ими же придуманной доктриной»[52].
Дионео заключает свою статью ссылкой на Н.Г.Чернышевского, смысл которой сводится к тому, что не следует ломать голову над проблемами будущих поколений, поскольку «разумные люди разумного будущего разумно решат эти проблемы». На мой взгляд, такой финал значительно снижает ценность его остроумной и весьма резкой критики. Мы уже говорили, что откладывание проблем – это не способ их решения. Со времен описанных событий прошло уже почти сто лет, проблемы, вызвавшие к жизни евгенический проект, не только не исчезли, но стали еще острее. Сегодня к ним добавилась экологическая катастрофа, которая во времена Ф.Гальтона еще не успела проявить себя в полной мере. Однако люди и сегодня не стали достаточно «разумны» для того, чтобы разумно одолеть растущее число генетических заболеваний, сокращение ресурсов, обнищание масс, перенаселение и проч., и проч. Практические евгенические программы прошлого века конечно были слабы, и с точки зрения научной проработанности, и с точки зрения этической состоятельности. Их утопичность очевидна, но также очевидно, что проблемы, которые они пытались решить, были вполне реальными. Очень соблазнительно было бы переложить это бремя на «разумное» будущее, как рекомендовал Чернышевский, но опыт евгенического движения показывает, что сами собой проблемы такого рода не решаются.

Проблема влияния социальных факторов на естественную эволюцию человеческой расы в начале XX в. особенно плодотворно разрабатывалась в России, не в последнюю очередь благодаря уникальной социально-экономической и исторической ситуации, сложившейся в этот период в нашей евразийской державе. Нищая страна с богатейшим научным потенциалом в силу известных обстоятельств превратилась в естественный полигон для изучения евгенических закономерностей. Дух разрушения старого мира и построения мира нового как нельзя лучше отвечал реформаторским устремлениям евгеники, которая тоже, на свой лад, предлагала произвести революционные преобразования, только не в социально-экономической сфере (хотя и эта область должна была видоизмениться в результате осуществления евгенического проекта), а во взаимоотношении полов. Людские массы, выбитые с привычных мест, покинувшие обжитую «экологическую нишу», зачастую были вынуждены вести подлинную «борьбу за существование», более жестокую, чем в природе. Отсутствие регулярной медицинской помощи и социальных программ стали причиной того, что выживали только сильнейшие. Целые регионы страны вымирали от голода, холода и болезней, обычно сопровождающих социальные катаклизмы подобного масштаба. С другой стороны, революция имела не только негативные последствия, ибо разрушение классовых границ вынесло на поверхность те активные элементы, которые в условиях стабильности вряд ли смогли бы себя проявить. С евгенической точки зрения этот факт рассматривался как позитивный, поскольку в экстремальных условиях особенно четко проявляется зависимость между выживаемостью и индивидуальными качествами особей, а евгеника еще со времен Кампанеллы призывала оценивать человека объективно, в соответствии с его врожденными способностями, не полагаясь на обманчивую знатность рода.
История поставила масштабный евгенический эксперимент, предоставив тем самым богатейший материал для анализа влияния неблагоприятных факторов среды на выживаемость особей с различной конституцией. Русским евгеникам не было необходимости производить аморальные опыты на человеке, чтобы установить, как долго способен организм сопротивляться воздействию различных «вредных агентов» и тем самым на практике проверить тезис о благодетельной роли естественного отбора. Если вдуматься, то это было редкой удачей для науки типа евгеники, объектом исследования которой является человек. Но ирония ситуации заключалась в том, что русская евгеника не смогла использовать предоставленный ей шанс, ибо в стране не было социологической службы, способной произвести репрезентативный мониторинг. Поэтому, в отсутствие реальных данных, русские евгенисты (а среди них было немало выдающихся ученых, сделавших значительный вклад в развитие биологии) пошли обычным для поборников идеи усовершенствования рода человеческого путем, основываясь в своих рассуждениях не на анализе фактов, а на общих теоретических положениях, вытекавших из теории Дарвина и учения Менделя. По этой причине работы российских ученых во многом оказались неоригинальными, воспроизводящими ту же логику, которой следовали в своих выкладках их зарубежные коллеги. Но было и некоторое отличие, позволяющее говорить о российском евгеническом движении как об особом явлении в истории мысли.
Специфика российского подхода к проблеме усовершенствования человеческого рода, на мой взгляд, того же свойства, что и отличие русской религиозной философии от европейского позитивизма. Евгеника в российской редакции, невзирая на то, что она, как и гальтоновская школа, произрастала из естественнонаучной почвы, оказалась явлением по преимуществу социальным. Российская евгеника, как и русская философия, была повернута лицом к человеку, а не к миру. И это вопреки тому, что Русское евгеническое общество в отличие от своих зарубежных аналогов практически полностью состояло из ученых-естествоиспытателей.
Причиной такой необычной направленности российской евгеники явился, вероятно, особый статус русской интеллигенции. Е.Евтушенко писал, что поэт в России больше, чем поэт. Нечто подобное можно сказать и о российском ученом, который олицетворял собой не только некий род профессиональной деятельности или набор знаний о внешнем мире, но в первую очередь выступал как носитель культурных традиций, отказ от которых автоматически приводил к исключению его из разряда «интеллигентных людей». Европейские евгеники, рассуждая о сексуальной революции и прочих евгенических нововведениях, могли «примерять на себя» новую мораль и оставаться при этом признанными представителями своего культурного круга. Для русских ученых это было невозможно по причине большой (и жестко определенной) этической нагруженности понятия «интеллигент», бытовавшего в российском культурном пространстве. Поэтому русские ученые, в отличие от западных, занимают заметно отстраненную позицию в отношении собственных рекомендаций. Этический подтекст постоянно присутствует в их рассуждениях о жесткой биологической необходимости, как если бы ученый нам говорил: я понимаю, что интересы расы требуют быть безжалостным к слабым и убогим, но сам я так поступать не собираюсь.
Европейская евгеника больше всего была озабочена демонстрацией своей естественнонаучной обоснованности. Русская евгеника больше сил положила на то, чтобы примирить евгенические проекты с общественной моралью. Этим объясняется заметный социальный крен российской евгеники. Так, например видный евгенист Т.И.Юдин, профессор Казанского университета, писал, что проблема евгеники двойственна. «Евгеника ставит себе две задачи: с одной стороны, задачу био-техническую, а с другой – социальную. И с этой точки зрения она, с одной стороны, принадлежит к наукам естественным и при изучении наследственности биотехники пользуются всеми точными методами наук естественных, с другой стороны, евгеника – наука социальная, наука историческая по классификации Риккерта: она создает рецепты для удовлетворения запросов текучей постоянно меняющейся социальной жизни»[53]. «Генетика, антропология и этнология, генеалогия, законодательство, история, политическая экономия, статистика, социология, социальная гигиена, психология, психиатрия, общая патология и медицина вообще, педагогика – у каждой из них евгеника заимствует часть своего содержания. Во всех этих дисциплинах частично захватываются евгенические проблемы»[54].
Основатель евгеники Ф.Гальтон выделял три этапа в ее развитии. Первый – этап чисто академического обсуждения проблемы усовершенствования человека. Второй – этап практической политики, разработки конкретных программ расовой гигиены и проведения законодательной реформы с учетом евгенических требований. И, наконец, третий этап – этап, когда евгенические установки настолько глубоко внедрятся в сознание и подсознание граждан, что необходимость в юридическом оформлении евгенических требований отпадет сама собой, так как люди полностью проникаются сознанием необходимости всех этих правил.
Если рассматривать работу Русского евгенического общества с точки зрения приведенной классификации, то легко заметить, что отечественные евгеники продолжали трудиться в рамках первого этапа (то есть вели академическое обсуждение теоретических проблем евгеники), тогда как западные школы уже перешли к составлению практических программ расовой гигиены и консультировали правительства по поводу юридического оформления мер принудительной стерилизации. Можно по-разному оценивать это обстоятельство, например, как проявление всегдашней российской отсталости. Но, на мой взгляд, в данном случае дело было не только в этом, но и в том, что русские евгеники не сочли для себя возможным переходить к практическому этапу прежде, чем, хотя бы вчерне, будет завершено теоретическое осмысление гуманистического статуса евгеники. Замечу, что западные коллеги, несмотря на довольно жаркие дебаты, не смогли выработать сколько-нибудь определенной позиции в отношении евгеники. Дискуссия естественным образом зашла в тупик, поскольку в ней были представлены диаметрально противоположные точки зрения, примирить которые не представлялось возможным ни тогда, ни теперь. Таким образом, основные вопросы евгеники (о «главном селекционере», о целях, допустимых методах и границах евгенического вмешательства) не были решены и постепенно отошли на задний план в ожидании лучших времен. Одновременно основные усилия евгеников западной Европы были перенесены на разработку и внедрение практических программ расовой гигиены. Русские евгенисты заняли более осторожную позицию и воздержались от практических мероприятий, хотя, как мне кажется, склонить революционное правительство России к проведению масштабного евгенического эксперимента было бы несравненно проще, чем консервативные парламенты Европы («воинствующий» атеизм, принятый в качестве официальной идеологии, также должен был способствовать утверждению практической евгеники в советской России).
Как уже говорилось, российские евгеники в своем теоретизировании нередко повторяли логику своих западных коллег, но при этом, благодаря большей гуманистической нагруженности, их исследования обладают самостоятельной ценностью, а аргументация нередко выглядит более веской и интересной.
Н.К.Кольцов, основатель Русского евгенического общества, размышляя о специфике современной ему евгеники, пытался понять, что нового она внесла в древнюю идею облагородить человека: «Разве не той же самой идеей руководствовались все провозвестники реформаторских и революционных идеалов с самого начала культурной жизни человечества? И ветхозаветные проповеди новой морали; древние греки с их культом красоты; первые христиане, провозглашавшие высокие идеалы, до сих пор остающиеся недостигнутыми и труднодостижимыми, несмотря на две тысячи лет господства христианской религии; гении эпохи Возрождения, восстановившие античный культ красоты; деятели Великой французской революции, поставившие своею прямою задачею поднять человеческую культуру и облагородить человека на почве равенства, братства и свободы, а равно и борцы всех новейших революций, вплоть до той, которую мы переживаем в новейшее время?»[55]
Сам отвечая на этот вопрос, Н.К.Кольцов пишет, что современный биолог отмечает принципиальное отличие новейшей евгенической мечты от утопий прежних времен: основу древних евгенических проектов составляли голые «принципы», тогда как в основании современной евгеники лежит эволюционное учение, представляющее человека как результат длительного развития, а не как застывший, не меняющийся от сотворения мира объект. Древние утописты, считает Н.К.Кольцов, не помышляли об изменении природы человека, так как не знали, что она может быть изменена. Но открытие Менделем передачи признаков по наследству показало, что подбор родителей позволяет улучшить качества потомства, в том числе и у человека. Таким образом, новейшая евгеника заявила о своей способности удовлетворить одну из насущнейших потребностей человечества: установить контроль над стихийным процессом размножения людей. О том, что такая необходимость уже давно назрела пишут практически все члены Русского евгенического общества, прибегая к обычной в таких случаях аргументации по цепочке: ослабление давления естественного отбора => вырождение => необходимость применения мер искусственного отбора.
Так, например, председатель питерского отделения Русского евгенического общества Филипченко Ю.А. для обоснования своевременности проведения евгенических мероприятий приводит следующее соображение. В своем размножении все виды животных проходят две стадии:
1– стадное или массовое размножение;
2– индивидуальное разведение и подбор.
«Законы размножения, как и законы наследственности, являются общими для всех живых существ, почему те же два периода размножения свойственны не только различным домашним животным, но и человеку»[56]. Наши деды и прадеды, пишет Филипченко Ю.А., размножались еще массовым способом (то есть имели 8-10 детей, из которых только половина достигала возраста половой зрелости). Сегодня же в большинстве культурных стран время массового размножения безвозвратно миновало. «Само по себе, однако, это падение рождаемости и отказ от массового размножения не были бы особенно страшны, если бы и в человеческом обществе место естественного подбора занял бы искусственный, который с таким успехом применяется человеком к его домашним животным и растениям, которые, конечно, гораздо менее ценны, чем сам человек. Тем не менее ничего подобного нет: человечество перешло от массового размножения к индивидуальному, но условия подбора сохранились прежние, и только культура направила этот фактор в еще менее выгодную для нас сторону... Надо ли удивляться, что в результате всего этого мы стоим на пороге, быть может, близкого вырождения?»[57]
Рассуждения на тему вырождения человечества – любимый конёк всякого последовательного дарвиниста. Так Н.К. Кольцов пишет, что «благодаря подъему культуры и распространению идеи равенства борьба за существование в человеческом обществе утратила свою остроту и благодетельный естественный отбор практически прекратился»[58]. Ю.А.Филипченко, перечисляя конкретные признаки ухудшения здоровья населения, пишет следующее: «...в настоящее время благодаря изменению культурой нормального хода подбора замечается безусловное ухудшение многих качеств современного человека... Одним из симптомов подобного ухудшения является уменьшение способности сопротивляться различным неблагоприятным условиям вроде холода, голода, а также многим болезням. Люди, живущие в культурных условиях, гораздо хуже переносят всевозможные лишения, гораздо тяжелее реагируют на простуду и некоторые другие заболевания, которые раньше были практически неизвестны, между тем за последнее время число недугов, которым подвержено человечество, становится все больше и больше. Несомненно все это является следствием известного наследственного ослабления конституции, произошедшего благодаря тому, что подбором в настоящее время устраняются далеко не все слабые элементы, которые передают эту слабость потомству»[59]. Ослабление давления естественного отбора отражается также в многочисленных более мелких изменениях к худшему, например, в снижении остроты слуха, зрения (даже среди молодежи появились люди в очках – с сожалением отмечает Ю.А.Филипченко) и обоняния. То же можно сказать о состоянии зубов и женского полового аппарата. Все это, хотя и не представляет непосредственной угрозы жизни, но свидетельствует о том, что «нормальное развитие органов чувств потеряло в современных условиях свою высокую подборную ценность, и благодаря этому близорукость и многие другие дефекты того же рода, не сдерживаемые более подбором, начинают широко распространяться среди населения»[60].
Ю.А.Филипченко подчеркивает, что ухудшение здоровья населения отмечено во всех развитых странах, и это означает, что вырождение стало «мировым процессом». Поэтому нужно, чтобы и в человеческом обществе место естественного подбора занял искусственный, который постепенно приведет к улучшению будущих поколений. А так как это и является задачей евгеники, то насущная необходимость ее в настоящее время может считаться совершенно доказанной.
По вопросу о том, какой путь следует избрать в борьбе с вырождением, евгеника вступает в полемику как с «наивными социологами», полагавшими, что, повышая уровень жизни населения, можно бороться с врожденными заболеваниями, так и с неомальтузианством, преувеличивавшими значение пропаганды и агитации.
Н.К.Кольцов напоминает, что еще Ламарк ошибочно полагал, будто среда влияет на качество расы, но уже Дарвин ограничивал значение внешних условий. Однако в общественные науки эта идея еще не успела проникнуть, поэтому «многие социологи наивно – с точки зрения биолога – полагают, что всякое улучшение благосостояния тех или иных групп населения, всякое повышение культурного уровня их должно неизбежно отразиться соответствующим улучшением в их потомстве»[61]. Однако наибольший вред прогрессивному человечеству наносят идеи неомальтузианства, так как действие их направлено непосредственно против естественного отбора и без того ослабленного культурой: «Борьба с естественным отбором ведется совершенно неразумно, исключительно из сентиментальных побуждений, и интересы будущих поколений, законы расовой биологии вовсе не принимаются в расчет»[62]. Такую нелогичность, сентиментальность и пренебрежение научными достижениями расовой биологии, пишет Н.К.Кольцов, неомальтузианцы возводят в систему. Их псевдогуманная агитация падает на благоприятную психологическую почву и результаты не заставляют себя ждать: бескровный «культурный отбор начинает работать против естественного отбора. Это выражается в том, что, во-первых, проповедь неомальтузианства неодинаково воздействует на различные слои населения (например, потомственные алкоголики остаются к ней совершенно глухи); и во-вторых, рождаемость сокращается по мере подъема по социальной лестнице, что ведет к уменьшению доли ценных индивидов в общем составе населения. Эта ситуация не может не беспокоить грамотного евгениста: «Что сказали бы мы о конезаводчике, который из года в год кастрирует своих наиболее ценных производителей? А в человеческом культурном обществе на наших глазах происходит то же самое!»[63]. Таким образом, культура сама истребляет именно те биологические особенности расы, которые она считает наиболее ценными для своего развития.
Еще Дарвин в своем фундаментальном для евгеники труде о половом подборе писал об избыточном размножении как о залоге нормальной эволюции человечества. Идея Мальтуса о том, что все социальные бедствия человечества (болезни, голод, войны, бедность) проистекают из чрезмерного размножения, не нашли поддержки у его современников. Но в XIX веке возникло неомальтузианство, которое «отбросило в сторону проповедь Мальтуса о «нравственном воздержании», заменивши ее рекомендацией искусственных мер предупреждения зачатия и абортов. Оно выставило своим идеалом систему двухдетных браков, видя в ней панацею против гибельных последствий перенаселения и всех социальных зол»[64]. Сам Мальтус, живи он во времена Дарвина, был бы поражен тем, насколько ослаб коэффициент естественного отбора в культурном человечестве (в десять раз), к тому же он полагай, что все люди рождаются одинаковыми, будучи образом и подобием Божьим. Но мы знаем, насколько отличается физическая и психическая конституция современного человека от оных у человека библейских времен. «Мягкосердечному аббату» можно простить забвение благодетельной роли естественного отбора, но простить это неомальтузианцам нельзя.
«Допустим, однако, на минуту, – пишет Н.К.Кольцов, – что чистый мальтузианский идеал осуществился. Борьба за существование устранена, детская смертность сведена к нулю; старшее поколение умирает только от естественной старости и безболезненно заменяется молодым поколением. Благодаря успехам медицины и санитарно-гигиенических условий, инфекционные болезни и другие случайные заболевания устраняются. Какова же будет биологическая природа человека в эти идиллические времена, и в каком направлении будет идти его эволюция? Двух ответов на этот вопрос быть не может: с того момента, как прекратится подбор в человеческом обществе, начнется быстрый и неуклонный процесс вырождения, так как с каждым поколением, с каждым годом будет увеличиваться число всяких уродов, глухонемых, слепых, идиотов, слабоумных, сумасшедших, не говоря уже о менее ярких формах жизненной неприспособленности... Раса, из эволюции которой будет устранен всякий отбор, погибнет в течение немногих поколений»[65].
Для современного биолога, продолжает Н.К.Кольцов, рассуждения неомальтузианцев представляются наивными. Дарвин, опираясь на тот же материал, которые они используют для подтверждения своих доводов, открыл причину эволюции. Во всей живой природе рождаемость превышает возможность выжить, и эти «ножницы» являются залогом поддержания высокого стандарта сопротивляемости организмов влиянию вредных агентов. Смертность грудных детей, по
мнению Н.К.Кольцова, можно рассматривать как результат отбора, поскольку в громадном большинстве случаев она падает на «конституцию малоценных». Для подтверждения этого тезиса Н.К.Кольцов ссылается на соответствующие исследования зарубежных коллег: «Высокая детская смертность, столь характерная для русского бескультурья, является предметом зависти для многих иностранных евгенистов, так как она поддерживает известный уровень врожденных физических свойств»[66]. Однако, признавая полезность для эволюции человека сохранения высокой рождаемости вкупе с высокой детской смертностью, Н.К.Кольцов ничего не говорит о том, как практически провести этот принцип в жизнь: нужно ли ограничивать развитие детской медицины или вообще отказывать в медицинской помощи людям, не вышедшим из репродуктивного возраста, – этот вопрос в его работах не обсуждается.
Отдельной темой евгенических дискуссий, нашедших отражение на страницах «Русского евгенического журнала», является вопрос о влиянии на здоровье и качество населения таких социальных факторов, как война и революция – закономерный мотив, если вспомнить, что расцвет евгенического движения приходится на период между Первой и Второй мировыми войнами.
Примечательно, что в этом вопросе русские ученые солидаризуются с представлениями немецкого основателя «расовой гигиены» А.Плётца. По мнению Н.К.Кольцова, с евгенической точки зрения считать войну только «какогеническим» фактором было бы односторонне. Конечно, она уничтожает человеческие ресурсы и припасы, но в природе всякая борьба это делает. Зато во время военных действий ценные и малоценные индивиды гибнут примерно в равной пропорции: бомбы равномерно уничтожают население обеих сторон, не влияя на его структуру. Это означает, что с «эволюционной» точки зрения изменений не происходит: «Ведь для эволюции человечества совсем неважно сокращение численности населения на несколько десятков миллионов. С евгенической точки зрения важно знать, были ли эти миллионы лучшими или худшими, то есть стояли они выше или ниже среднего уровня»[67]. Подлинным евгеническим бедствием Н.К.Кольцов считает революцию, ибо «при междоусобных войнах пули обладают силой выбора: каждая сторона с особым ожесточением истребляет наиболее выдающихся из своих противников, между тем как широкие массы, обычно явно не примыкающие ни к той, ни к другой стороне, остаются вдали от убийственной борьбы... После революции, в особенности длительной, раса беднеет активными элементами и это обеднение в особенности гибельно для расы потому, что большинство революционных деятелей погибают в молодом возрасте, не оставляя потомства, вследствие чего и следующее поколение оказывается состоящим в громадном проценте из инертных людей»[68].
Таким образом, в период революционных действий культура фактически работает против природной целесообразности, делая все для снижения физического стандарта человечества и элиминируя из его рядов наиболее ценных индивидов. Создается впечатление, что homo sapiens несет в себе самом механизм самоуничтожения, который включается на определенной стадии цивилизационного процесса. Демократические революции вредоносны еще и потому, что борьба в них, как правило, ведется за гуманистические идеалы, – идею равноправия всех людей, милосердие, ненасилие, помощь слабым и т.п., – которые по существу выступают в рол и действующего фактора «летального отбора», результатом которого, по прогнозам евгенистов, должно стать полное и необратимое вырождение человеческого рода. Так неужели современная наука еще недостаточно ясно показала, что необходимо уделить проблеме нравственного и физического здоровья людей хотя бы столько же внимания, сколько мы уделяем домашним животным? Не настало ли время заменить «противоестественный подбор», который de facto действует во всех культурных государствах, «искусственным евгеническим подбором» (Н.К.Кольцов)?
Обсуждение проблем евгеники русскими учеными производит двойственное впечатление. Их стремление оставаться на позициях строгой научной объективности вкупе с нежеланием называть некоторые вещи своими именами наводит на мысль о ханжестве. Читая статьи Н.К.Кольцова, Т.И.Юдина, Ю.А.Филипченко и др. трудно отделаться от впечатления, что на самом деле они выступают не как представители передовой науки, а как представители интеллигенции, напуганной тем страшным всплеском грубой, неграмотной, темной силы, которую представляли собой народные российские массы. Настоящую тревогу у русских евгенистов вызывает только судьба интеллигенции, поскольку в их представлении именно она и является носителем всех ценных для расы качеств. Одновременно дает о себе знать противоречие, в которое вступает признание пользы и своевременности евгенической чистки народонаселения и демократические принципы, на которых и была взращена российская интеллигенция, с ее народнической традицией и разночинными корнями. Здесь понятное научное любопытство, вызванное к жизни новой интересной областью исследований, вступает в конфликт с интеллигентским гуманизмом, отказаться от которого проще на словах, чем на деле, именно потому, что он внедрен в сознание всей системой воспитания и образования. Щепетильность российских евгенистов выразилась в том, что они гораздо четче, чем зарубежные борцы за расовую гигиену, отмежевываются от необходимости определения целей евгенической работы, перекладывая эту заботу целиком и полностью на властные структуры. Так, например, Н.К.Кольцов пишет, что наука не может ставить перед евгеникой целей. «Наука может только выяснить биологические основы морали, показать, что человеческая мораль сводится, с одной стороны, к тем или иным врожденным, связанным с наследственной организацией мозга инстинктам, а с другой – к благоприобретенным передающимся по наследству привычкам, которые укрепляются в каждом человеке под влиянием воспитания в определенной среде, в том или ином общественно-экономическом строе»[69]. Наука может помочь человеку разобраться в его душевных коллизиях, но она не может доказать, что, например, ближнего следует любить больше, или меньше, или в той же степени, как себя самого. Если же ученый делает некоторый нравственный выбор, то он поступает не как ученый, основывающийся на объективной логике, а как человек с теми или иными врожденными или благоприобретенными влечениями. Однако, отмежевавшись таким образом от необходимости выбора идеала евгенической работы, Н.К.Кольцов все-таки приводит несколько вариантов целесообразного общественного устройства. Образцом для первого из них, заимствованным из мира живой природы, служит сообщество термитов, состоящее из четко специализированных и развитых до совершенства типов различных работников (на память сразу приходит идеальное государство Платона и антиутопия О.Хаксли). В условиях современного политического плюрализма наверняка найдутся партии, которые будут приветствовать такой подход к усовершенствованию человеческого рода. Но найдутся и партии, требующие равенства способностей людей. Биология в этом споре ни при чем: для нее осуществимы оба пути (считает довольно самонадеянно Н.К.Кольцов). Другой идеал, которым тоже может направляться евгеническая работа, это создание наибольшего счастья для наибольшего числа людей. По поводу такой установки Кольцов возражает, ссылаясь на размытость понятия счастья: во-первых, ощущение счастья – это во многом вопрос темперамента; во-вторых, люди могут быть счастливы даже в самых ужасных условиях  (например, «сущеглупые», по характеристике А.П.Чехова); и, наконец, можно было бы провести отбор в этом направлении, но будет ли от этого польза человечеству не известно: некоторые народы до сих пор находятся на низкой ступени развития именно благодаря «счастливому темпераменту».
Можно также не связывать евгенику с каким-то определенным идеалом, а просто признать «жизнеспособность» наивысшим благом, как если бы человечество продолжало жить под давлением естественного отбора. Но в условиях живой природы, которая в данном случае берется за образец, приспособляемость нередко ведет к упрощению организации и паразитизму. Кроме того, человек, если он хочет остаться человеком, должен не просто сохранить жизнеспособность при любых условиях, но и продолжать совершенствовать свои интеллектуальные и духовные качества. Например, люди, не способные воспринимать современные идеи (вероятно, имеется в виду евгенический проект), должны мало-помалу уступить место представителям с более совершенным мозгом. «Конечно, будущий человек не должен быть развит слишком односторонне. Он должен быть также снабжен и здоровыми инстинктами, сильной волей, врожденным стремлением жить, любить и работать, должен быть физически здоров и гармонично наделен всем тем, что делает его организм жизнеспособным. Этот новый человек – сверхчеловек, «Homo creator» – должен стать действительным царем природы и подчинить ее себе силою своего разума и своей воли»[70].
Приведенные здесь размышления выдающегося российского биолога доказывают, что объективированный подход к разработке идеала человека будущего действительно не слишком плодотворен. Но, выражаясь словам и Н.К.Кольцова, «наука здесь ни при чем».

(полностью см. https://yadi.sk/i/TmxpHdga3P8eqX )