Дмитрий Казаков От санскрита до иврита...

«Наука и жизнь» №1, 2018

До сих пор не до конца ясно, что такое этнос, но почти все исследователи одним из важнейших его признаков именуют язык. Например, историк и этнограф академик Ю. В. Бромлей в книге «Очерки теории этноса» (1983 год) вывел следующее определение: «Этнос — исторически сложившаяся устойчивая межпоколенная совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики».
С теоретической точки зрения это выглядит логично, хотя в реальности всё обстоит не так просто: встречаются ситуации, когда этнос вроде бы есть, и особенности культуры в наличии, и история общая, но языка своего не имеется. Либо он забыт и используется чужой, либо в ходу множество диалектов, носители которых понимают друг друга не так уж и хорошо, порой куда хуже, чем иностранцев.
Поправить дело можно с помощью языкового нормирования.
Включается процесс нормирования не сам по себе, а волей и желанием конкретных людей, тех, кто воспринимает описанную выше ситуацию как критическую, исключительно опасную для этноса, связанную с риском потерять «лицо» и исчезнуть, раствориться.
Одним из первых проектов языкового нормирования стала знаменитая грамматика индийского учёного Панини, написанная в V веке до нашей эры.
В своём «Аштадхьяи» («Восьмикнижии») Панини описал фонетику, морфологию и синтаскис санскрита, используя дожившие до наших времён термины «фонема», «морфема», «корень» и «часть речи».
Интересно только, что ни в одном из дошедших до нас письменных памятников санскрит не представлен именно в таком виде, как его изобразил Панини. Во всех текстах язык неизменно отступает от «нормы». Можно предположить, что грамматика не столько описывала, сколько формировала язык, общий для интеллектуальной элиты Северной Индии вне зависимости от племени и государства.
Со своей задачей Панини справился блестяще.
В XVI веке, когда в Европу пришло Новое время и начали формироваться современные этносы, у него появились последователи.

Оружие Реформации

В 1483 году, когда в саксонском городке Айслебен родился Мартин Лютер, Германия представляла собой рыхлый конгломерат слабо связанных между собой государств. В каждом из них говорили на своём языке, а в качестве средства общения меж образованными людьми использовалась латынь.
Понятие собственно «немецкого» (в виде diutisk) появилось у занимавшегося переводами аббата Ноткера Губастого около 1000 года, но на самом деле этих немецких языков было очень много и они сильно различались.
Как писал сам Мартин Лютер, «в Германии есть множество диалектов, то есть говоров, так что люди в двадцати пяти милях друг от друга не могут понять друг друга». Немцы осознавали себя скорее не единым этносом, а набором близкородственных этносов: баварцев, саксонцев, швабов, франконцев и так далее.
Выбравший карьеру теолога, Лютер в 1517 году становится лидером Реформации, политико-религиозного движения, направленного в первую очередь против папства. Простой монах, он составил девяносто пять тезисов, с которых пошёл протестантизм, и принялся за неслыханное дело — перевод Священного Писания (Библии) с латыни на обычный язык простого народа! Вот только какой из «немецких» выбрать?
Если взять диалект одной из земель, скажем, венский или нидерландский, то жители других областей ничего не поймут, а ведь задача в том, чтобы немецкую Библию приняли все жители от Северного моря до Альп и от Рейна до Кёнигсберга!
И Мартин Лютер нашёл выход.
За основу он взял язык документов и чиновников Мейсенской канцелярии (герцогство Саксония). Но дополнил его элементами разных диалектов, в первую очередь баварских (оттуда, например, слово oft — «часто», совершенно непохожее на саксонское dicke), хотя не забыл и о средненемецких (например, die Brucke — «мост», хотя по-баварски оно звучало бы как Brucke).
Насколько удачным оказался этот гибрид, названный нововерхненемецким (Neuhochdeutsch), можно судить по тому, что всего за десять лет вышло более восьмидесяти изданий написанного на нём Нового Завета, а полный перевод Библии за полвека разошёлся тиражом в сто тысяч экземпляров, что неслыханно много по меркам XVI века.
Как писал один из немецких богословов того времени, «Новый Завет Лютера был настолько растиражирован и распространён печатниками, что даже портные и сапожники, вот именно, даже женщины и необразованные люди, воспринявшие это лютеранское Евангелие и хоть немного умевшие читать на немецком, изучали его с великим энтузиазмом как источник истины. Некоторые заучивали его наизусть и носили с собой за пазухой».
А раз читали и заучивали, то понимали и привыкали использовать именно нововерхненемецкий, а не местный диалект, пусть для начала в общении с гостями из других земель.
Очень быстро нойхохдойч стал письменным для всей северной и центральной Германии, а к XVIII веку завоевал и юг.
Да, потом были братья Гримм, составившие первый этимологический немецкий словарь. Затем Кристоф Аделунг нормализовал и унифицировал литературную норму, появились словарь и свод правил грамматики и правописания Конрада Дудена (издаётся уже сто сорок лет), но основы современного немецкого и единой немецкой нации заложил Мартин Лютер своим переводом Нового Завета.

Вперёд, в прошлое!

Следующий проект языкового нормирования возник, как это ни забавно, в противовес именно немецкому.
В XIV–XV веках Чешское королевство было заметным явлением на карте Европы, и трон там занимали люди не из последних. Например, Ян Слепой, настоящий гражданин мира, погиб в битве при Креси, а его сын Карл Четвёртый основал университет в Праге и стал правителем Священной Римской империи.
К тому времени древнечешский язык развился до литературного, на нём писали стихи, составляли документы, излагали тексты духовного характера. Возникло высокое наречие, которое именуют обычно «гуманистическим чешским языком» (humanistická čeština).
Но gloria mundi, как известно, transit (мирская слава проходит); в битве при Мохаче в 1526 году погиб последний чешский король, его корона перешла к австрийским Габсбургам. Столетие спустя чешские протестанты (а у них была Библия на родном языке — так называемая Кралицкая) потерпели поражение при Белой Горе и лишились политического влияния, и примерно в то же время территорию Богемии охватила активная немецкая колонизация.
Обширные земли перешли в руки германских баронов, и те начали заселять их соотечественниками, перемещая целые деревни. Да и чешские паны, которым для общения с властями в Вене требовался в первую очередь язык Лютера, язык империи, быстро онемечивались. Иезуиты, проникшие в страну на волне рекатолизации, считали древние книги на чешском еретическими и занимались их истреблением.
К концу XVIII века единый язык распался на несколько диалектов, и те сохранились в основном среди крестьян; латынь в науке заменил тот же немецкий.
Но на территории бывшей Чешской короны нашлись люди, осознавшие, что их нации грозит полное онемечивание, лишение собственного языка, а следовательно — уничтожение.
Началось то, что позже назвали Чешским национальным возрождением.
Одним из его лидеров стал Йозеф Добровский, филолог, лингвист, литературовед, фольклорист, историк и просветитель. В 1809 году он издал первую грамматику — кодификацию «высокого», «настоящего» языка и в качестве ориентира взял всё тот же «гуманистический чешский» XVI века. А разница между ним и народным говором (точнее, говорами) была в то время очень существенной.
Всё, что происходило во времена австрийского владычества, Добровский считал «порчей языка». Но что интересно, к перспективам возрождённого чешского сам его создатель относился скептически и им практически не пользовался, хотя, вопреки историческим анекдотам, всё же владел.
Куда более последовательными оказались ученики Добровского, назвавшие то, что они пропагандировали, obrozenská čeština — «возрождённый чешский».
Йозеф Юнгман не только сам писал на чешском, но и переводил на него Мильтона, Гёте и Шиллера и составил пятитомный чешско-немецкий словарь, в котором предпринял попытки расширения словарного запаса с помощью словотворчества и заимствования из соседних славянских языков. Вацлав Крамериус создал книгоиздание и газетное дело на родном языке, Божена Немцова заложила основы современной чешской прозы, Карел Маха и Йозеф Тыл — поэзии.
Ян Гебауэр сочинил фундаментальные исследования истории и грамматики чешского языка и в своих работах ещё сильнее закрепил отрыв высокого языка науки и литературы от народного, «испорченного».
Разница между тем и другим начала уменьшаться только после 1918 года, когда в виде Чехословацкой республики было воссоздано чешское национальное государство. Возник Кабинет чешского языка, ставший позднее институтом, который принялся регулировать естественные до того процессы, формировать общую для всех норму.
Труды Добровского с учениками не пропали зря, уже через сто лет после его смерти на улицах Праги вновь заговорили по-чешски, а немецкий стал для её жителей иностранным, чужим языком.

Языковая лавина

Норвегия в своё время претерпела трансформацию не менее жёсткую, чем Чехия. В 1397 году она потеряла независимость и из могучей державы с собственными колониями, страны саг и конунгов на четыре века превратилась в колонию, в глухую провинцию не самой великой державы — Дании.
Датский и норвежский языки — близкие родственники, а второй (norrønt mál или norrøn tunga) всегда, с глубокой древности, состоял из множества диалектов (в каждом фьорде свой). Поэтому ничего удивительного, что язык чужаков оказался более лёгким для усвоения, единым во всех областях и на нём говорили и писали чиновники-датчане.
На датский перевели законы; после Реформации он заменил латынь в церквах и школах и стал языком образованных горожан, языком книг, науки и литературы. Норвежский (или, скорее, норвежские) уцелел в сельской местности, и им пользовался простой люд.
Но в 1814 году страна вновь обрела независимость.
А один из признаков «настоящей» независимости — свой язык.
И норвежцы ринулись его создавать, причём мейнстримом стала попытка «норвегизировать» литературный датский — легализовать городское (то есть преимущественно ослоское) произношение, отразить его в письме, ввести в литературный язык специфические норвежские слова, формы или обороты, заимствовать недостающие слова из других языков, в первую очередь латинского и немецкого.
В результате возник риксмол (riksmål, дословно «государственный язык»), в 1929 году переименованный в букмол (bokmål, «книжный язык»).
Но не всех устроил такой подход, ведь в конечном счёте основой национального языка стал тот же датский.
Наиболее радикальные реформаторы попытались вернуться к языку предков, истинному норвежскому, используя прекрасно сохранившиеся говоры сельской Норвегии. Идея создания гибрида из диалектов принадлежит историку Петеру Мунку, который писал: «Никакое диалектное произношение никогда не может стать литературным языком. Литературный язык — это гармония говоров, сведённых к простой, благородной, первоначальной форме языка».
Воплотил идею на практике лингвист-самоучка Ивар Осен, выпустивший в 1853 году книгу «Образцы деревенского языка Норвегии» (Prøver af Landsmaalet i Norge) — антологию текстов на разных норвежских диалектах (всего он использовал 31, из которых 5 восточнонорвежских и 26 западнонорвежских). В приложении к антологии Осен опубликовал несколько текстов на медиализованном языке, синтезе диалектных форм. Нормализованный норвежский этих текстов и стал первым образцом той письменной нормы, которая получила название «лансмол» (landsmål, «государственный язык» и одновременно «народный язык»).
С 1929 года он именуется «нюнорск» (nynorsk, «новонорвежский»).
Разница между первым и вторым значительна: в букмоле два рода (средний и общий), в нюнорске более привычная трёхродовая система; «я» на первом jeg (произносится как «йей»), на втором eg (произносится как «эг»).
Осен, будучи романтически настроенным патриотом, искренне думал, что возрождает язык предков, но на самом деле он невольно опирался на родные для него самого говоры Западной Норвегии, без особого на то основания считая их более древними, «исконными», не испорченными за время датского правления.
Ничего удивительного, что нюнорск и прижился в основном в западных частях страны, в других регионах его используют куда меньше, но всё же на нём в разное время говорили до одной пятой всех норвежцев.
Только вот языковые приключения страны викингов на этом не закончились.
В начале ХХ века возникла идея объединить букмол и нюнорск в единый язык («общенорвежский» — samnorsk).
И покатились одна за другой реформы (1917, 1938, 1959 годы), пришло в движение то, что один из исследователей-германистов назвал языковой лавиной: «...языковая лавина была приведена в движение, лавина, которая всё ещё скользит, и никто не знает, как её остановить, хотя многие были бы счастливы сделать это».
И сыпется она, и сыпется до сих пор, и парадокс, что в стране, где два государственных языка, не существует общей произносительной нормы. Каждый норвежец (хоть на букмоле, хоть на нюнорске или самнорске, их смеси или диалекте) имеет право произносить слова так, как ему хочется, и только написание для всех одно... нет, два... нет, три... или больше?
Мечтал ли о таком Ивар Осен? Сомнительно.

Еврей, говори на иврите!

Свой язык у евреев был ещё в XII веке до нашей эры, к тому времени относят библейскую «Песнь Деворы». Но с уничтожением Второго Храма и началом расселения людей он перестал быть разговорным, остался только в богослужении.
Почти полтора тысячелетия на нём пишут научные труды и каббалистические трактаты, но сами евреи используют в повседневной жизни другие наречия, как чужие, так и возникшие в их собственной среде. К числу последних относятся в первую очередь идиш (язык германской группы с обширными заимствованиями из славянских наречий) и сефардский, или ладино (иберо-романский по происхождению).
В начале XX века возникла идея возрождения Израиля и немедленно встал вопрос: какой язык должен стать государственным?
Возможно, выбор был бы сделан в пользу идиша (им тогда пользовались более десяти миллионов евреев по всему миру), если бы не один человек — Элизер Бен-Йехуда, родившийся в Российской империи. В 1881 году он переехал в Палестину, а когда через год у него родился сын Бен-Цион, Бен-Йехуда решил, что его наследник будет говорить только на древнееврейском языке.
Он изолировал мальчика от сверстников, а супруге категорически запретил петь колыбельные на русском или идише.
Этим Бен-Йехуда не ограничился. Он основал газету на возрождённом языке, учредил Комитет языка иврит (превратившийся затем в Академию иврита) и начал работу над первым словарём иврита. Именно ему принадлежит девиз «Иври, дабер иврит!», в переводе на русский вынесенный в название главки.
Бен-Йехуда не остался в одиночестве, его поддержали многие: в 1904 году Союз взаимопомощи немецких евреев основал в Иерусалиме учительскую семинарию для преподавателей иврита, в 1905-м в Яффо открылась «Герцлия» — первая средняя школа с обучением на иврите. В общинах-кибуцах всё чаще и чаще изучали именно его, поскольку для переселенцев из разных стран он был одинаково чужим, но в то же время обладал ореолом подлинности, древности.
Не всё шло легко. События первой половины ХХ века в Палестине иногда называют «войной языков» (на иврите «Милхемет ха-сафот»): забастовка студентов Техниона, старейшего вуза страны, где преподавание велось на немецком, запрет на использование идиша и ладино, изменение написания имён и даже полная их смена (например, Давида Бен-Гуриона при рождении звали Давидом Йосефом Грином, а Голду Меир — Голдой Мабович).
Даже классика идишской литературы Шолом-Алейхема долгое время издавали исключительно на иврите.
Только вот иврит — а само это слово означает «еврейская», поскольку слово «язык» (сафа) женского рода, — получился не совсем тем языком, на котором говорили евреи времён Давида или первых римских императоров. Он обогатился множеством слов, коих просто не существовало восемнадцать веков назад, и претерпел грамматические изменения под влиянием тех же идиша и ладино.
Например, изменился порядок слов: если раньше был VSO (глагол — подлежащее — прямое дополнение), то сейчас SVO (подлежащее — глагол — прямое дополнение); трансформировалась система глагольных времён: совершенное и несовершенное преобразовались в прошедшее и будущее, а настоящее стало выражаться причастиями.
Что касается обогащения иврита новыми словами, то этот процесс — большей частью упорядоченный, и им в первую очередь занимается Академия языка. Например, изменение значения древних слов, вроде «алуф»: обозначавшее в древности «тысячник», в современном иврите оно означает воинское звание — «генерал». Образование слов от существующих корней по новым правилам: «махшев» — компьютер от основы «хшв», «вычислять» по аналогии с «мазрек» — шприц и так далее.
Сочетание слов «шем-мишпаха» обозначает «фамилию», в то время как «шем» — это «имя», а «мишпаха» — семья.
Применяется также слияние-сокращение терминов (вроде нашего «колхоз») и прямое заимствование из иностранных: английского, немецкого, французского, русского. В современном иврите число слов, взятых из тех, что бытовали в древности, оценивается в двадцать тысяч, в то время как новообразований и заимствований больше ста тысяч.
Но это не мешает ивриту быть полноценным, живым языком со своими яркими особенностями. В Израиле у него конкурентов нет, и именно его учат евреи по всему миру, а ладино и идиш стали лингвистической экзотикой.
Очевидно, что нормирование языков — процесс спорадический, случайный, а успех или неуспех зависит от усилий энтузиастов, не всегда лингвистов-профессионалов.
Но наука не стоит на месте...
И кто знает, может быть, через тысячелетие или два возникнет набор методов и практик лингвонормирования, когда языки будут проектировать так, как сейчас проектируют автомобили, не только возрождая старые наречия, но и создавая новые для той или иной национальной или просто коммуникативной среды.
Об этом писал известный писатель-фантаст Джек Вэнс в романе «Языки Пао», где языковая инженерия используется на уровне даже не сравнительно небольших наций, а огромных народов, планет и цивилизаций.