А. Н. Фатенков Прикосновение – переживание – свидетельство (опыт экзистенциальной онтогносеологии)

Человеческий опыт продуцирует знание, т.е. проверяемую тем или иным способом мысль. Знание – ценность. Дорогостоящая. Обоюдоострая. Предполагающая раздвоение психики субъекта, без чего проверочные процедуры применительно к мысли неосуществимы. И не факт, что в дальнейшем ментальный сдвиг будет преодолён, не перерастёт в расщепление, раскол. Познавательный акт схож с актом творения. Тот неизбежно подразумевает разрыв: между былью и небылью, между замыслом и воплощением. Творящий Бог перестаёт быть абсолютной данностью. Творящий человек перестаёт подчинять эвристическое и эстетическое этическому. Даже творя добро, он задумывается: а как это смотрится со стороны? Порождение добра, истечение его из себя вовне, из человека в мир, не требует ни актёрских приёмов, ни глазеющей публики, ни задней мысли. А может, и никакой другой.
Не всякий опыт осознаваем, тем более досконально, но вне его генезис мысли вовсе невозможен. Удостоверяя свой предмет, мысль становится свидетельством. Опыт даётся жизнью. По отношению к ней он производен, представляя собой определённым образом ориентированную жизнь. Его начало совпадает с переменой в естественном ходе вещей: ускорением, замедлением, приостановкой, с поворотом в сторону, вспять, с воспарением, погружением, падением в иное. Опыт – неестественно-естественный аспект жизни, некоторая избыточность по отношению к ней. Впрочем, сама жизнь чрезмерна по отношению к самотождественному сущему. Всё, или почти всё, что обретает живое существо после рождения (зачатия), даётся опытным путём, включая случаи утрат и самоотречения. У нас есть опыт жизни и опыт умирания. Нет, однако, опыта смерти (клиническая смерть не в счёт). Проблематично говорить об опыте самопожертвования, кощунственно – об опыте дара, любви. Неопытное, наивное ближе всего к натуральной, естественной жизни. Оно не без оснований претендует на высшую ступень пьедестала ценностей – и вместе с тем легко профанируется, обращается в карикатуру. Манерная, искусственная стилизация наивного – примитивизм в искусстве – всегда под подозрением. И понятно, ведь естественно-наивное не нуждается ни в дополнительных экспликациях, ни в копиях с себя. Опрометчиво примитивизировать жизнь. В определённом смысле она сама неестественна, уникальна. Будь иначе, жизнь не прекращалась бы. Отягощённый эмпирией и теорией определит её как «то, что происходит с нами, когда мы заняты чем-то другим» [4, с. 75]. Неприемлющий дуалистического манерничанья поправит: жизнь есть то, что, бывая всегда для нас другим, пребывает до срока одной собой.
Ни внутренний опыт, когда познающий субъект не отстраняется от познаваемой реальности (но и не сливается с ней), ни опыт внешний, отстранённый не могут быть бестелесными. Ибо в противном случае теряется возможность положительного, катафатического самоопределения субъекта и определения им чего-то иного. Положительно определяемое не может быть бесформенным и безграничным, иными словами, бес- или внетелесным. Даже если речь идёт о предмете из мира идей. Пусть телесность мысли теоретически оспаривается и суждения о ней вытесняются в область метафорического дискурса (хотя корректным различением телесного и материального многие недоразумения снимаются), но вне оформленной и ограниченной телесности строгой, равной себе мысли не сыскать. В стремлении достичь полноты опыта нас подстерегает двоящийся соблазн: либо тотчас наотрез отказаться от своей плоти и стать безграничным, либо становиться таковым постепенно, неуклонно наращивая и расширяя собственную плоть посредством техники. Стратегия внутреннего опыта, в отличие от конкурентной, естественным образом помогает сопротивляться диагностированному соблазну. У самоопределяющегося субъекта появляется надежда выйти за рамки исключительно негативных, апофатических процедур.
Внутренний опыт – это испытание самого себя, «разоблачение покоя, это бытие без отсрочки» [2, с. 92]. Переживание, волнение души – его неустранимый момент. «Пережить… значит познать в одном из тончайших нервов становление бытия, тождественное сознанию его неустойчивости» [3, с. 185]. Равнодушному никогда не отличить подлинное от мнимого, бытийное от иного. Вне атмосферы переживания акты сенсорики и интеллекта (включая гипотетико-аксиоматические умозрения, интуицию и следы самосознания) становятся компонентами внешнего опыта, предмет которого намеренно или ненамеренно отстранён от нашей целостной психики, от нашего единого психосоматического существа. Подлинно человеческий опыт – внутренний. И он же – единственно достоверный в мире, изживающем отчуждение и раскол. «Лишь изнутри, когда опыт переживается вплоть до исступления, можно соединить то, что рассуждающая мысль разделяет»: эстетические, умственные, моральные формы, – но и не только их, а и различные содержания прежних опытов [2, с. 26–27].
Наш внешний опыт всегда вторичен, промежуточен, преходящ. Как вспоможение для вскрытия и преодоления отчуждения, для возвращения человека к себе он необходим и полезен. Но не более того. Он возникает в условиях надтреснутой или даже расщеплённой психики, известной в таком состоянии по меньшей мере с «осевого времени» по сегодняшний день, отданный на откуп психо- и шизоанализу. Внешний, сторонний опыт – удел «несчастного» сознания. Его цель – избавить нас от устрашающих переживаний безотносительно к возможному, а скорее невозможному, восстановлению пластичной целостности человеческой души и натуры. Он начинается с явного или неявного допущения в сущем бездн и пустот, которые и предназначены для сброса и утилизации страхов и треволнений. Расколотые структуры микро- и макрокосма коррелируют между собой. Область человеческого бессознательного есть психо- и шизоаналитический эквивалент природно-социальных прорех в картине мироздания, начертанной по лекалам аналитической геометрии. За отказ от негативных переживаний приходится расплачиваться утратой и всех остальных, не исключая радостных, светлых. Познавать не плача и не смеясь: стоит ли такому сочувствовать?.. Из бытийных лакун кто-то бесстрастно взирает на нас, за кем-то и за чем-то бесстрастно наблюдаем мы. Отстраняющимся невдомёк, что беспокойство, сброшенное в одну расщелину, неожиданно может всплыть в любой другой и что у их «непредвзятости» нездоровая подоплёка. Мания величия – при ревностной зависти к окружающим, прикрытая напускным равнодушием. Ф. Ницше прямо уличает адептов «чистого познания» в нечистоплотности: «вам недостаёт невинности в желании: потому и клевещете вы на него»; невинность там, «где есть воля к порождению» [18, с. 107]. Она в том, кто независтлив и не боится ошибиться. Кто не питает отвращения к струящемуся от напряжения поту. Кто в телодвижениях и рукоделии столь же ловок, как и в изящной словесности, и непоколебимо уверен, что стоящая философия – как и всё настоящее: поэзия, революция, роды – бескровной не бывает.
Выдержав проверку на соответствие предмету посредством корреспонденции или когеренции, став относительно истинной, мысль не обретает ещё весомости свидетельства. Им становится только переживаемая мысль. Она должна – буквально – тронуть душу. Сила и убедительность свидетельства – на «кончиках пальцев», в способности быть осязаемым и осязать. Нежную кожу женщины и шероховатость глиняной амфоры, свежесть капель росы на сочной траве и шелковистую пыль веков на ломких листах древнего фолианта, крепкое рукопожатие друга и обмякшее тело поверженного врага. Всего лишь зримое, не говоря о представляемом и воображаемом, вполне может оказаться бликом, миражом, тенью. Младенец пугается, увидев собственные руки, – принимает их за нечто чуждое, инородное. И не испытывает страха от их прикосновений к своему телу. Эти осязания первичны по отношению к осязанию внешних предметов в окружающей среде. Связующее звено и проводник от своего к чужому и постороннему здесь – руки матери. Подрастая и принимая позу мыслителя, мы подпираем голову кулаком и ладонью, теребим лоб, щиплем ухо, чешем затылок. Словом, думаем. Ставим мозги на место, поправляем, ориентируем их в определённом направлении.
Испытывающий себя – не соглядатай. Внутренний опыт не удовлетворяется созерцанием: ни чувственным, ни интеллигибельным. Видимое всегда отстранено, дистанцировано, оно чурается близости, утопает в ней. Оно показывает то слишком мало, то слишком много. Как фотоснимок бесталанной натурщицы. Как иконическое изображение личностного абсолюта. Внутренний опыт, достигающий экзистенциальных рубежей, есть опыт прикосновений.
Свидетельствующее осязание, неразрывно связанное с телесной, материальной стороной жизни, не подчинено объективной необходимости, является прерогативой субъекта. Пусть грубое, но никогда не вульгарное: вот его нижний порог. Верхний, утончённый окутан небеспристрастной мыслью. И.В. Гёте прав: «Есть тонкая эмпирия, которая теснейшим образом отождествляется с предметом и таким путём становится настоящей теорией. <…> Природу и идею нельзя разделить, не разрушив тем самым как искусство, так и жизнь» [8, с. 326, 340]. Не опустошив философию. Пренебрегая соматикой, мы оскопляем психику. У совестливого человека душа болит. Порой нестерпимо. Этому она научилась у тела. Больше не у кого. Чуть поодаль от боли – наслаждение. Оно уже там, где боль отступает.
Экзистенциально фундированная философия, не стесняясь, принимает и отстаивает субъектную, антропоморфную, личностную наполненность своих идей не только на начальной стадии их становления, но и в итоговой перспективе. «Кто не верит себе, тот всегда лжёт» [18, с. 108]. Мерило истины здесь – искренность. Где искренность, там и крен. «Все великие артисты, при управлении своей колесницей, склонны уклоняться, ускользать – но не опрокидываться» [17, с. 312]. Где крен, там метафора. Она не оставляет истину сокрытой, но и не обнажает её, не лишает сокровенности. Философская истина не выдаст тайн бытия. Философская характеристика человека не уступит в поэтичности его художественному портрету. «Я свидетель, я единственный свидетель самому себе» [1, с. 73].
Внешний опыт состыкован с бинарной логикой, дуалистической методологией, с субъект-объектной гносеологией и онтологией. За их рамки стороннему взгляду не выбраться – разве что перейти к ещё более мелкой плюралистической дробности, к предельно обезличенной, бесчеловечной объект-объектной системе познавательных координат. Последняя гарантированно даёт объективную информацию… для машин и машиноподобных существ. Внутренний опыт сопряжён с субъект-субъектной структурой мира и предрасположен к монистическому видению сущего в формате диалектической (минимум триадической) логики. Деление надвое, на две равные части, самое очевидное и тривиальное из всех возможных, «нарушает гармонию, поскольку имеет логическую или моральную природу» [27, с. 47]. Оно безнравственно, потому что чересчур морально. С внешними подпорками, но без внутреннего стержня. В детстве, когда всё по-честному, у товарища просят «сорок» (процентов от того, чем он сегодня богат), на половину никто никогда не претендует. Золотое сечение делит отрезок на составляющие, численное отношение между которыми иррационально. Деление напополам есть частный случай деления на две неравные части, а то в общем случае оказывается видимой стороной более сложного деления, как минимум на три доли, одна из которых фигурирует неявно. Она не зрима, но внутренне ощущаема. Внешний опыт всегда прямо противоположен внутреннему. Обратное не верно. Какой-то внутренний опыт от начала и до конца сосредоточен исключительно на самом себе, а какой-то, становясь на время внешним, содержит его затем в себе в концентрированном, снятом виде. Гегелевская алгоритмика, без труда здесь угадываемая, позволяет продуктивно, с приращением смысла выйти за рамки бинарной матрицы при разграничении внутреннего и внешнего опытов.
Внутренний опыт не есть обязательно и исключительно опыт глубинный, что не умаляет его достоинств, ибо ценность глубины не безусловна. Сущность без явления, эссенция без экзистенции, ноумен без феномена удручающе абстрактны, туманны. Сущностное, эссенциальное, ноуменальное до конца распознаётся только из самого себя, но предварительно опознаётся со своей поверхности, границы. Даже взгляд с поверхности не всегда поверхностен. В кристаллах мы можем одновременно видеть наружность и глубину. Эти природные изваяния способны «образовывать внутреннюю поверхность и в то же время обращать свою глубину вовне» [27, с. 12]. В экзистенциальной онтологии именно пограничный опыт небезосновательно признаётся единственно подлинным. Силён здесь довод Г. Башляра: «И “снаружи”, и “внутри” принадлежат внутреннему миру: они всегда готовы к перемене мест, к взаимообмену враждебностью. Если есть пограничная поверхность между таким “снаружи” и таким “внутри”, то она болезненна с обеих сторон» [3, с. 187].
Рефлексия, понятая как взгляд на себя со стороны, синонимична «несчастному сознанию», способствующему формированию «лишних людей». Лишних для самих себя и безразличных к окружающим. Выражаясь жёстче, сторонняя рефлексия есть разновидность культурно узаконенной шизофрении. Не замечает этого, как и своей внутренней расколотости, только отвлечённый панлогизм. Что скрывается за картезианским «мыслю, следовательно, существую»: мышление, удостоверяющее само себя? мышление, существующее в отстранении от тела, и удостоверяющее само себя и все остальное сущее? мышление, существующее в отстранении от самого себя и таким образом себя удостоверяющее? Последний, третий вариант не менее вероятен, чем два предыдущих. О расщеплённости или надтреснутости мыслящего Я структурно свидетельствует даже более простое по составу суждение: «Я мыслю». Нерасколотое Я истинным образом удостоверит себя только односложным высказыванием: «Я». Но полагать такое удостоверение чисто интеллигибельным уже нельзя. В нём волевого упрямства не меньше, чем логической правильности. В случае с «Я мыслю» картезианский переход к метаязыку даёт завершённую логико-грамматическую конструкцию: «Я мыслю, что Я мыслю». В случае с «Я» аналогичный метаязыковой демарш оборачивается незаконченным выражением: «Я мыслю, что Я…». И всё же – настоятельно: «Я». Таков ответ солдата на перекличке. Так человек отвечает на вопрошающий оклик непостороннего, так откликается на зов бытия. Земной зов. Поумерив пафос и улыбнувшись, вспомним обаятельного дебошира Федю (из «Напарника» Л.И. Гайдая), как тот, рявкая, выходил из строя, чтобы наконец-то в охотку поработать: хоть на песчаном карьере, хоть ещё где… По-русски звучащее «я» подразумевает «да». По-немецки звучащее «ja» буквально означает «да». Человеческий, экзистенциальный ответ бытию – утвердительный.
Когда новоевропейский рационализм, в частности в марксистской версии, приходит к формуле: «личность есть совокупность отношений человека к самому себе как к некоему “другому” – отношений “Я” к самому себе как к некоторому “Не-Я”» [11, с. 393] – возникает вопрос: чем такая социально образцовая личность отличается от шизофренической? Сравним приведённое определение с ремаркой иррационалиста А. Арто, имевшего к тому же девятилетний опыт пациента психиатрических клиник. Итак, «если бы удалось только распробовать своё ничто, если бы удалось успокоиться в своём ничто – и чтобы ничто это не было каким-либо видом бытия, но не было бы и вполне смертью» [1, с. 75]. Приравнивая «своё ничто, которое всё же не есть смерть» к «своему другому» – а почему бы и нет? (тем более что в этом «другом», социально-культурном, интерсубъективист и коллективист «успокоиться», наверное, не откажется) – обнаруживаем структурный изоморфизм рационалистической и иррационалистической трактовок личности. Получаем. Либо иррационалист А. Арто столь же интеллектуально здоров, как весь новоевропейский рационализм. Либо последний столь же нездоров, как шизофреник из Театра жестокости. Либо оба они толерантно ни больны, ни здоровы. Либо для смысла и различения смыслов важнее не логические формы, а неуловимая логикой поэтичность слова.
Критика постмодернистов в адрес «тоталитарного рассудочного метадискурса» и бинарного формализма небеспочвенна. Да, «не сон разума порождает чудовищ, а, скорее, бдительная рациональность, страдающая бессонницей» [10, с. 179]. Вместе с тем предложенная постмодернизмом шизоаналитическая терапия человеческой психики бесперспективна: в конце концов она оборачивается банальной оппозицией «хорошего» шизофреника и «плохого» параноика. В терминологии Ж. Делёза и Ф. Гваттари, всё равно «выбирать приходится только из двух полюсов, параноического противо-ускользания, которое воодушевляет все конформистские, реакционные и фашистские инвестирования, и шизофренического ускользания, преобразуемого в революционное инвестирование» [10, с. 537].
Различение человека и животного по критерию самосознания – наличию оного у первого и отсутствию у второго – логически шатко. О собственном самосознании мы заключаем, опираясь на свой внутренний опыт. Наблюдение над психикой животного будет для нас всегда внешним актом. Прибегая, вслед за Р. Декартом, к косвенным аргументам, допустим, апеллируя к речи, проблематично доказать, что именно она – а, скажем, не взгляд, мимика, жесты, поступки – единственный достоверный признак скрытого в теле мышления [25, с. 82]. И ещё. Закрепляя способность к самосознанию за другими людьми, мы используем рассуждение по аналогии. Отказываясь от него при соотнесении себя с животными, мы неявно отрицаем естественное, земное происхождение человеческого интеллекта, девальвируя его смыслы и смысл собственного существования.
Диалектически и экзистенциально понятая рефлексия означает возвращение мысли – становящейся пластичной, нерасщеплённой – к собственному истоку, к познающему субъекту, из сознания которого она, вернее, её потенция, выскользнула некогда вовне, чтобы охватить собой и содержательно впитать в себя интенционально выделенный предмет. Как бытие, становясь самим собой, возвращается в само же бытие, пребывавшее до тех пор в забвении своей истины [23, с. 256], так и содержательно ценная, истинная мысль делает свой бытийный круг. Интуитивный и дискурсивный режимы её движения не отделены друг от друга глухой стеной. Оба имеют дело с выходящей из себя, трансцендирующей интеллигибельной формой. Она небессодержательна, но с очевидным дефицитом содержания и смысла. Отличие интуиции от дискурсии обусловлено разницей в скорости, с которой интеллигибельная форма, подступившись к предмету и концептуально вобрав его в себя, возвращается к истоку, в нечужой мозг, сердце, тело, попутно проверяет и удостоверяет себя, преодолевая вместе с нами расстояние от незнания к знанию. Между актом мыслительным и актом телесным, как правило, существует временной зазор. Опережение возможно с обеих сторон: сначала подумаю, потом сделаю (согласно рационалистическому сценарию) – или наоборот, по сценарию иррационалистическому. Между актом психическим, вмещающим в себя мыслительную процедуру (но не только её), и актом соматическим никакой временной дистанции нет. Они неразрывно связаны волевыми усилиями той или иной интенсивности. Рационалистическая, когнитивистская гипотеза о том, что командный импульс сознания явно или неявно (неосознаваемо) всегда предшествует телодвижениям и поступкам человека, культивирует модель безвольного существа, «мыслящей вещи», находящейся в полном подчинении у сверхъестественного или / и искусственного интеллекта, слепо зависимой от безликого информационного поля и / или анонимного общественного мнения, автоматически подстраивающейся под предельно формализованные системы морали и права.
Несторонний взгляд принадлежит человеку, реалистично уверенному в себе и небезразличному к сопредельным субъектам. Экзистенциальный реализм, не чуждый диалектике, трактует мышление, сознание, психику субстанциалистски: как тонкую материю, уловимую скорее и полнее не техническими средствами, а психофизическим существом. При функционалистском подходе редукционистского опрощения, а затем и деструкции человеческого разума не избежать.
http://e-notabene.ru/fr/article_151.html