Животворящая святыня!
Участников: 2
ЖИЗНЬ и МироВоззрение :: Изящная словесность и публицистика, музыка и песни, кинематограф :: Поэты о Жизни Вечной и Земной. :: Наше всё - Александр Сергеевич ПУШКИН
Страница 1 из 1
Животворящая святыня!
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:01 am
Так что же Пушкин написал? (варианты стихотворения – из инета)
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва,
Как пустыня
И как алтарь без божества.
При жизни Пушкина напечатано не было.
Автографы: 1. Черновой—ПД № 136. 2. Беловой автограф, переходящий в черновой — ПД № 137; ст. 1—4 опубликованы Анненковым в «Материалах для биографии Пушкина» — Сочинения Пушкина. Изд. Анненкова, т. I, 1855, стр. 346; полностью оба текста опубликованы Шляпкиным в книге «Из неизданных бумаг Пушкина», 1903, стр. 20—21 и 54.
Печатается по второму автографу.
Датируется предположительно первой половиной октября 1830 г.
Опубликовано в 1855 г. (см. выше).
В собрания сочинений Пушкина входит, начиная с первого издания под ред. Геннади, 1859. (Т. З.)
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Два чувства дивно близких нам –
В них сердце обретает пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека –
Закон величия его.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––
Два чувства дивно бли́зки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Без них душа была б пуста.
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
"Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле бога самого,
Самостоянье человека
И всё величие его.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как бесконечности пустыня.
И как алтарь без божества".
А.С. Пушкин
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля без них была б мертва,
как безотрадная пустыня
и как алтарь без Божества
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По Воле Бога Самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была б без Них мертва,
Как иудейская пустыня
И как Алтарь без Божества.
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва,
Как пустыня
И как алтарь без божества.
При жизни Пушкина напечатано не было.
Автографы: 1. Черновой—ПД № 136. 2. Беловой автограф, переходящий в черновой — ПД № 137; ст. 1—4 опубликованы Анненковым в «Материалах для биографии Пушкина» — Сочинения Пушкина. Изд. Анненкова, т. I, 1855, стр. 346; полностью оба текста опубликованы Шляпкиным в книге «Из неизданных бумаг Пушкина», 1903, стр. 20—21 и 54.
Печатается по второму автографу.
Датируется предположительно первой половиной октября 1830 г.
Опубликовано в 1855 г. (см. выше).
В собрания сочинений Пушкина входит, начиная с первого издания под ред. Геннади, 1859. (Т. З.)
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Два чувства дивно близких нам –
В них сердце обретает пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека –
Закон величия его.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––
Два чувства дивно бли́зки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Без них душа была б пуста.
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
"Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле бога самого,
Самостоянье человека
И всё величие его.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как бесконечности пустыня.
И как алтарь без божества".
А.С. Пушкин
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля без них была б мертва,
как безотрадная пустыня
и как алтарь без Божества
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По Воле Бога Самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была б без Них мертва,
Как иудейская пустыня
И как Алтарь без Божества.
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
Т.В. Соловьева «Два чувства дивно близки нам...»
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:06 am
Недоработанное стихотворение из трех строф, вторая зачеркнута.
При формальной незаконченности стихотворение отличает чеканная завершенность смысла, выраженного в отточенных, весомых формулах: «любовь к родному пепелищу», «любовь к отеческим гробам» «самостоянье человека», «животворящая святыня» «алтарь без божества». В них нашли итоговое поэтическое воплощение мысли, вызревавшие у Пушкина с середины 1820-х, — о значении наследственной памяти, о личном историческом сознании, с связи с национальным прошлым, проходящей через Дом и Род.
Ближайший поэтический контекст стихотворения составляет перевод из Р. Саути «Еще одной высокой, важной песни...» (1829) (тема домашнего очага) и «Моя родословная» (1830) (тема родовой памяти, в которой семейная история сливается с большой историей отечества).
«Уважение к мертвым прадедам» имело для Пушкина аспект социальный: в письмах, заметках, прозе он акцентировал особую ответственность дворянства как сословия, призванного хранить и передавать национально-историческую память («Роман в письмах», 1829, «Гости съезжались на дачу...», 1828-1830, «Опровержение на критики», 1830). Но в стихотворении о «двух чувствах» эта тема звучит надсоциально, обобщенно, с философским углублением — здесь дана пушкинская «философия почвенности» (С.Л. Франк). «Любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим гробам» получают статус вечных общечеловеческих ценностей, они заповеданы свыше («Два чувства Богом нам даны...» — первый вариант первого стиха) и в то же время интимны, «дивно близки», питают сердце. Если в статьях и прозе Пушкин говорит об «уважении к мертвым прадедам», «уважении к минувшему», о праве «гордиться славою своих предков», то в стихах на место «уважения» и «гордости» приходит «любовь» (этому слову отведена сильная позиция анафоры в 3-м и 4-м стихах) — так разговор о родовой памяти переводится из плана исторического и социального в сферу душевной жизни человека.
Наряду со всеобщим в этом стихотворении есть и лично-биографический момент: в связи с переменами в самоощущении, в виду близкой женитьбы тема Дома приобрела к 1830 году особое звучание для Пушкина, заменив собой хронотоп дороги, характерный для его лирики предшествующих лет.
Во второй, отброшенной позже строфе оформлена своего рода поэтическая антропология Пушкина:
На них основано от века По воле Бога самого Самостоянье человека. Залог величия его.
Слово «самостоянье», созданное Пушкиным, означает ту вертикаль жизни человека, через которую реализуется его истинное назначение («величие его»), и восставлена эта вертикаль на «двух чувствах», на заповеданной любви. Таким образом, личная состоятельность ставится у Пушкина в зависимость от укорененности в почве родовой и национальной истории; «любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим гробам» оказываются фундаментом бытия личности.
В третьей строфе Пушкин переходит от антропологии к самой обшей онтологии: масштаб жизни отдельного человека заменяется масштабом всей земли: «Земля была б без них мертва...» Сама жизнь, бытие вообще определяются верностью родному дому и памяти предков — любовь к ним обеспечивает связь времен и продолжение жизни.
Мысль о священности «двух чувств» — главная внутренняя тема стихотворения; пройдя через несколько отброшенных вариантов («священные два чувства нам», «они священны человеку», «они священны в нас от века»), она обретает вид центральной формулы — «животворящая святыня», — в которой слово «святыня» усилено и обогащено сакральными коннотациями прилагательного «животворящий». Священны не сами по себе «пепелище» и «гробы», а способность человека любить их, его личная память, имеющая благодатную, животворящую силу.
Третья строфа характеризуется исключительной густотой сакральных понятий и образов: «животворящая святыня», «как ... пустыня», «алтарь без божества». В недоработанном стихе так или иначе заложено значение «источника в пустыне», независимо от того, какое конкретное слово могло бы быть здесь у Пушкина. «Источник в пустыне» — библейский образ, традиционно символизирующий духовный источник самой жизни; к тому же семантическому полю примыкает последний стих — «И как алтарь без божества».
При формальной незаконченности стихотворение отличает чеканная завершенность смысла, выраженного в отточенных, весомых формулах: «любовь к родному пепелищу», «любовь к отеческим гробам» «самостоянье человека», «животворящая святыня» «алтарь без божества». В них нашли итоговое поэтическое воплощение мысли, вызревавшие у Пушкина с середины 1820-х, — о значении наследственной памяти, о личном историческом сознании, с связи с национальным прошлым, проходящей через Дом и Род.
Ближайший поэтический контекст стихотворения составляет перевод из Р. Саути «Еще одной высокой, важной песни...» (1829) (тема домашнего очага) и «Моя родословная» (1830) (тема родовой памяти, в которой семейная история сливается с большой историей отечества).
«Уважение к мертвым прадедам» имело для Пушкина аспект социальный: в письмах, заметках, прозе он акцентировал особую ответственность дворянства как сословия, призванного хранить и передавать национально-историческую память («Роман в письмах», 1829, «Гости съезжались на дачу...», 1828-1830, «Опровержение на критики», 1830). Но в стихотворении о «двух чувствах» эта тема звучит надсоциально, обобщенно, с философским углублением — здесь дана пушкинская «философия почвенности» (С.Л. Франк). «Любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим гробам» получают статус вечных общечеловеческих ценностей, они заповеданы свыше («Два чувства Богом нам даны...» — первый вариант первого стиха) и в то же время интимны, «дивно близки», питают сердце. Если в статьях и прозе Пушкин говорит об «уважении к мертвым прадедам», «уважении к минувшему», о праве «гордиться славою своих предков», то в стихах на место «уважения» и «гордости» приходит «любовь» (этому слову отведена сильная позиция анафоры в 3-м и 4-м стихах) — так разговор о родовой памяти переводится из плана исторического и социального в сферу душевной жизни человека.
Наряду со всеобщим в этом стихотворении есть и лично-биографический момент: в связи с переменами в самоощущении, в виду близкой женитьбы тема Дома приобрела к 1830 году особое звучание для Пушкина, заменив собой хронотоп дороги, характерный для его лирики предшествующих лет.
Во второй, отброшенной позже строфе оформлена своего рода поэтическая антропология Пушкина:
На них основано от века По воле Бога самого Самостоянье человека. Залог величия его.
Слово «самостоянье», созданное Пушкиным, означает ту вертикаль жизни человека, через которую реализуется его истинное назначение («величие его»), и восставлена эта вертикаль на «двух чувствах», на заповеданной любви. Таким образом, личная состоятельность ставится у Пушкина в зависимость от укорененности в почве родовой и национальной истории; «любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим гробам» оказываются фундаментом бытия личности.
В третьей строфе Пушкин переходит от антропологии к самой обшей онтологии: масштаб жизни отдельного человека заменяется масштабом всей земли: «Земля была б без них мертва...» Сама жизнь, бытие вообще определяются верностью родному дому и памяти предков — любовь к ним обеспечивает связь времен и продолжение жизни.
Мысль о священности «двух чувств» — главная внутренняя тема стихотворения; пройдя через несколько отброшенных вариантов («священные два чувства нам», «они священны человеку», «они священны в нас от века»), она обретает вид центральной формулы — «животворящая святыня», — в которой слово «святыня» усилено и обогащено сакральными коннотациями прилагательного «животворящий». Священны не сами по себе «пепелище» и «гробы», а способность человека любить их, его личная память, имеющая благодатную, животворящую силу.
Третья строфа характеризуется исключительной густотой сакральных понятий и образов: «животворящая святыня», «как ... пустыня», «алтарь без божества». В недоработанном стихе так или иначе заложено значение «источника в пустыне», независимо от того, какое конкретное слово могло бы быть здесь у Пушкина. «Источник в пустыне» — библейский образ, традиционно символизирующий духовный источник самой жизни; к тому же семантическому полю примыкает последний стих — «И как алтарь без божества».
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
Eugeny SIM Самостоянье человека – залог величия его
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:08 am
Строки, вынесенные в заголовок, взяты из пушкинского «белового варианта, переходящего в черновой». Необычная инверсия. Как же она возникла?. До предела выверенная афористичность чеканных строк поражает любого, кто впервые их услыхал, конечно, при условии, что слушатель проникся неподдельным пафосом вдохновенных строк. Но напрасно искать их в многочисленных сборниках стихотворений А.С.Пушкина. Это обстоятельство заставляет обратиться за разъяснением к черновикам поэта. В полном академическом издании Пушкина четверостишие, из которого взяты строки, выглядит так :
На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Невольно возникает вопрос – на ком это "на них"? Остается предположить, что А.С.Пушкин хотел поместить это четверостишье в какое-то свое стихотворение. Из черновиков поэта выясняем, что таковое широко известно, написано в октябре 1830 года. Первая строфа его:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Сначала поэт готов был поместить рассматриваемое нами чеканно отделанное четверостишье после этого безупречного первого. Но он не делает этого, а беловой вариант парадоксально переходит в черновой и, после многочисленных, мучительно вызревавших вариантов, вместо него появилась другая строфа:
Животворящая святыня!
Земля была (б) без них мертва.
Как . . . . . . . . . . . . пустыня
И как алтарь без божества.
Казалось бы, вместо многоточия напрашивается вставить слово «оазис» (Как без оазиса пустыня). Слово это не могло быть не знакомо Пушкину. Оно появилось в русском языке в конце 18 века. К тому же, поэту всегда доступны стихиалии, в том числе и стихиали пустынь. Известный всем с детства знаменитый «Анчар» весь пронизан стихиальным настроением. И, тем не менее, Пушкин оставляет многоточие. Тут, вероятно, не загадка незнания, а интенция безошибочного литературного вкуса поэта. Поговорка: «О вкусах не спорят» свидетельствует лишь о бессилии людей постичь феномен вкуса. А, между тем, «вкус» является одним из важнейших эстетических знаков, критериев восприятия вещи. Заметим также, что андреевские «стихиали» пронизаны не только мистическими аллюзиями. В личном опыте стихиали постигаются особой обострённостью нашего чувственного и духовного мировосприятия, в том числе развитостью эстетического вкуса.
Отрадно заметить, что не попавшее в основной корпус стихотворений поэта четверостишье обладает поразительно глубоким смыслом. Поэт впервые вводит в русский язык ключевое смыслообразующее слово «самостояние». Обратившись к обширному четырехтомному изданию словаря языка Пушкина, с удивлением узнаем, что такого слова там нет. Этот словарь появился в годы «оттепели», но страх перед умершим деспотом и его приспешниками ещё не исчез. Может это обстоятельство сдерживало составителей словаря и они «не заметили» столь «огненное» слово? Слово это появилось только в дополнении к словарю языка Пушкина, изданном в 1982 году.
Поэт единственный раз применил слово «самостояние» в своем творчестве. Удивительно, что и после Пушкина никто из пишущей братии не расслышал это слово. Долгие годы умы писателей и публицистов занимали не столь возвышенные темы критического реализма, да и человека они высоко не ставили. Только в 20-ом веке это слово воскресло в работах Н.Бердяева, о чем я узнал только в годы перестройки. Такое слово было дано поэту вспышкой озарения именно по «воле Бога». Подобное заключение нетрудно сделать, если внимательно приглядеться к черновикам поэта, где слово «самостоянье» явилось одним из первых, а все другие окружающие слова много раз заменялись и давались с огромным творческим напряжением.
Замечательно, что в наше время слово «самостояние» наконец востребовано и вошло в арсенал понятий философской антропологии, особенно через работы выдающегося философа конца 20-го века В.С.Библера, ибо оно выражает фундаментальную мировоззренческую установку человека. На мой взгляд, слово это исполнено оптимистических, духоподъемных коннотаций в отношении человеческого предназначения, являясь «срединным» ответом на оппозицию: человек – «раб Божий» и человек – «мера всех вещей». Через это слово Божественная энергия и энергия человека не противопоставляются одна другой, но находятся в синергийном взаимодействии, причем абсолютная первичность Бога имплицитно утверждается первичностью сотворенной Им Природы. Обрести самостояние как подлинную независимость и устойчивость к социальным и межличностным воздействиям без синергийной Встречи человека с Богом мне представляется невозможным.
Слепое поклонение и жертвы не нужны Богу. Единственно верное отношение к Творцу побуждается ответной благодарностью к Нему за дар жизни. Это естественный отклик, сакральное движение человеческого сердца, ибо быть неблагодарным за дар творения есть худшее, что может содеять человек, «человек неблагодарный», то-есть пребывающий в безнадежной богооставленности. Самостояние энергично подвигает к сотворчеству с Богом, к той Божественной игре, Лиле, о которой столь ярко живописует восточная мудрость Веданты.
Самостояние манифестирует мощное противостояние, противление глобальным угрозам гибели человечества из-за собственного невежества, ущербности, эгоизма. Оно способно ограничить власть Эго, поможет найти действенные, конструктивные формы его обуздания. Если искать краеугольный камень, базис, на коем может выстраиваться воспитание человека будущего -- homo spiritualis, то этим камнем должно стать самостояние.
Только через самостояние человек обретает свою уникальность и реализует смысл собственного бытия. Только через самостояние человек сможет напрямую выйти на интуитивно-опытный путь личного Богообщения. Через самостояние происходит не только осияние человека светом Божественного величия, но и спасение. Ибо подлинное спасение состоит не столько в евангельской жертве Христа (спасение «задарма», из снисхождения к немощам и слабостям человеческой натуры), сколько в выработке самостояния каждым россиянином, каждым землянином. К такому умонастроению можно приблизиться посредством расширения собственного понимания жизнеречения, т.е. усвоения потаенно укорененного, заблокированного в глубинах сознания знания жизни, которое требуется разблокировать, освободить, «расколдовать». Сегодня это «узкий путь», но он будет раздвигаться по мере роста числа понимающих.
А теперь вернемся к вопросу – почему поэт изъял рассматриваемое четверостишие из ранее задуманного варианта стихотворения? Слово «самостояние» относится к понятиям духовного ряда и потому не может быть основано на чувствах – понятиях душевного, сердечного ряда, если исходить из автономии души и духа. Различие между земным, эмоционально теплым, душевным составом существа человека и надмирным, духовным весьма существенно по качественному признаку: душа привязана ко всему посюстороннему, земному крепкими сердечными нитями, связано с анахатой. Дух человека соединяет посюстороннее с запредельным, горним миром через энергии, точнее, через синергийное взаимодействие тварной энергии человека с нетварной энергией Бога, здесь уже уровень седьмой чакры - сахасрары. Поэтому в приоритете значимостей главенство принадлежит духу, принадлежит самостоянию как производной духа. Именно это чутко уловил Пушкин.
Но как хочется, чтобы замечательное четверостишие обрело самостоятельную жизнь. Возьму на себя дерзание немного изменить первую строку четверостишия:
Всем нам завещано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека –
Залог величия его.
Сумеем зарядиться колоссальной энергией пушкинского слова – обретем силу Антея и сможем спасти Землю со всеми проблемами и заботами живущих на ней людей. Строки такого четверостишия можно вырезать в камне метровыми буквами и расположить на склоне какой-нибудь священной горы. Тогда Всевышний возликует, увидев и прочитав эти строки, обрадуется, что не зря Он даровал человеку свободу воли.
https://rmvoz.ru/forums/index.php?topic=279.0
На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Невольно возникает вопрос – на ком это "на них"? Остается предположить, что А.С.Пушкин хотел поместить это четверостишье в какое-то свое стихотворение. Из черновиков поэта выясняем, что таковое широко известно, написано в октябре 1830 года. Первая строфа его:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Сначала поэт готов был поместить рассматриваемое нами чеканно отделанное четверостишье после этого безупречного первого. Но он не делает этого, а беловой вариант парадоксально переходит в черновой и, после многочисленных, мучительно вызревавших вариантов, вместо него появилась другая строфа:
Животворящая святыня!
Земля была (б) без них мертва.
Как . . . . . . . . . . . . пустыня
И как алтарь без божества.
Казалось бы, вместо многоточия напрашивается вставить слово «оазис» (Как без оазиса пустыня). Слово это не могло быть не знакомо Пушкину. Оно появилось в русском языке в конце 18 века. К тому же, поэту всегда доступны стихиалии, в том числе и стихиали пустынь. Известный всем с детства знаменитый «Анчар» весь пронизан стихиальным настроением. И, тем не менее, Пушкин оставляет многоточие. Тут, вероятно, не загадка незнания, а интенция безошибочного литературного вкуса поэта. Поговорка: «О вкусах не спорят» свидетельствует лишь о бессилии людей постичь феномен вкуса. А, между тем, «вкус» является одним из важнейших эстетических знаков, критериев восприятия вещи. Заметим также, что андреевские «стихиали» пронизаны не только мистическими аллюзиями. В личном опыте стихиали постигаются особой обострённостью нашего чувственного и духовного мировосприятия, в том числе развитостью эстетического вкуса.
Отрадно заметить, что не попавшее в основной корпус стихотворений поэта четверостишье обладает поразительно глубоким смыслом. Поэт впервые вводит в русский язык ключевое смыслообразующее слово «самостояние». Обратившись к обширному четырехтомному изданию словаря языка Пушкина, с удивлением узнаем, что такого слова там нет. Этот словарь появился в годы «оттепели», но страх перед умершим деспотом и его приспешниками ещё не исчез. Может это обстоятельство сдерживало составителей словаря и они «не заметили» столь «огненное» слово? Слово это появилось только в дополнении к словарю языка Пушкина, изданном в 1982 году.
Поэт единственный раз применил слово «самостояние» в своем творчестве. Удивительно, что и после Пушкина никто из пишущей братии не расслышал это слово. Долгие годы умы писателей и публицистов занимали не столь возвышенные темы критического реализма, да и человека они высоко не ставили. Только в 20-ом веке это слово воскресло в работах Н.Бердяева, о чем я узнал только в годы перестройки. Такое слово было дано поэту вспышкой озарения именно по «воле Бога». Подобное заключение нетрудно сделать, если внимательно приглядеться к черновикам поэта, где слово «самостоянье» явилось одним из первых, а все другие окружающие слова много раз заменялись и давались с огромным творческим напряжением.
Замечательно, что в наше время слово «самостояние» наконец востребовано и вошло в арсенал понятий философской антропологии, особенно через работы выдающегося философа конца 20-го века В.С.Библера, ибо оно выражает фундаментальную мировоззренческую установку человека. На мой взгляд, слово это исполнено оптимистических, духоподъемных коннотаций в отношении человеческого предназначения, являясь «срединным» ответом на оппозицию: человек – «раб Божий» и человек – «мера всех вещей». Через это слово Божественная энергия и энергия человека не противопоставляются одна другой, но находятся в синергийном взаимодействии, причем абсолютная первичность Бога имплицитно утверждается первичностью сотворенной Им Природы. Обрести самостояние как подлинную независимость и устойчивость к социальным и межличностным воздействиям без синергийной Встречи человека с Богом мне представляется невозможным.
Слепое поклонение и жертвы не нужны Богу. Единственно верное отношение к Творцу побуждается ответной благодарностью к Нему за дар жизни. Это естественный отклик, сакральное движение человеческого сердца, ибо быть неблагодарным за дар творения есть худшее, что может содеять человек, «человек неблагодарный», то-есть пребывающий в безнадежной богооставленности. Самостояние энергично подвигает к сотворчеству с Богом, к той Божественной игре, Лиле, о которой столь ярко живописует восточная мудрость Веданты.
Самостояние манифестирует мощное противостояние, противление глобальным угрозам гибели человечества из-за собственного невежества, ущербности, эгоизма. Оно способно ограничить власть Эго, поможет найти действенные, конструктивные формы его обуздания. Если искать краеугольный камень, базис, на коем может выстраиваться воспитание человека будущего -- homo spiritualis, то этим камнем должно стать самостояние.
Только через самостояние человек обретает свою уникальность и реализует смысл собственного бытия. Только через самостояние человек сможет напрямую выйти на интуитивно-опытный путь личного Богообщения. Через самостояние происходит не только осияние человека светом Божественного величия, но и спасение. Ибо подлинное спасение состоит не столько в евангельской жертве Христа (спасение «задарма», из снисхождения к немощам и слабостям человеческой натуры), сколько в выработке самостояния каждым россиянином, каждым землянином. К такому умонастроению можно приблизиться посредством расширения собственного понимания жизнеречения, т.е. усвоения потаенно укорененного, заблокированного в глубинах сознания знания жизни, которое требуется разблокировать, освободить, «расколдовать». Сегодня это «узкий путь», но он будет раздвигаться по мере роста числа понимающих.
А теперь вернемся к вопросу – почему поэт изъял рассматриваемое четверостишие из ранее задуманного варианта стихотворения? Слово «самостояние» относится к понятиям духовного ряда и потому не может быть основано на чувствах – понятиях душевного, сердечного ряда, если исходить из автономии души и духа. Различие между земным, эмоционально теплым, душевным составом существа человека и надмирным, духовным весьма существенно по качественному признаку: душа привязана ко всему посюстороннему, земному крепкими сердечными нитями, связано с анахатой. Дух человека соединяет посюстороннее с запредельным, горним миром через энергии, точнее, через синергийное взаимодействие тварной энергии человека с нетварной энергией Бога, здесь уже уровень седьмой чакры - сахасрары. Поэтому в приоритете значимостей главенство принадлежит духу, принадлежит самостоянию как производной духа. Именно это чутко уловил Пушкин.
Но как хочется, чтобы замечательное четверостишие обрело самостоятельную жизнь. Возьму на себя дерзание немного изменить первую строку четверостишия:
Всем нам завещано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека –
Залог величия его.
Сумеем зарядиться колоссальной энергией пушкинского слова – обретем силу Антея и сможем спасти Землю со всеми проблемами и заботами живущих на ней людей. Строки такого четверостишия можно вырезать в камне метровыми буквами и расположить на склоне какой-нибудь священной горы. Тогда Всевышний возликует, увидев и прочитав эти строки, обрадуется, что не зря Он даровал человеку свободу воли.
https://rmvoz.ru/forums/index.php?topic=279.0
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
Станислав Минаков Любовь к отеческим гробам (фрагмент)
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:10 am
Любить прошлое, благоговеть перед его святыней.
Пушкин в известном черновике 1830 г. оставил нам запись, которую мы держим в русских сердцах уже почти два века, правда, распоряжаемся этим завещанием порой странно, даром что цитируем весьма часто:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его…
Светское сознание отметит у Пушкина парадокс: вослед за родным пепелищем (то есть отчим домом) поэт отеческие гробы в последнем катрене называет «животворящей святыней». Более того, «Земля была б без них мертва, / Без них наш тесный мир — пустыня, / Душа — алтарь без божества». То есть: гробы являются животворящими, жизнью наполняющими Землю, нашу земную жизнь!
Ого. Это мысль православного человека, глубоко духовного. В какового Александр Сергеевич вполне развился к тридцати своим годам. По мнению русского философа С. Франка, справедливо полагавшего Пушкина выдающимся религиозным мыслителем, «замечательна та философская точность и строгость, с которой здесь изображена связь духовного индивидуализма с духовной соборностью: „любовь к родному пепелищу“ органически связана с любовью к родному прошлому, к „отеческим гробам“, и их единство есть фундамент и живой источник питания для личной независимости человека, для его „самостояния“, как единственного „залога его величия“ <…> Единство этого индивидуально-соборного существа духовной жизни пронизано религиозным началом: связь соборного начала с индивидуальной, личной духовной жизнью основана „по воле Бога самого“ и есть для души „животворящая святыня“. Само постижение и восприятие этой связи определено религиозным сознанием, тем, что Достоевский называл „касанием мирам иным“»…
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
Анатолий Штаркман Два чувства Богом нам даны
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:14 am
"Два чувства Богом нам даны…"
Из 10-й главы новой книги Анатолия Штаркмана "Александр Сергеевич Пушкин".
"На том же листке, где набросан план "Моей родословной" Пушкин начинает переписывать набело черновик другого стихотворения "Два чувства Богом нам даны".* Во многих изданиях стихотворение проходит под названием "Два чувства дивно близки нам…"
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва.
Как Иудейская пустыня
И как алтарь без Божества.**
Данные Богом чувства не подлежат удивлению, они присущи человеку. Фразы "Два чувства богом нам даны" и "Два чувства дивно близки нам" не соответствуют по смыслу, не Пушкин это. Чувствуется, что кто-то заинтересованный, но не профессионал приложил свою руку. К тому же, в официальных изданиях вместо названия пустыни стоит многоточие (пр. авт. курсив «Иудейская" выделен мною). Неужели Александр Сергеевич не знал название пустыни, о которой писал? Другого названия к ней, к пустыне, как Иудейская подобрать невозможно по рифме и по содержанию. Смысл стихотворения всё-таки не удалось изменить, и он ясен.
-------------
*Болдинская Осень. М. "Молодая гвардия". 1974. с.195
**А. С. П. "Два чувства дивно близки нам". т.3. с. 214, 468, 515
Оазис этой пустыни, как и всего мирозданья – Иерусалим, поэтому и стремился поэт в этот город-символ от своей первой юношеской поэмы «Монах» и до последних дней своей жизни. Иерусалим был захвачен римлянами и сожжён в 70 годах нашей эры, но остался в молитве народной, в псалмах Давида ещё с разрушения Первого Храма, со времён Вавилонского пленения: "Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет десница моя (правая рука). Да прилипнет язык мой к небу моему, если не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим на вершину веселья моего".** Псалмы Давида в семье Пушкина знали, потому и родились слова: "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам".
В Иудейской пустыне похоронены Авраам и Сара, в той же пустыне Моисей получил от Бога, написанные на скрижалях основы мироздания - Десять Заповедей, они и есть "животворящая святыня". Именно их имел в виду Александр Сергеевич Пушкин в первоначальных строках второго четверостишья.
«На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его».*
В русских словарях слово "самостоянье" отсутствует, оно только у Пушкина в применении к человеку – "самостоянье человека". Пушкин учился в еврейской школе, знал Тору, потому и ввёл в русский язык это слово, по смыслу подходящее и созвучное со словом "мирозданье".
-------------
*А. С. П. "Два чувства дивно близки нам". т.3. с. 214, 468
**Псалом 137 – упоминается в молитве, произносимой стоя.
https://www.proza.ru/2012/12/04/1875
Из 10-й главы новой книги Анатолия Штаркмана "Александр Сергеевич Пушкин".
"На том же листке, где набросан план "Моей родословной" Пушкин начинает переписывать набело черновик другого стихотворения "Два чувства Богом нам даны".* Во многих изданиях стихотворение проходит под названием "Два чувства дивно близки нам…"
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва.
Как Иудейская пустыня
И как алтарь без Божества.**
Данные Богом чувства не подлежат удивлению, они присущи человеку. Фразы "Два чувства богом нам даны" и "Два чувства дивно близки нам" не соответствуют по смыслу, не Пушкин это. Чувствуется, что кто-то заинтересованный, но не профессионал приложил свою руку. К тому же, в официальных изданиях вместо названия пустыни стоит многоточие (пр. авт. курсив «Иудейская" выделен мною). Неужели Александр Сергеевич не знал название пустыни, о которой писал? Другого названия к ней, к пустыне, как Иудейская подобрать невозможно по рифме и по содержанию. Смысл стихотворения всё-таки не удалось изменить, и он ясен.
-------------
*Болдинская Осень. М. "Молодая гвардия". 1974. с.195
**А. С. П. "Два чувства дивно близки нам". т.3. с. 214, 468, 515
Оазис этой пустыни, как и всего мирозданья – Иерусалим, поэтому и стремился поэт в этот город-символ от своей первой юношеской поэмы «Монах» и до последних дней своей жизни. Иерусалим был захвачен римлянами и сожжён в 70 годах нашей эры, но остался в молитве народной, в псалмах Давида ещё с разрушения Первого Храма, со времён Вавилонского пленения: "Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет десница моя (правая рука). Да прилипнет язык мой к небу моему, если не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим на вершину веселья моего".** Псалмы Давида в семье Пушкина знали, потому и родились слова: "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам".
В Иудейской пустыне похоронены Авраам и Сара, в той же пустыне Моисей получил от Бога, написанные на скрижалях основы мироздания - Десять Заповедей, они и есть "животворящая святыня". Именно их имел в виду Александр Сергеевич Пушкин в первоначальных строках второго четверостишья.
«На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его».*
В русских словарях слово "самостоянье" отсутствует, оно только у Пушкина в применении к человеку – "самостоянье человека". Пушкин учился в еврейской школе, знал Тору, потому и ввёл в русский язык это слово, по смыслу подходящее и созвучное со словом "мирозданье".
-------------
*А. С. П. "Два чувства дивно близки нам". т.3. с. 214, 468
**Псалом 137 – упоминается в молитве, произносимой стоя.
https://www.proza.ru/2012/12/04/1875
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
Евгений Обухов-Петрик Животворящая Святыня А. С. Пушкина
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:31 am
«Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу.
Любовь к родному пепелищу.
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога Самого
Самостоянье человека
Залог величия его.
Животворящая Святыня!
Земля была б без них мертва
Как …….. пустыня
И как алтарь без Божества».
Так почему же два чувства близки нам? И кому «нам»? О чём собственно идёт речь в этом, признаваемом всеми без исключения гениальным «Credo» поэта? Ясно, что здесь Александр Сергеевич не имеет ввиду абстрактных людей вообще, речь не о либерализме и гуманизме и просвещении, нравственности и цивилизованности. Речь здесь о «нашем» русском сердце, о том, что является хлебом насущным для него.
Что касается «любви к отеческим гробам», то здесь ясно, что речь идёт не только о почитании отцов, но и о почитании их места захоронения во времени и пространстве. Но почитания мало, у Пушкина «сердце обретает пищу» в любви и естественно в любви, забывающей о себе перед тем, что выше индивидуального и личного.
Стало быть мало помнить и почитать предыдущие поколения, нужно самоотверженно любить их, то есть следовать за ними, продолжая их дело на земле, соглашаться с ними , отвечать за все их верные и неверные шаги на Родовом пути, представляя вместе с ними пред Богом единое целое.
А что же означает «любовь к родному пепелищу», предваряющая у Пушкина «любовь к отеческим гробам»? Что имеет в виду Александр Сергеевич под древним словом «пепелище»? Очаг родного дома или же Жертвенник, огнём поядающий зло и ложь и подкуп, и подлость и подлог в историческом бытии праведного русского народа?
Вспомним, «требует поэта к священной Жертве Аполлон»! Поэт был с детства «озарён» «заревом московского великодушного пожара», возбудившего в его сердце искреннюю любовь к Великому народу своему. Так он и пишет: «... и кровь людей то Славы, то Свободы, то Гордости багрила Алтари»… «Пока Свободою горим (!), пока сердца для Чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!»
Стало быть «любовь к родному пепелищу» - это не любовь к очагу, на котором варится материальная пища, это - Жертвенник и Очаг духовного становления любящего свой Род
праведного человека.
Потому Александр Сергеевич и делает из предыдущего четверостишия вывод о том, что «самостоянье» праведного человека, то есть его индивидуальность и лицо по Воле Бога Самого предвечно основано на приятии и осознании Законов и Заповедей Рода – в этом по Пушкину, и ни в чём ином - Залог величия личности человека.
Как видим уже в этих восьми строках высказана А.С.Пушкиным богословская и философская точка зрения на Род и личность, которая в корне отличает его ото всех: современных ему и древних, протестантских и католических, и конечно же породивших их всех - иудейских взглядов.
Не зря профессор А.В.Карташёв, приводя в памятной речи к 100 – летию со дня смерти поэта эти слова и заканчивая ими свою речь утверждает, что «фальсификаторы сгинут от этих грозных, синайских судных слов нашего подлинного национального вождя и пророка», что «вся неизбежная возня с Пушкиным есть уже «memento mori» им, и сколько бы они ни подделывали, ни подкрашивали Александра Сергеевича под свой жалкий стиль, солнце правды пушкинской фатально разгоняет и разгонит тьму их обманов».
Когда профессор А.В.Карташёв произносил эту во всех отношениях замечательную речь, он, тем не менее, не ведал, что цитируя «Credo» поэта, последнее четверостишие прочитал в извращённой, удобной для западного сознания и ортодоксальных христиан форме:
«Животворящая святыня!
Земля была без них мертва;
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без Божества».
Но дело в том, что у Пушкина нет сего удобного для монашествующего – монистического субъективистского сознания пассажа – «без них наш тесный мир», и о любезной христианскому сознанию индивидуальной «душе» личности не было поэтом упомянуто.
70 лет прошло с того времени, как ошибся вслед за фальсификаторами А.В.Карташёв, но и до сих пор, увы, не прочтено в контексте творческих, государственных и богословских задач это Credo величайшего русского поэта.
И сегодня последнее четверостишие печатается всего чаще лишь с первым на том основании, что в черновике поэта второе кто-то аккуратно вычеркнул.
Часто печатали и такой вариант, в котором было окончательно утрачено ненавистное индивидуалистическому сознанию слово «земля» и звучало оно так:
«Животворящая святыня!
Душа была б без них мертва;
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без божества».
А как же было изначально у самого Пушкина? В последнем четверостишии, согласно общему замыслу всех трёх, речь шла о том, без чего мертва земля ( по Пушкину - без жизнь на ней творящих Родовых Святынь), - о том, что противостояло прямому Родовому пути жизни самостоятельного свободного человека, - о том, без чего жизнь становится «как» - ( как что?) - иссохшая без живительной воды человеческих отношений «пустыня», а сам человек – Алтарь, на котором предназначено по Пушкину Богом совершать Жертвоприношение – остаётся в жизни без всякого смысла и употребления Свыше, ибо лишён Веры , «как Алтарь без Божества».
Тогда что же это было за таинственное слово, от которого нам достались после усиленной «работы» «пушкиноведов» одни отточия?
Для рифмы здесь требуется минимум пять гласных и йотированность в центре слова. Было бы неплохо, если бы и ныне действующая цензура не сочла за труд найти определение пустыни на восемь букв, подходящее для сего изуродованного сознательно кем-то четверостишия. Пустыня всё же какая – «йская»?
Если бы речь шла о душе человека, тогда Пушкин так бы просто и написал без обиняков: «Животворящая Святыня! Душа была б без них мертва…», но у поэта речь здесь идёт о ЗЕМЛЕ, становящейся мёртвой в виду отсутствия на ней, или осквернения на ней Святынь – «земля была б без них мертва».
Стало быть, здесь пустыня «мёртвая». Поищем на карте мира и найдём только у одного «народа», точнее безродных и лишённых Богом земли иудеев, таковую пустыню у Мёртвого моря, что на юге опалённого огнём и серой Стана, на юге Палестины есть Акравимская (Скорпионья), или проще Иудейская пустыня.
Именно там содомским противоестественным, противо-РОД-ным грехом осквернены были «Животворящие Святыни» - именно там, и ни в каком другом месте.
Вспомним и о том, что иудеи, совершив знаменитый исход из Египта много лет путешествовали по пустыне.
«Иудейскую пустыню» следует принимать в восстановленном тексте Пушкина и в прямом и в переносном скрытом смысле. Здесь поэт полемизирует с известной формулой – «Свято место пусто не бывает». - Нет, бывает, - утверждает поэт, если Святыни оскверняются и уничтожаются самими служителями Святыни, предстоящими у алтаря без Божества, оставляющими свой народ без родной земли и Животворящей Святыни, коей является память об их предках и об их Роде, сотворённом Отцом их Небесным!
Именно тогда, как вне, так и внутри человека водворяется на пустом месте преклонение пред чуждыми ему богами и общественными порядками. Тут поневоле вспоминаются слова из Евангелия от Матфея о том, что « когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя себе и не находит», и о «незанятом любовью к ближним месте, хотя бы и выметенном и убранном» и Книга «Бытие», гл.XXXV: «Поверзите боги чуждыя»…
Можно сколько угодно красть из произведений нашего гениального поэта отдельные слова и определения, заменяя их отточиями и даже измышлять новые, соответствующие иудейско-христианской нравственности четверостишия, но от того подлинный смысл их истинный и потому вполне определённый, единственный никогда не изменится.
Впрочем если кому указанного здесь не достаточно, пусть тогда обратится к стихотворению «Свободы сеятель пустынный» и задумается о «порабощённых браздах» земли русской, и о «рабах», коих почитали «должным» для себя резать и стричь "пастыри", и о церковном «ярме с гремушками» на шее народа, и о самодержавном «биче», свистящем в расчищенном чужеземной верой жизненном пространстве «послушания паче поста и молитвы», любоначалия и угодничества.
Комментируя второе четверостишие из приведённых выше трёх, писатель Иван Шмелёв в своей речи к столетию годовщины смерти Пушкина восклицает: «Если бы нас спросили, о самом важном, чего хотите? – вся Россия, и тут и там, сказала бы: «Себя, самостоянья своего! жизни своей, по воле своей хотим»…
«Самостоянье» Пушкина слово… Вот завет Пушкина – России. Вот основы национального бытия. Вот – откровение. И это откровение исполнится».
… Так вот именно для того, чтобы это Откровение Пушкина не исполнилось никогда, и народ русский не поднялся бы с колен, это четверостишие опускают, как якобы вычеркнутое рукою самого Пушкина и потому непригодное для печати.
Ну, а уж ежели, скрепя зубы, и напечатали строчку «На них основано от века», то и последние строки третьего четверостишия «редактируют» по своей «господской» воле:
«Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без Божества».
Таким образом «получается» троекратное повторение одного и того же для «полноты» психологического содержания:
« в них» - в первом четверостишии,
«на них» – во втором четверостишии,
«без них – в третьем четверостишии.
К тому ещё добавляется совершенно неприемлемый для лишённой психологических самокопаний в душе человеческой поэзии Пушкина «наш тесный мир» ( это как ремикс из ортодоксального христианства – « мир во зле лежит») и некая «душа» с внутренним алтарём ( что опять-таки не характерно для жизнерадостного и открытого Пушкина) но без Божества, Кое, надо полагать, ещё в таковую, ищущую Бога субъективную душу пока не вселилось, но есть надежда, что когда покинет «наш тесный мир», выйдет на «свободу» так сказать, тогда и вселится, плюхнется на «алтарь» сей в обещанном раю?...
Да нет же, господа пушкиноведы, у А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Т.Г.Шевченко везде подразумевается другой алтарь – Алтарь на Родовой земле своего, а не любезного вам интернационального «Небесного Отечества» (апостол Павел), не огонёк в душной душонке «иных, прочих» отщепенцев, надеющихся взлететь на "Седьмое Небо" в религиозном психологическом угаре.
Два чувства. Две Любви. Но, как это ни странно привыкшим к обсуждению африканского знойного темперамента поэта, увы, не к блондинкам и брюнеткам, и не к юношам и мальчикам ( коей награждают П.И.Чайковского на том весьма шатком основании, что он якобы презрел любовь к нему баронессы фон Мекк).
Любви к пепелищу? Любви к отеческим гробам? Что ж, может быть прав врач и переводчик г-н Смидович (Вересаев?), находящий у Александра Сергеевича любовь к трупам – некрофилию? Кому лучше знать, как не профессиональному лекарю?
А может быть всё же речь идёт о тех пепелищах русского народа, на которых были сожжены поработители и извращенцы Родовых путей и Правды Рода? Вспомним центральную сцену пожара из повести «Дубровский»!
Ну, а если у кого-то остались ещё сомнения процитируем слова русской девушки Полины из повести «Рославлев»:
«Неужели, - сказала она, - …пожар Москвы наших рук дело? Если так… О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который… жжёт свою столицу!»… «Ты не знаешь? – сказала мне Полина – твой брат… он счастлив, он не в плену, радуйся: он убит за спасение России».
В них обретает сердце пищу.
Любовь к родному пепелищу.
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога Самого
Самостоянье человека
Залог величия его.
Животворящая Святыня!
Земля была б без них мертва
Как …….. пустыня
И как алтарь без Божества».
Так почему же два чувства близки нам? И кому «нам»? О чём собственно идёт речь в этом, признаваемом всеми без исключения гениальным «Credo» поэта? Ясно, что здесь Александр Сергеевич не имеет ввиду абстрактных людей вообще, речь не о либерализме и гуманизме и просвещении, нравственности и цивилизованности. Речь здесь о «нашем» русском сердце, о том, что является хлебом насущным для него.
Что касается «любви к отеческим гробам», то здесь ясно, что речь идёт не только о почитании отцов, но и о почитании их места захоронения во времени и пространстве. Но почитания мало, у Пушкина «сердце обретает пищу» в любви и естественно в любви, забывающей о себе перед тем, что выше индивидуального и личного.
Стало быть мало помнить и почитать предыдущие поколения, нужно самоотверженно любить их, то есть следовать за ними, продолжая их дело на земле, соглашаться с ними , отвечать за все их верные и неверные шаги на Родовом пути, представляя вместе с ними пред Богом единое целое.
А что же означает «любовь к родному пепелищу», предваряющая у Пушкина «любовь к отеческим гробам»? Что имеет в виду Александр Сергеевич под древним словом «пепелище»? Очаг родного дома или же Жертвенник, огнём поядающий зло и ложь и подкуп, и подлость и подлог в историческом бытии праведного русского народа?
Вспомним, «требует поэта к священной Жертве Аполлон»! Поэт был с детства «озарён» «заревом московского великодушного пожара», возбудившего в его сердце искреннюю любовь к Великому народу своему. Так он и пишет: «... и кровь людей то Славы, то Свободы, то Гордости багрила Алтари»… «Пока Свободою горим (!), пока сердца для Чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!»
Стало быть «любовь к родному пепелищу» - это не любовь к очагу, на котором варится материальная пища, это - Жертвенник и Очаг духовного становления любящего свой Род
праведного человека.
Потому Александр Сергеевич и делает из предыдущего четверостишия вывод о том, что «самостоянье» праведного человека, то есть его индивидуальность и лицо по Воле Бога Самого предвечно основано на приятии и осознании Законов и Заповедей Рода – в этом по Пушкину, и ни в чём ином - Залог величия личности человека.
Как видим уже в этих восьми строках высказана А.С.Пушкиным богословская и философская точка зрения на Род и личность, которая в корне отличает его ото всех: современных ему и древних, протестантских и католических, и конечно же породивших их всех - иудейских взглядов.
Не зря профессор А.В.Карташёв, приводя в памятной речи к 100 – летию со дня смерти поэта эти слова и заканчивая ими свою речь утверждает, что «фальсификаторы сгинут от этих грозных, синайских судных слов нашего подлинного национального вождя и пророка», что «вся неизбежная возня с Пушкиным есть уже «memento mori» им, и сколько бы они ни подделывали, ни подкрашивали Александра Сергеевича под свой жалкий стиль, солнце правды пушкинской фатально разгоняет и разгонит тьму их обманов».
Когда профессор А.В.Карташёв произносил эту во всех отношениях замечательную речь, он, тем не менее, не ведал, что цитируя «Credo» поэта, последнее четверостишие прочитал в извращённой, удобной для западного сознания и ортодоксальных христиан форме:
«Животворящая святыня!
Земля была без них мертва;
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без Божества».
Но дело в том, что у Пушкина нет сего удобного для монашествующего – монистического субъективистского сознания пассажа – «без них наш тесный мир», и о любезной христианскому сознанию индивидуальной «душе» личности не было поэтом упомянуто.
70 лет прошло с того времени, как ошибся вслед за фальсификаторами А.В.Карташёв, но и до сих пор, увы, не прочтено в контексте творческих, государственных и богословских задач это Credo величайшего русского поэта.
И сегодня последнее четверостишие печатается всего чаще лишь с первым на том основании, что в черновике поэта второе кто-то аккуратно вычеркнул.
Часто печатали и такой вариант, в котором было окончательно утрачено ненавистное индивидуалистическому сознанию слово «земля» и звучало оно так:
«Животворящая святыня!
Душа была б без них мертва;
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без божества».
А как же было изначально у самого Пушкина? В последнем четверостишии, согласно общему замыслу всех трёх, речь шла о том, без чего мертва земля ( по Пушкину - без жизнь на ней творящих Родовых Святынь), - о том, что противостояло прямому Родовому пути жизни самостоятельного свободного человека, - о том, без чего жизнь становится «как» - ( как что?) - иссохшая без живительной воды человеческих отношений «пустыня», а сам человек – Алтарь, на котором предназначено по Пушкину Богом совершать Жертвоприношение – остаётся в жизни без всякого смысла и употребления Свыше, ибо лишён Веры , «как Алтарь без Божества».
Тогда что же это было за таинственное слово, от которого нам достались после усиленной «работы» «пушкиноведов» одни отточия?
Для рифмы здесь требуется минимум пять гласных и йотированность в центре слова. Было бы неплохо, если бы и ныне действующая цензура не сочла за труд найти определение пустыни на восемь букв, подходящее для сего изуродованного сознательно кем-то четверостишия. Пустыня всё же какая – «йская»?
Если бы речь шла о душе человека, тогда Пушкин так бы просто и написал без обиняков: «Животворящая Святыня! Душа была б без них мертва…», но у поэта речь здесь идёт о ЗЕМЛЕ, становящейся мёртвой в виду отсутствия на ней, или осквернения на ней Святынь – «земля была б без них мертва».
Стало быть, здесь пустыня «мёртвая». Поищем на карте мира и найдём только у одного «народа», точнее безродных и лишённых Богом земли иудеев, таковую пустыню у Мёртвого моря, что на юге опалённого огнём и серой Стана, на юге Палестины есть Акравимская (Скорпионья), или проще Иудейская пустыня.
Именно там содомским противоестественным, противо-РОД-ным грехом осквернены были «Животворящие Святыни» - именно там, и ни в каком другом месте.
Вспомним и о том, что иудеи, совершив знаменитый исход из Египта много лет путешествовали по пустыне.
«Иудейскую пустыню» следует принимать в восстановленном тексте Пушкина и в прямом и в переносном скрытом смысле. Здесь поэт полемизирует с известной формулой – «Свято место пусто не бывает». - Нет, бывает, - утверждает поэт, если Святыни оскверняются и уничтожаются самими служителями Святыни, предстоящими у алтаря без Божества, оставляющими свой народ без родной земли и Животворящей Святыни, коей является память об их предках и об их Роде, сотворённом Отцом их Небесным!
Именно тогда, как вне, так и внутри человека водворяется на пустом месте преклонение пред чуждыми ему богами и общественными порядками. Тут поневоле вспоминаются слова из Евангелия от Матфея о том, что « когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя себе и не находит», и о «незанятом любовью к ближним месте, хотя бы и выметенном и убранном» и Книга «Бытие», гл.XXXV: «Поверзите боги чуждыя»…
Можно сколько угодно красть из произведений нашего гениального поэта отдельные слова и определения, заменяя их отточиями и даже измышлять новые, соответствующие иудейско-христианской нравственности четверостишия, но от того подлинный смысл их истинный и потому вполне определённый, единственный никогда не изменится.
Впрочем если кому указанного здесь не достаточно, пусть тогда обратится к стихотворению «Свободы сеятель пустынный» и задумается о «порабощённых браздах» земли русской, и о «рабах», коих почитали «должным» для себя резать и стричь "пастыри", и о церковном «ярме с гремушками» на шее народа, и о самодержавном «биче», свистящем в расчищенном чужеземной верой жизненном пространстве «послушания паче поста и молитвы», любоначалия и угодничества.
Комментируя второе четверостишие из приведённых выше трёх, писатель Иван Шмелёв в своей речи к столетию годовщины смерти Пушкина восклицает: «Если бы нас спросили, о самом важном, чего хотите? – вся Россия, и тут и там, сказала бы: «Себя, самостоянья своего! жизни своей, по воле своей хотим»…
«Самостоянье» Пушкина слово… Вот завет Пушкина – России. Вот основы национального бытия. Вот – откровение. И это откровение исполнится».
… Так вот именно для того, чтобы это Откровение Пушкина не исполнилось никогда, и народ русский не поднялся бы с колен, это четверостишие опускают, как якобы вычеркнутое рукою самого Пушкина и потому непригодное для печати.
Ну, а уж ежели, скрепя зубы, и напечатали строчку «На них основано от века», то и последние строки третьего четверостишия «редактируют» по своей «господской» воле:
«Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без Божества».
Таким образом «получается» троекратное повторение одного и того же для «полноты» психологического содержания:
« в них» - в первом четверостишии,
«на них» – во втором четверостишии,
«без них – в третьем четверостишии.
К тому ещё добавляется совершенно неприемлемый для лишённой психологических самокопаний в душе человеческой поэзии Пушкина «наш тесный мир» ( это как ремикс из ортодоксального христианства – « мир во зле лежит») и некая «душа» с внутренним алтарём ( что опять-таки не характерно для жизнерадостного и открытого Пушкина) но без Божества, Кое, надо полагать, ещё в таковую, ищущую Бога субъективную душу пока не вселилось, но есть надежда, что когда покинет «наш тесный мир», выйдет на «свободу» так сказать, тогда и вселится, плюхнется на «алтарь» сей в обещанном раю?...
Да нет же, господа пушкиноведы, у А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Т.Г.Шевченко везде подразумевается другой алтарь – Алтарь на Родовой земле своего, а не любезного вам интернационального «Небесного Отечества» (апостол Павел), не огонёк в душной душонке «иных, прочих» отщепенцев, надеющихся взлететь на "Седьмое Небо" в религиозном психологическом угаре.
Два чувства. Две Любви. Но, как это ни странно привыкшим к обсуждению африканского знойного темперамента поэта, увы, не к блондинкам и брюнеткам, и не к юношам и мальчикам ( коей награждают П.И.Чайковского на том весьма шатком основании, что он якобы презрел любовь к нему баронессы фон Мекк).
Любви к пепелищу? Любви к отеческим гробам? Что ж, может быть прав врач и переводчик г-н Смидович (Вересаев?), находящий у Александра Сергеевича любовь к трупам – некрофилию? Кому лучше знать, как не профессиональному лекарю?
А может быть всё же речь идёт о тех пепелищах русского народа, на которых были сожжены поработители и извращенцы Родовых путей и Правды Рода? Вспомним центральную сцену пожара из повести «Дубровский»!
Ну, а если у кого-то остались ещё сомнения процитируем слова русской девушки Полины из повести «Рославлев»:
«Неужели, - сказала она, - …пожар Москвы наших рук дело? Если так… О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который… жжёт свою столицу!»… «Ты не знаешь? – сказала мне Полина – твой брат… он счастлив, он не в плену, радуйся: он убит за спасение России».
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
продолжение
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:32 am
Наиболее точно и ёмко пишет о сути произведений Пушкина солдат Великой Отечественной войны еврей Д.С.Самойлов (Кауфман) в своём «Общем Дневнике»:
«…Недаром Пушкин, самый великий наш гений, всю жизнь занимался историей пугачёвщины, которая и есть история русского идеализма. В которой и содержится вся несовместимость русского идеализма с русским практицизмом. Русский бунт в форме Веры и Жертвы – вот что интересовало Пушкина. Пушкин со страстным приятием жизни, Гоголь со столь же страстным неприятием исследуют один и тот же вопрос. В «Истории пугачёвского бунта» и в «Мёртвых душах» Пугачёв и Манилов оказываются явлениями одного и того же порядка! Практическая идея всегда на втором плане, всегда – мечта. А на деле азиатская идея Веры и Жертвы. Литература – это не … самовитое, пусть хоть и тончайшее раскрытие личности – а Служение и Жертва и постоянное радостное обновление Духа, обновление его в форме опыта мысли и чувствования, и создание атмосферы обновления вокруг самой толщи народа, нации, человечества. Не было ли это всегда сутью нашего искусства с его рождения – с Пушкина?».
Так конгениально Пушкину пишет россиянин Давид Самойлов. Но как же право надоели все эти штатные и записные магистры и профессора словесности, все эти квартиранты «Пушкинского Дома – Академии Наук» (А.А. Блок) – все эти бесчисленные Эйхенбаумы, Айзенштоки, Эфросы, Гессены, Лотманы, Мейлахи, Смидовичи, Благие, Терцы, Синявские, Радзинские – все эти «бесы разны, бесконечны, безобразны в мутной месяце игре…закружились, завыли», сбивая нас , русских, с нашего Родового пути, … и «не видно ни зги»… только «звон колокольчика» ещё не оставил нас в полном одиночестве перед этими «кроткими и смиренными» «голубями зубастыми», воркующими над пушкинским необъятным наследием, надрывая русскую «языческую» и «дикую» азиатскую душу…
Это именно о них писал величайший русский поэт XX столетия, прозаик и философ Б.Л.Пастернак: :
«Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мёртв и хулим, -
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.
Не знал бы никто, может статься,
В почёте ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На всё проливающих свет…».
И да не решатся обвинять русскую литературу в шовинизме и национальной ограниченности лишь на том только основании, что россияне не хотят, чтобы привыкшие к деньгам, к презренной пользе, липкие пальцы торгашей брались за перо, тревожа чистую светлую память нашего великого поэта! …
Нет, что ж, мы не против… «будь жид и тоже не беда, беда, что скучен твой роман»… Более того, надо признать, что именно российские евреи Д.Самойлов и Б. Пастернак дали нам глубочайшее понимание творчества нашего русского гения и с успехом продолжили искания его, идя по торному Родовому пути, им найденному.
Дело не в национальном вопросе. Просто сегодня нужно каждому мыслящему человеку иметь ясное представление о том, что у старых и нынешних «новых русских» торгашей и их западных идейных вдохновителей и учителей их же «ветхо» и «ново» заветной веры есть все основания и по смерти глубоко и страстно ненавидеть нашего великого поэта.
Так еврейский русскоязычный поэт В.Шали после "перестройки", по его же словам, «стал чувствовать себя также уютно, как Дантес в России после убийства Пушкина». И это наверно потому так для него стало уютно и хорошо, что нам, гражданам великой страны плохо стало.
Здесь работает закон сохранения материи и энергии на социальном уровне в точности также как и на физическом, только и всего.
С восторгом читаем тонкие умные рассуждения о гениальности Пушкина великого Проспера Мериме! Но почему, мы позволяем, кому бы то ни было рыться на страницах наших литературных журналов в исподнем нашего русского гения, и, более того, откровенно лгать, сознательно и злонамеренно искажая его творчество, тем самым нанося нам, – его потомкам и духовным чадам, пощёчины?!
Что мы их быдло купленное, точнее «искупленное» их «Господом» - «тираном несправедливым, еврейским богом, угрюмым и ревнивым» ( «Гавриилиада»)? Ежели так, то тогда наше молчаливое согласие с ними понятно, но иначе ему нет оправдания.
«Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога – человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй, я не робея
Готов, еврейка, приступить –
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить».
Ошибётся тот, кто посчитает это стихотворение только шуткой и не станет искать в нём более глубокого смысла.
Нет, стихи «Христос воскрес…», это не только ёрничанье, и хотя этот элемент здесь присутствует, но главная мысль стихов в том, что Пушкин органически не приемлет всеобщего целования – целования по образу кампанейскому со всеми без изъятия, даже с талмудическими иудеями.
Если позволяем себе целоваться с чуждыми нашей Родовой Вере иудеями, звучит в подтексте, то должны, следовательно, отказаться от себя и обычаев своих до конца – и «вручить» им свою «крайнюю плоть», то есть совершив обрезание, тем самым отрезать себя окончательно от своего народа.
Подведём итог нашим рассуждениям и воз-становим CREDO А.С.Пушкина, убрав отточие из вполне ясного определения единственной библейской пустыни – ИУДЕЙСКОЙ, и, разумеется, воз-станавливая второе четверостишие, вычеркнутое чьей-то рукой:
Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По Воле Бога Самого
Самостоянье человека -
Залог величия его.
Животворящая Святыня!
Земля была б без Них мертва,
Как иудейская пустыня
И как Алтарь без Божества.
Кому-то что-то неясно в этих гениальных словах?
А вот и ответ иудеохристианам, не принимавшим поэзию А.С.Пушкина никогда и старательно пытавшимся извратить его смысл:
Можно жить с закрытыми глазами,
Не желая в мире ничего,
И навек проститься с Небесами,
И понять, что всё кругом мертво.
Можно жить, безмолвно холодея,
Не считая гаснущих минут,
Как живёт осенний лес, редея,
Как мечты поблекшие живут.
Можно всё Заветное покинуть,
Можно всё без-следно разлюбить.
Но нельзя к Минувшему остынуть,
Но нельзя о прошлом позабыть!
(Константин Бальмонт).
МИРСКАЯ ВЛАСТЬ
«Когда великое свершалось торжество
И в муках на Кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам Животворяща Древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева
Стояли, бледные, две слабые жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь Креста Честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим поставленных на место жён святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? –
Или Распятие казённая поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? –
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?»
Стихотворение это подводит итог противостояния великого поэта царской и т.н. духовной власти, которые обе он определяет яко «мирскую власть».
По Пушкину«гуляющие» по жизни «господа», чтобы их не «потеснили» воспользовались кощунственно Святым Крестом, употребив Его как «казённую поклажу», «спасаемую» «хранительной стражей», которая «придаёт важности» их беззаконной власти.
Церковный храм «у подножия Креста Честнаго» «теперь» превращён в «крыльцо правителя градскаго», куда «не велено пускать простой народ». Из сего откровения Пушкина недвусмысленно следует, что не на что надеяться простому праведному русскому человеку. Для него закрыты врата, ведущие как в духовную, так и в мирскую жизнь.
Древнее величие искренней Веры попрано. Нелицемерное исповедание стало невозможным без «покровительства могучего» безбожного государства, без нелепой охраны вероисповедания, ставшего государственным и социальным.
«Владыка, тернием венчанный колючим» «предавший послушно плоть свою бичам мучителей, гвоздям и копию» заменён у «господского крыльца» «теперь» «грозными часовыми в ружье и кивере», стоящими «на месте жён святых»!
Да, здесь обличена до конца и церковь, «опасающаяся» «оскорбления черни», и государственная власть, мнящая весь мир своей «казённой поклажей» и сущая лишь для того, чтобы никто не смог потеснить власть имущих.
И та, и другая, и т.н. духовная и социальная власть имеют одну и туже охранительную тенденцию. «Пускать не велено» и за алтарь храма, где происходит «священнодействие» и на крыльцо городского правителя.
По сути дела между церковью и государством не стало разницы. Се есть двуединая беззаконная «мирская власть», и от Бога она бесконечно далека.
Как можно убедиться из этого откровения , русский гений был, в отличие от священников, весьма далёк от знаменитой расхожей формулы апостола Павла: «Всякая власть от Бога», более того Заповеди Любви и Свободы были для него абсолютными, также как и Заповедь Жертвы за свой народ на Алтаре Отечества.
И то, что Александр Сергеевич, высказавшись до конца на 37 году жизни, в этом же году и погиб не простое недоразумение, потому как есть вопросы, которые никому, без разрешения тайной беззаконной власти, не позволено трогать.
«…Недаром Пушкин, самый великий наш гений, всю жизнь занимался историей пугачёвщины, которая и есть история русского идеализма. В которой и содержится вся несовместимость русского идеализма с русским практицизмом. Русский бунт в форме Веры и Жертвы – вот что интересовало Пушкина. Пушкин со страстным приятием жизни, Гоголь со столь же страстным неприятием исследуют один и тот же вопрос. В «Истории пугачёвского бунта» и в «Мёртвых душах» Пугачёв и Манилов оказываются явлениями одного и того же порядка! Практическая идея всегда на втором плане, всегда – мечта. А на деле азиатская идея Веры и Жертвы. Литература – это не … самовитое, пусть хоть и тончайшее раскрытие личности – а Служение и Жертва и постоянное радостное обновление Духа, обновление его в форме опыта мысли и чувствования, и создание атмосферы обновления вокруг самой толщи народа, нации, человечества. Не было ли это всегда сутью нашего искусства с его рождения – с Пушкина?».
Так конгениально Пушкину пишет россиянин Давид Самойлов. Но как же право надоели все эти штатные и записные магистры и профессора словесности, все эти квартиранты «Пушкинского Дома – Академии Наук» (А.А. Блок) – все эти бесчисленные Эйхенбаумы, Айзенштоки, Эфросы, Гессены, Лотманы, Мейлахи, Смидовичи, Благие, Терцы, Синявские, Радзинские – все эти «бесы разны, бесконечны, безобразны в мутной месяце игре…закружились, завыли», сбивая нас , русских, с нашего Родового пути, … и «не видно ни зги»… только «звон колокольчика» ещё не оставил нас в полном одиночестве перед этими «кроткими и смиренными» «голубями зубастыми», воркующими над пушкинским необъятным наследием, надрывая русскую «языческую» и «дикую» азиатскую душу…
Это именно о них писал величайший русский поэт XX столетия, прозаик и философ Б.Л.Пастернак: :
«Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мёртв и хулим, -
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.
Не знал бы никто, может статься,
В почёте ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На всё проливающих свет…».
И да не решатся обвинять русскую литературу в шовинизме и национальной ограниченности лишь на том только основании, что россияне не хотят, чтобы привыкшие к деньгам, к презренной пользе, липкие пальцы торгашей брались за перо, тревожа чистую светлую память нашего великого поэта! …
Нет, что ж, мы не против… «будь жид и тоже не беда, беда, что скучен твой роман»… Более того, надо признать, что именно российские евреи Д.Самойлов и Б. Пастернак дали нам глубочайшее понимание творчества нашего русского гения и с успехом продолжили искания его, идя по торному Родовому пути, им найденному.
Дело не в национальном вопросе. Просто сегодня нужно каждому мыслящему человеку иметь ясное представление о том, что у старых и нынешних «новых русских» торгашей и их западных идейных вдохновителей и учителей их же «ветхо» и «ново» заветной веры есть все основания и по смерти глубоко и страстно ненавидеть нашего великого поэта.
Так еврейский русскоязычный поэт В.Шали после "перестройки", по его же словам, «стал чувствовать себя также уютно, как Дантес в России после убийства Пушкина». И это наверно потому так для него стало уютно и хорошо, что нам, гражданам великой страны плохо стало.
Здесь работает закон сохранения материи и энергии на социальном уровне в точности также как и на физическом, только и всего.
С восторгом читаем тонкие умные рассуждения о гениальности Пушкина великого Проспера Мериме! Но почему, мы позволяем, кому бы то ни было рыться на страницах наших литературных журналов в исподнем нашего русского гения, и, более того, откровенно лгать, сознательно и злонамеренно искажая его творчество, тем самым нанося нам, – его потомкам и духовным чадам, пощёчины?!
Что мы их быдло купленное, точнее «искупленное» их «Господом» - «тираном несправедливым, еврейским богом, угрюмым и ревнивым» ( «Гавриилиада»)? Ежели так, то тогда наше молчаливое согласие с ними понятно, но иначе ему нет оправдания.
«Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога – человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй, я не робея
Готов, еврейка, приступить –
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить».
Ошибётся тот, кто посчитает это стихотворение только шуткой и не станет искать в нём более глубокого смысла.
Нет, стихи «Христос воскрес…», это не только ёрничанье, и хотя этот элемент здесь присутствует, но главная мысль стихов в том, что Пушкин органически не приемлет всеобщего целования – целования по образу кампанейскому со всеми без изъятия, даже с талмудическими иудеями.
Если позволяем себе целоваться с чуждыми нашей Родовой Вере иудеями, звучит в подтексте, то должны, следовательно, отказаться от себя и обычаев своих до конца – и «вручить» им свою «крайнюю плоть», то есть совершив обрезание, тем самым отрезать себя окончательно от своего народа.
Подведём итог нашим рассуждениям и воз-становим CREDO А.С.Пушкина, убрав отточие из вполне ясного определения единственной библейской пустыни – ИУДЕЙСКОЙ, и, разумеется, воз-станавливая второе четверостишие, вычеркнутое чьей-то рукой:
Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По Воле Бога Самого
Самостоянье человека -
Залог величия его.
Животворящая Святыня!
Земля была б без Них мертва,
Как иудейская пустыня
И как Алтарь без Божества.
Кому-то что-то неясно в этих гениальных словах?
А вот и ответ иудеохристианам, не принимавшим поэзию А.С.Пушкина никогда и старательно пытавшимся извратить его смысл:
Можно жить с закрытыми глазами,
Не желая в мире ничего,
И навек проститься с Небесами,
И понять, что всё кругом мертво.
Можно жить, безмолвно холодея,
Не считая гаснущих минут,
Как живёт осенний лес, редея,
Как мечты поблекшие живут.
Можно всё Заветное покинуть,
Можно всё без-следно разлюбить.
Но нельзя к Минувшему остынуть,
Но нельзя о прошлом позабыть!
(Константин Бальмонт).
МИРСКАЯ ВЛАСТЬ
«Когда великое свершалось торжество
И в муках на Кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам Животворяща Древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева
Стояли, бледные, две слабые жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь Креста Честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим поставленных на место жён святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? –
Или Распятие казённая поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? –
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?»
Стихотворение это подводит итог противостояния великого поэта царской и т.н. духовной власти, которые обе он определяет яко «мирскую власть».
По Пушкину«гуляющие» по жизни «господа», чтобы их не «потеснили» воспользовались кощунственно Святым Крестом, употребив Его как «казённую поклажу», «спасаемую» «хранительной стражей», которая «придаёт важности» их беззаконной власти.
Церковный храм «у подножия Креста Честнаго» «теперь» превращён в «крыльцо правителя градскаго», куда «не велено пускать простой народ». Из сего откровения Пушкина недвусмысленно следует, что не на что надеяться простому праведному русскому человеку. Для него закрыты врата, ведущие как в духовную, так и в мирскую жизнь.
Древнее величие искренней Веры попрано. Нелицемерное исповедание стало невозможным без «покровительства могучего» безбожного государства, без нелепой охраны вероисповедания, ставшего государственным и социальным.
«Владыка, тернием венчанный колючим» «предавший послушно плоть свою бичам мучителей, гвоздям и копию» заменён у «господского крыльца» «теперь» «грозными часовыми в ружье и кивере», стоящими «на месте жён святых»!
Да, здесь обличена до конца и церковь, «опасающаяся» «оскорбления черни», и государственная власть, мнящая весь мир своей «казённой поклажей» и сущая лишь для того, чтобы никто не смог потеснить власть имущих.
И та, и другая, и т.н. духовная и социальная власть имеют одну и туже охранительную тенденцию. «Пускать не велено» и за алтарь храма, где происходит «священнодействие» и на крыльцо городского правителя.
По сути дела между церковью и государством не стало разницы. Се есть двуединая беззаконная «мирская власть», и от Бога она бесконечно далека.
Как можно убедиться из этого откровения , русский гений был, в отличие от священников, весьма далёк от знаменитой расхожей формулы апостола Павла: «Всякая власть от Бога», более того Заповеди Любви и Свободы были для него абсолютными, также как и Заповедь Жертвы за свой народ на Алтаре Отечества.
И то, что Александр Сергеевич, высказавшись до конца на 37 году жизни, в этом же году и погиб не простое недоразумение, потому как есть вопросы, которые никому, без разрешения тайной беззаконной власти, не позволено трогать.
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
Re: Животворящая святыня!
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:35 am
И. 3. Сурат «Два чувства дивно близки нам...»
(Опущенные строфы в лирике А. С. Пушкина: текст и смысл)
«Два чувства дивно близки нам...»
Стихотворение при жизни не публиковалось, дошло до нас в виде
двух автографов на отдельных листах — ПД-136 и ПД-1373 . Оба листа
заполнялись в Болдине предположительно в первой половине
октября 1830 года — такая датировка подсказана ближайшим контекстом
рукописей.
История публикации «Двух чувств» была открыта П. В. Анненковым
— в своих «Материалах для биографии А. С. Пушкина» он
привел лишь одну строфу, которая во втором автографе (ПД-137) написана
набело, без помарок:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам4.
Анненков поместил эту строфу в ряду «заметок», «в которых заключен
один порыв души, одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове
поэта»5 . В отношении «Двух чувств» эта квалификация неточна
— Пушкин работал над двумя последующими строфами, стремясь
закончить стихотворение, и, вопреки очевидному, нарисовал внизу
орнаментальную птицу — знак завершенности. Только через полвека
И. А. Шляпкин обнародовал полностью две черновые строфы6 , но
вопрос об их соотношении до сих пор не решен и даже всерьез не обсуждался.
В собрания сочинений Пушкина стихотворение входило
с 1859 года и печаталось в виде одной строфы в разделе «Отрывки».
Ситуация изменилась после публикации Шляпкина 1903 года — уже
в издании под редакцией П. О. Морозова в примечаниях к основному
корпусу приведен трехстрофный текст в том виде, как расшифровал
его Шляпкин:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека, —
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва;
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.
К последней строфе приведен вариант:
Земля без них была б пустыня,
Без . . . без них и бытия
отечества святыня
И семья7.
Каждому, кто видел рукопись, ясно, что реконструированный
текст из трех по видимости доработанных строф представляет собой
результат активного редакторского сотворчества. Это было учтено
издателями Большого Академического собрания сочинений, где стихотворение
напечатано в таком виде:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва,
Как без пустыня
И как алтарь без божества8.
Еще одна абсолютно завершенная и перебеленная, но впоследствии
зачеркнутая строфа напечатана в Большом Академическом собрании
среди черновых вариантов:
На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека
Залог величия его9.
Это текстологическое решение, за которое непосредственно отвечает
Т.Г.Цявловская, принято сегодня за основу во всех более или менее
авторитетных собраниях сочинений Пушкина. Между тем, есть
немало аргументов и для другого взгляда на проблему текста этого
стихотворения — эти аргументы содержатся и в автографах, и в ближайшем
проблемном контексте пушкинского творчества.
В двух пушкинских черновиках запечатлен не «порыв души», не
«одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове поэта», а, напротив,
устойчивая тема, объединяющая целое гнездо прозаических и поэтических
текстов 1827—1830 годов. Развитие этой мысли можно
проследить по транскрипции двух черновых автографов (приводим
расшифровку Большого Академического собрания сочинений с отдельными
коррективами):
Два чувства богом нам даны
В [в душе] в пищу
Любовь родного пепелища
И к мертвым прадедам любовь
Священные два чувства нам
в пищу
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам
*
В двух чувствах данных богом нам
Находит сердце тайну пищу
Любовь к отеческим гробам
Любовь к родному пепелищу
Два чувства дивно близки нам
В них обретает сердце пищу
Любовь к отеческим гробам
Любовь к родному пепелищу
Отселе
Они-то сильны в нас от века
Они священны человеку
На них основ<ано> века
Самостоянье человека
Они священны в нас от века
и в них
Самостоянье человека
Царя самих
Они в нас от века
и в них
Самостоянье человека
залог племен земных
На них основано от века
Начало всего
Самостоянье человека
И счастье
На них основано от века
По воле* Бога самого
Самостоянье человека
И все величие его.
[На них основано семейство
И ты, к Отечеству любовь!...]
Земля была б без них пустыняь
[и без бытия]с
[Отечество] святыня
[И] [семья]
Два чувства дивно близки нам
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам.
[На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека
Залог величия его.]
а вариант: гласу
ь варианты: На нем покоит
На них основаны
На нем прост
Земля без них одн
с варианты: без ней
без них
и бытия
на знало
Без одна пустыня
*
Земля без них одна пустыня
Без них наш тесный мир пустыня
И жизнь мертва*1
И как Альтарь без божества
душ
Животворящая святыня! —
Земля была <б> без них мертва*
Как пустыня'
И как Альтарь без божества10
Процесс работы шел следующим образом. Вначале Пушкин набросал
на листе 136 сверху некую программу: «Древние, нынешние
обряды. Кто бы я ни был, не отрекусь, хотя я беден и ничтожен. Рача,
Гаврила Пушкин. Пушкины при Царях, при Романовых. Казненный
Пушкин. При Екатерине II. Гонимы. Гоним и я»1 1 . Эти строки входят
в собрания сочинений как набросок к статье «<Опровержение на
критики>», план одного из ее фрагментов, — статья писалась в Бол-
дине в сентябре-октябре 1830 года, при жизни Пушкина опубликована
не была (за исключением отрывка о «Полтаве»). С тем же успехом
приведенные нами строки с листа 136 могут быть квалифицированы
как прозаическая программа стихотворения «Моя родословная», над
которым Пушкин работал в то же время и которое также не напечатал
при жизни. И фрагмент ««Эпровержения на критики>», и «Моя
родословная» вызваны антипушкинским выпадом Ф. В. Булгарина,
написавшего во «Втором письме из Карлова на Каменный Остров»:
«Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке,
также подражатель Байрону, происходя от мулата, или, не помню, от
мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский
принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между
шхипером и его помощником за этого негра, которого каждый из
них хотел присвоить, и что шхипер доказывал, что он купил негра за
бутылку рому. Думали ли тогда, что к этому негру признается сти-
(d вариант: И жизнь боже
е вариант: Без них мертва
f вариант: Земля пустыня)
хотворец. Vanitas vanitatum»1 2 . По поводу этого памфлета и ответа
на него в стихотворении «Моя родословная», распространявшегося
в рукописях, Пушкин вынужден был объясняться с А. X. Бенкендорфом
и через него — с Николаем I (см. письмо Бенкендорфу от 24
ноября 1831 года).
(Опущенные строфы в лирике А. С. Пушкина: текст и смысл)
«Два чувства дивно близки нам...»
Стихотворение при жизни не публиковалось, дошло до нас в виде
двух автографов на отдельных листах — ПД-136 и ПД-1373 . Оба листа
заполнялись в Болдине предположительно в первой половине
октября 1830 года — такая датировка подсказана ближайшим контекстом
рукописей.
История публикации «Двух чувств» была открыта П. В. Анненковым
— в своих «Материалах для биографии А. С. Пушкина» он
привел лишь одну строфу, которая во втором автографе (ПД-137) написана
набело, без помарок:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам4.
Анненков поместил эту строфу в ряду «заметок», «в которых заключен
один порыв души, одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове
поэта»5 . В отношении «Двух чувств» эта квалификация неточна
— Пушкин работал над двумя последующими строфами, стремясь
закончить стихотворение, и, вопреки очевидному, нарисовал внизу
орнаментальную птицу — знак завершенности. Только через полвека
И. А. Шляпкин обнародовал полностью две черновые строфы6 , но
вопрос об их соотношении до сих пор не решен и даже всерьез не обсуждался.
В собрания сочинений Пушкина стихотворение входило
с 1859 года и печаталось в виде одной строфы в разделе «Отрывки».
Ситуация изменилась после публикации Шляпкина 1903 года — уже
в издании под редакцией П. О. Морозова в примечаниях к основному
корпусу приведен трехстрофный текст в том виде, как расшифровал
его Шляпкин:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека, —
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва;
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.
К последней строфе приведен вариант:
Земля без них была б пустыня,
Без . . . без них и бытия
отечества святыня
И семья7.
Каждому, кто видел рукопись, ясно, что реконструированный
текст из трех по видимости доработанных строф представляет собой
результат активного редакторского сотворчества. Это было учтено
издателями Большого Академического собрания сочинений, где стихотворение
напечатано в таком виде:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва,
Как без пустыня
И как алтарь без божества8.
Еще одна абсолютно завершенная и перебеленная, но впоследствии
зачеркнутая строфа напечатана в Большом Академическом собрании
среди черновых вариантов:
На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека
Залог величия его9.
Это текстологическое решение, за которое непосредственно отвечает
Т.Г.Цявловская, принято сегодня за основу во всех более или менее
авторитетных собраниях сочинений Пушкина. Между тем, есть
немало аргументов и для другого взгляда на проблему текста этого
стихотворения — эти аргументы содержатся и в автографах, и в ближайшем
проблемном контексте пушкинского творчества.
В двух пушкинских черновиках запечатлен не «порыв души», не
«одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове поэта», а, напротив,
устойчивая тема, объединяющая целое гнездо прозаических и поэтических
текстов 1827—1830 годов. Развитие этой мысли можно
проследить по транскрипции двух черновых автографов (приводим
расшифровку Большого Академического собрания сочинений с отдельными
коррективами):
Два чувства богом нам даны
В [в душе] в пищу
Любовь родного пепелища
И к мертвым прадедам любовь
Священные два чувства нам
в пищу
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам
*
В двух чувствах данных богом нам
Находит сердце тайну пищу
Любовь к отеческим гробам
Любовь к родному пепелищу
Два чувства дивно близки нам
В них обретает сердце пищу
Любовь к отеческим гробам
Любовь к родному пепелищу
Отселе
Они-то сильны в нас от века
Они священны человеку
На них основ<ано> века
Самостоянье человека
Они священны в нас от века
и в них
Самостоянье человека
Царя самих
Они в нас от века
и в них
Самостоянье человека
залог племен земных
На них основано от века
Начало всего
Самостоянье человека
И счастье
На них основано от века
По воле* Бога самого
Самостоянье человека
И все величие его.
[На них основано семейство
И ты, к Отечеству любовь!...]
Земля была б без них пустыняь
[и без бытия]с
[Отечество] святыня
[И] [семья]
Два чувства дивно близки нам
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам.
[На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека
Залог величия его.]
а вариант: гласу
ь варианты: На нем покоит
На них основаны
На нем прост
Земля без них одн
с варианты: без ней
без них
и бытия
на знало
Без одна пустыня
*
Земля без них одна пустыня
Без них наш тесный мир пустыня
И жизнь мертва*1
И как Альтарь без божества
душ
Животворящая святыня! —
Земля была <б> без них мертва*
Как пустыня'
И как Альтарь без божества10
Процесс работы шел следующим образом. Вначале Пушкин набросал
на листе 136 сверху некую программу: «Древние, нынешние
обряды. Кто бы я ни был, не отрекусь, хотя я беден и ничтожен. Рача,
Гаврила Пушкин. Пушкины при Царях, при Романовых. Казненный
Пушкин. При Екатерине II. Гонимы. Гоним и я»1 1 . Эти строки входят
в собрания сочинений как набросок к статье «<Опровержение на
критики>», план одного из ее фрагментов, — статья писалась в Бол-
дине в сентябре-октябре 1830 года, при жизни Пушкина опубликована
не была (за исключением отрывка о «Полтаве»). С тем же успехом
приведенные нами строки с листа 136 могут быть квалифицированы
как прозаическая программа стихотворения «Моя родословная», над
которым Пушкин работал в то же время и которое также не напечатал
при жизни. И фрагмент ««Эпровержения на критики>», и «Моя
родословная» вызваны антипушкинским выпадом Ф. В. Булгарина,
написавшего во «Втором письме из Карлова на Каменный Остров»:
«Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке,
также подражатель Байрону, происходя от мулата, или, не помню, от
мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский
принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между
шхипером и его помощником за этого негра, которого каждый из
них хотел присвоить, и что шхипер доказывал, что он купил негра за
бутылку рому. Думали ли тогда, что к этому негру признается сти-
(d вариант: И жизнь боже
е вариант: Без них мертва
f вариант: Земля пустыня)
хотворец. Vanitas vanitatum»1 2 . По поводу этого памфлета и ответа
на него в стихотворении «Моя родословная», распространявшегося
в рукописях, Пушкин вынужден был объясняться с А. X. Бенкендорфом
и через него — с Николаем I (см. письмо Бенкендорфу от 24
ноября 1831 года).
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
продолжение
Белов Чт Ноя 23, 2017 1:36 am
В письме Бенкендорфу, в соответствующем фрагменте «<Опро-
вержения на критики>» и в «Моей родословной» Пушкин отстаивает
свое личное достоинство, апеллируя к истории своего рода.
Все это имеет непосредственное отношение к появлению стихов о
«двух чувствах», где те же мысли, очищенные от биографической
конкретики, принимают обобщенно-лирическую форму. После прозаической
программы на листе 136 Пушкин начинает первую строфу
«Двух чувств», затем долго и тщательно ее обрабатывает1 3 и доводит
до окончательного вида. Перейдя ко второй строфе, он сразу
находит формулу «самостоянье человека», которая в дальнейшем не
претерпевает никаких изменений, в отличие от предыдущих и последующих
стихов. Именно эта формула точно аккумулирует в себе
пафос ряда высказываний Пушкина на эту тему, спровоцированных
биографическим эпизодом. Личный опыт «самостоянья» он возводит
этой ключевой формулой на уровень большого антропологического
обобщения, философии личности. Само слово «самостоянье» является
пушкинским неологизмом и больше нигде у него не встречается.
Это уникальное слово, рожденное в процессе художественного осмысления
личного опыта, получает сильный акцент и особый статус в
энергетически насыщенном, но лексически традиционном контексте
окружающих его стихов. Сочтя работу завершенной, Пушкин берет
чистый лист бумаги и переписывает получившееся законченное
восьмистишие в том его виде, в каком оно приведено выше в расшифровке
листа 137. Текст имеет все признаки беловой рукописи: он записан
красивым почерком, без помарок, со знаками препинания, при
этом лист расположен в альбомной ориентации — хорошо видно, что
Пушкин намеревался разместить на нем только два четверостишия.
Из всего этого можно заключить, что две первых строфы стихотворения
представляют собой его завершенную и доработанную редакцию.
Однако через какое-то время Пушкин возвращается к этому листу.
Что вызвало его неудовольствие в завершенном варианте стихотворения
— сказать трудно, можно только гадать, но он перечеркивает
несколькими решительными крестами строфу о «самостоянье
человека» и начинает работу над новой строфой, пытаясь заменить
ею предыдущую. Как справедливо писал Л. М. Аринштейн, эта работа
велась уже другими чернилами1 0 ; при этом она не была слишком
длительной и тщательной и вовсе не доведена до конца. Тот вид, какой
строфа приобрела в собраниях сочинений, является в немалой
степени продуктом домысливания (таких случаев в лирике Пушкина
немало). Эта реконструкция неочевидна, притом, что для нее потребовалась
редакторская конъектура в начальном стихе. Вариант
«И жизнь мертва» не отменен, лакуну перед словом «пустыня» Пушкин
мог легко заполнить, но не сделал этого, так что вряд ли принял
для себя эту строку в целом; при этом надо заметить, что реконструкция
Шляпкина была еще более смелой и складной, чем вариант Большого
Академического собрания сочинений. Относительно лакуны
предположений может быть немного — Л. М. Аринштейн убедительно
писал о том, что оптимальная конъектура могла бы выглядеть так:
«Как <без оазиса> пустыня»1 5 , но важно, что Пушкин не принял этого
простого решения, предлагаемого исследователем. Он оставил строфу
незавершенной и отказался от мысли довести стихотворение до печатного
вида. Все это позволяет говорить о наличии двух редакций «Двух
чувств» — первой, завершенной и перебеленной, и второй, черновой
и незавершенной. Каждая их них состоит из двух строф — «Пушкин
определенно имел в виду создание двухстрофного стихотворения»1 6 , в
котором первая строфа представляет собой тему, предмет высказывания,
а вторая — рему, т.е. предикат, суть высказывания о предмете. Однако
эта лаконичная конструкция не была им реализована. Решение
печатать совсем недоработанную строфу в составе основного текста, а
перебеленной отвести роль варианта представляется нам малообоснованным
— принцип последней авторской воли здесь не работает, т.к. эта
воля не была Пушкиным реализована. Никакого приоритета у второй
редакции нет. Помимо этих прямых аргументов, следует учитывать и
соображение более далекого порядка — в историю русской мысли о
Пушкине это стихотворение вошло в том виде, как оно реконструировано
Шляпкиным, т.е. с восстановленной второй строфой. Именно на
этот полный трехстрофный текст, и, в частности, на строфу о «самостоянье
человека» опирался, например, С. Л. Франк в своих статьях о
Пушкине — «Религиозность Пушкина», «Пушкин как политический
мыслитель», «Пушкин об отношениях между Россией и Европой»1 7;
тот же текст цитировали Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, И. С. Шмелев,
А. В. Карташев в своих пушкинских речах и статьях. Таким образом,
трехстрофный вариант стихотворения, включающий в себя слова о
«самостоянье человека», стал частью нашего культурного сознания,
что тоже в каком-то смысле определяет статус этого черновика, не
позволяет прятать завершенный беловой текст второй строфы среди
пушкинских набросков и вариантов.
Если сосредоточиться на практической, эдиционной проблеме, то
здесь возможны два решения. Первое: в соответствии с текстологическими
принципами нового Академического собрания сочинений
печатать как равноправные две двустрофные редакции стихотворения
— завершенную, но отвергнутую, и позднюю, но не завершенную.
Другое решение: печатать все три строфы как черновик несостоявшегося
недоработанного стихотворения, не отдавая приоритета ни
одной из редакций. Если же говорить о смысле этих строф, то он счи-
тывается в самой динамике развития текста, в последовательности
сменяющих друг друга вариантов, на которые приходится опираться
в отсутствие канонического текста.
При формальной незаконченности стихотворение состоит из чеканных,
отточенных поэтических формул — «любовь к родному пепелищу», «любовь к отеческим гробам», «самостоянье человека», «животворящая
святыня», «алтарь без божества». В них нашли итоговое
воплощение мысли, вызревавшие у Пушкина с середины 1820-х годов
— о значении наследственной памяти, о личном историческом
сознании, о связи с национальным прошлым, проходящей через Дом
и Род. Тема «двух чувств» и «родного пепелища» (по Далю, это «наследованный
от отца или от предков дом, жилище, место, земля»1
непосредственно продолжает мотивы также не завершенного пушкинского
перевода «Гимна к пенатам» Р. Саути («Еще одной высокой,
важной песни...», 1829):
Не смертные, таинственные чувства,
И нас они науке первой учат —
Чтить самого себя19.
В параллельно писавшейся «Моей родословной» находит развитие
тема «отеческих гробов», родовой памяти, в которой семейная
история сливается с большой историей отечества. «Уважение к мертвым
прадедам» («<Опровержение на критики>»)2 0 имело для Пушкина
аспект социальный: в письмах, заметках, прозе он акцентировал
особую ответственность дворянства как сословия, призванного
хранить и передавать национально-историческую память («Роман в
письмах», 1829; «Гости съезжались на дачу...», 1828—1830; «<Опро-
вержение на критики>», 1830). Но в стихотворении о «двух чувствах»
эта тема звучит надсоциально, обобщенно, с философским углублением
— здесь дана, по словам С. Л. Франка, пушкинская «философия
почвенности»2 1 . «Любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим
гробам» получают статус вечных общечеловеческих ценностей,
Опушенные строфы в лирике А. С. Пушкина: текст и смысл
они заповеданы свыше («Два чувства богом нам даны...» — первый
вариант первого стиха) и в то же время интимны, «дивно близки»,
питают сердце. Если в статьях и прозе Пушкин говорил об «уважении
к мертвым прадедам», «уважении к минувшему» («<Наброски статьи
о русской литературе>», 1830)2 2 , о праве «гордиться славою своих
предков»(«Отрывки из писем, мысли и замечания», 1827)2 3 , то в
стихах на место «уважения» и «гордости» приходит «любовь» (этому
слову отведена сильная позиция анафоры в 3-м и 4-м стихах) — так
разговор о родовой памяти переводится из плана исторического и социального
в сферу душевной жизни человека.
К 1830-му году, в виду близкой женитьбы, тема дома приобрела
особое звучание для Пушкина, заменив собой хронотоп дороги, характерный
для его лирики предшествующих лет. Дом у Пушкина — «это
свое, родное и вместе с тем закрытое, защищенное пространство, пространство
частной жизни, в котором осуществляется идеал независимости4
^ . ^ Но это и место, где человек живет подлинной жизнью, здесь
накапливается опыт национальной культуры...»2 4 . Именно в таком значении,
вмещающем полноту общечеловеческого и личного, фигурирует
«родное пепелище» в стихотворении о «двух чувствах».
Во второй строфе оформлена своего рода поэтическая антропология
Пушкина — словом «самостоянье» означена вертикаль жизни
человека, через которую реализуется его истинное назначение («величие
его»), и восставлена эта вертикаль на «двух чувствах», на заповеданной
любви. Таким образом личная состоятельность ставится у
Пушкина в зависимость от укорененности в почве родовой и национальной
истории; «любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим
гробам» оказываются фундаментом бытия личности. В третьей
строфе Пушкин переходит от антропологии к самой общей онтологии:
масштаб жизни отдельного человека заменяется масштабом всей
земли: «Земля была <б> без них мертва...». Сама жизнь, бытие вообще
определяются верностью родному дому и памяти предков — любовь
к ним обеспечивает связь времен и продолжение жизни.
Мысль о священности «двух чувств» — главная внутренняя
тема стихотворения: пройдя через несколько отброшенных вариантов
(«священные два чувства нам», «они священны человеку»,
«они священны в нас от века»), она обретает вид центральной формулы
— «животворящая святыня», — в которой слово «святыня»
усилено и обогащено сакральными коннотациями прилагательного
«животворящий». Священны не сами по себе «пепелище» и «гроба»,
а способность человека любить их, его личная память, имеющая благодатную,
животворящую силу.
Третья строфа характеризуется исключительной густотой сакральных
понятий и образов: «животворящая святыня», «как
пустыня», «алтарь без божества». Ясно, что в недоработанном
предпоследнем стихе так или иначе заложено значение «источника
в пустыне», независимо от того, какое конкретное слово могло
бы быть здесь у Пушкина («без источника», «без оазиса» или что-то
подобное). «Источник в пустыне» — библейский образ, традиционно
символизирующий духовный источник самой жизни; к тому же семантическому
полю примыкает последний стих — «И как алтарь без
божества». Этими сравнениями «два чувства» приближены к средоточию
жизни, к ее абсолютному смыслу.
Как видим, Пушкин колебался между двумя возможностями развития
мысли о «двух чувствах» — в первой двустфроной версии он
намеревался решить тему в плане личности, во второй перешел в
план общебытийный. Выбора между двумя этими путями развития
текста Пушкин не сделал — из этого и следует исходить при публикации
и анализе стихотворения.
вержения на критики>» и в «Моей родословной» Пушкин отстаивает
свое личное достоинство, апеллируя к истории своего рода.
Все это имеет непосредственное отношение к появлению стихов о
«двух чувствах», где те же мысли, очищенные от биографической
конкретики, принимают обобщенно-лирическую форму. После прозаической
программы на листе 136 Пушкин начинает первую строфу
«Двух чувств», затем долго и тщательно ее обрабатывает1 3 и доводит
до окончательного вида. Перейдя ко второй строфе, он сразу
находит формулу «самостоянье человека», которая в дальнейшем не
претерпевает никаких изменений, в отличие от предыдущих и последующих
стихов. Именно эта формула точно аккумулирует в себе
пафос ряда высказываний Пушкина на эту тему, спровоцированных
биографическим эпизодом. Личный опыт «самостоянья» он возводит
этой ключевой формулой на уровень большого антропологического
обобщения, философии личности. Само слово «самостоянье» является
пушкинским неологизмом и больше нигде у него не встречается.
Это уникальное слово, рожденное в процессе художественного осмысления
личного опыта, получает сильный акцент и особый статус в
энергетически насыщенном, но лексически традиционном контексте
окружающих его стихов. Сочтя работу завершенной, Пушкин берет
чистый лист бумаги и переписывает получившееся законченное
восьмистишие в том его виде, в каком оно приведено выше в расшифровке
листа 137. Текст имеет все признаки беловой рукописи: он записан
красивым почерком, без помарок, со знаками препинания, при
этом лист расположен в альбомной ориентации — хорошо видно, что
Пушкин намеревался разместить на нем только два четверостишия.
Из всего этого можно заключить, что две первых строфы стихотворения
представляют собой его завершенную и доработанную редакцию.
Однако через какое-то время Пушкин возвращается к этому листу.
Что вызвало его неудовольствие в завершенном варианте стихотворения
— сказать трудно, можно только гадать, но он перечеркивает
несколькими решительными крестами строфу о «самостоянье
человека» и начинает работу над новой строфой, пытаясь заменить
ею предыдущую. Как справедливо писал Л. М. Аринштейн, эта работа
велась уже другими чернилами1 0 ; при этом она не была слишком
длительной и тщательной и вовсе не доведена до конца. Тот вид, какой
строфа приобрела в собраниях сочинений, является в немалой
степени продуктом домысливания (таких случаев в лирике Пушкина
немало). Эта реконструкция неочевидна, притом, что для нее потребовалась
редакторская конъектура в начальном стихе. Вариант
«И жизнь мертва» не отменен, лакуну перед словом «пустыня» Пушкин
мог легко заполнить, но не сделал этого, так что вряд ли принял
для себя эту строку в целом; при этом надо заметить, что реконструкция
Шляпкина была еще более смелой и складной, чем вариант Большого
Академического собрания сочинений. Относительно лакуны
предположений может быть немного — Л. М. Аринштейн убедительно
писал о том, что оптимальная конъектура могла бы выглядеть так:
«Как <без оазиса> пустыня»1 5 , но важно, что Пушкин не принял этого
простого решения, предлагаемого исследователем. Он оставил строфу
незавершенной и отказался от мысли довести стихотворение до печатного
вида. Все это позволяет говорить о наличии двух редакций «Двух
чувств» — первой, завершенной и перебеленной, и второй, черновой
и незавершенной. Каждая их них состоит из двух строф — «Пушкин
определенно имел в виду создание двухстрофного стихотворения»1 6 , в
котором первая строфа представляет собой тему, предмет высказывания,
а вторая — рему, т.е. предикат, суть высказывания о предмете. Однако
эта лаконичная конструкция не была им реализована. Решение
печатать совсем недоработанную строфу в составе основного текста, а
перебеленной отвести роль варианта представляется нам малообоснованным
— принцип последней авторской воли здесь не работает, т.к. эта
воля не была Пушкиным реализована. Никакого приоритета у второй
редакции нет. Помимо этих прямых аргументов, следует учитывать и
соображение более далекого порядка — в историю русской мысли о
Пушкине это стихотворение вошло в том виде, как оно реконструировано
Шляпкиным, т.е. с восстановленной второй строфой. Именно на
этот полный трехстрофный текст, и, в частности, на строфу о «самостоянье
человека» опирался, например, С. Л. Франк в своих статьях о
Пушкине — «Религиозность Пушкина», «Пушкин как политический
мыслитель», «Пушкин об отношениях между Россией и Европой»1 7;
тот же текст цитировали Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, И. С. Шмелев,
А. В. Карташев в своих пушкинских речах и статьях. Таким образом,
трехстрофный вариант стихотворения, включающий в себя слова о
«самостоянье человека», стал частью нашего культурного сознания,
что тоже в каком-то смысле определяет статус этого черновика, не
позволяет прятать завершенный беловой текст второй строфы среди
пушкинских набросков и вариантов.
Если сосредоточиться на практической, эдиционной проблеме, то
здесь возможны два решения. Первое: в соответствии с текстологическими
принципами нового Академического собрания сочинений
печатать как равноправные две двустрофные редакции стихотворения
— завершенную, но отвергнутую, и позднюю, но не завершенную.
Другое решение: печатать все три строфы как черновик несостоявшегося
недоработанного стихотворения, не отдавая приоритета ни
одной из редакций. Если же говорить о смысле этих строф, то он счи-
тывается в самой динамике развития текста, в последовательности
сменяющих друг друга вариантов, на которые приходится опираться
в отсутствие канонического текста.
При формальной незаконченности стихотворение состоит из чеканных,
отточенных поэтических формул — «любовь к родному пепелищу», «любовь к отеческим гробам», «самостоянье человека», «животворящая
святыня», «алтарь без божества». В них нашли итоговое
воплощение мысли, вызревавшие у Пушкина с середины 1820-х годов
— о значении наследственной памяти, о личном историческом
сознании, о связи с национальным прошлым, проходящей через Дом
и Род. Тема «двух чувств» и «родного пепелища» (по Далю, это «наследованный
от отца или от предков дом, жилище, место, земля»1
непосредственно продолжает мотивы также не завершенного пушкинского
перевода «Гимна к пенатам» Р. Саути («Еще одной высокой,
важной песни...», 1829):
Не смертные, таинственные чувства,
И нас они науке первой учат —
Чтить самого себя19.
В параллельно писавшейся «Моей родословной» находит развитие
тема «отеческих гробов», родовой памяти, в которой семейная
история сливается с большой историей отечества. «Уважение к мертвым
прадедам» («<Опровержение на критики>»)2 0 имело для Пушкина
аспект социальный: в письмах, заметках, прозе он акцентировал
особую ответственность дворянства как сословия, призванного
хранить и передавать национально-историческую память («Роман в
письмах», 1829; «Гости съезжались на дачу...», 1828—1830; «<Опро-
вержение на критики>», 1830). Но в стихотворении о «двух чувствах»
эта тема звучит надсоциально, обобщенно, с философским углублением
— здесь дана, по словам С. Л. Франка, пушкинская «философия
почвенности»2 1 . «Любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим
гробам» получают статус вечных общечеловеческих ценностей,
Опушенные строфы в лирике А. С. Пушкина: текст и смысл
они заповеданы свыше («Два чувства богом нам даны...» — первый
вариант первого стиха) и в то же время интимны, «дивно близки»,
питают сердце. Если в статьях и прозе Пушкин говорил об «уважении
к мертвым прадедам», «уважении к минувшему» («<Наброски статьи
о русской литературе>», 1830)2 2 , о праве «гордиться славою своих
предков»(«Отрывки из писем, мысли и замечания», 1827)2 3 , то в
стихах на место «уважения» и «гордости» приходит «любовь» (этому
слову отведена сильная позиция анафоры в 3-м и 4-м стихах) — так
разговор о родовой памяти переводится из плана исторического и социального
в сферу душевной жизни человека.
К 1830-му году, в виду близкой женитьбы, тема дома приобрела
особое звучание для Пушкина, заменив собой хронотоп дороги, характерный
для его лирики предшествующих лет. Дом у Пушкина — «это
свое, родное и вместе с тем закрытое, защищенное пространство, пространство
частной жизни, в котором осуществляется идеал независимости4
^ . ^ Но это и место, где человек живет подлинной жизнью, здесь
накапливается опыт национальной культуры...»2 4 . Именно в таком значении,
вмещающем полноту общечеловеческого и личного, фигурирует
«родное пепелище» в стихотворении о «двух чувствах».
Во второй строфе оформлена своего рода поэтическая антропология
Пушкина — словом «самостоянье» означена вертикаль жизни
человека, через которую реализуется его истинное назначение («величие
его»), и восставлена эта вертикаль на «двух чувствах», на заповеданной
любви. Таким образом личная состоятельность ставится у
Пушкина в зависимость от укорененности в почве родовой и национальной
истории; «любовь к родному пепелищу» и «любовь к отеческим
гробам» оказываются фундаментом бытия личности. В третьей
строфе Пушкин переходит от антропологии к самой общей онтологии:
масштаб жизни отдельного человека заменяется масштабом всей
земли: «Земля была <б> без них мертва...». Сама жизнь, бытие вообще
определяются верностью родному дому и памяти предков — любовь
к ним обеспечивает связь времен и продолжение жизни.
Мысль о священности «двух чувств» — главная внутренняя
тема стихотворения: пройдя через несколько отброшенных вариантов
(«священные два чувства нам», «они священны человеку»,
«они священны в нас от века»), она обретает вид центральной формулы
— «животворящая святыня», — в которой слово «святыня»
усилено и обогащено сакральными коннотациями прилагательного
«животворящий». Священны не сами по себе «пепелище» и «гроба»,
а способность человека любить их, его личная память, имеющая благодатную,
животворящую силу.
Третья строфа характеризуется исключительной густотой сакральных
понятий и образов: «животворящая святыня», «как
пустыня», «алтарь без божества». Ясно, что в недоработанном
предпоследнем стихе так или иначе заложено значение «источника
в пустыне», независимо от того, какое конкретное слово могло
бы быть здесь у Пушкина («без источника», «без оазиса» или что-то
подобное). «Источник в пустыне» — библейский образ, традиционно
символизирующий духовный источник самой жизни; к тому же семантическому
полю примыкает последний стих — «И как алтарь без
божества». Этими сравнениями «два чувства» приближены к средоточию
жизни, к ее абсолютному смыслу.
Как видим, Пушкин колебался между двумя возможностями развития
мысли о «двух чувствах» — в первой двустфроной версии он
намеревался решить тему в плане личности, во второй перешел в
план общебытийный. Выбора между двумя этими путями развития
текста Пушкин не сделал — из этого и следует исходить при публикации
и анализе стихотворения.
Белов- Admin
- Сообщения : 1969
Репутация : 1073
Дата регистрации : 2011-01-30
Откуда : Москва -
ЖИВОТВОРЯЩАЯ СВЯТЫНЯ
ИноПланетянин Ср Июн 20, 2018 12:36 am
Два чувства с детства близки нам.
В них обретает сердце пищу:
ЛЮБОВЬ к Родному пепелищу,
ЛЮБОВЬ к Отеческим гробам.
На НЕЙ основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
ЖИВОТВОРЯЩАЯ СВЯТЫНЯ!
Душа без НЕЙ была б Пуста,
Как без воды Пуста Пустыня,
И как Алтарь без Божества.
В них обретает сердце пищу:
ЛЮБОВЬ к Родному пепелищу,
ЛЮБОВЬ к Отеческим гробам.
На НЕЙ основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.
ЖИВОТВОРЯЩАЯ СВЯТЫНЯ!
Душа без НЕЙ была б Пуста,
Как без воды Пуста Пустыня,
И как Алтарь без Божества.
ИноПланетянин- Пользователь
- Сообщения : 57
Репутация : 91
Дата регистрации : 2011-11-27
ЖИЗНЬ и МироВоззрение :: Изящная словесность и публицистика, музыка и песни, кинематограф :: Поэты о Жизни Вечной и Земной. :: Наше всё - Александр Сергеевич ПУШКИН
Страница 1 из 1
Права доступа к этому форуму:
Вы не можете отвечать на сообщения|
|
|