В Д Соловей Русская история Новое прочтение Заключение

В Д Соловей Русская история Новое прочтение Заключение

«НЕ НАДО ОТЧАИВАТЬСЯ...»

Заключение

Книга, которую держит в руках читатель, предлагает новую парадигму в понимании отечественной истории. Как свойственно парадигмам, она основывается на небольшом числе утверждений доте-оретического характера — считающихся самоочевидными аксиом, научная истинность которых не может быть доказана. Парадигма задает скорее стиль, чем содержание мысли, причем применение старого стиля к новому мыслительному материалу навяжет ему «те же (пусть в "смягченном виде") "общие выводы" и придаст ту же идеологическую окраску» (1).
В качестве классического примера можно привести ньютоновский механицизм, который основывался на модели Вселенной греческих атомистов (Вселенная твердой материи, состоящая из фундаментальных блоков, мельчайших неделимых частиц — атомов) и классической эвклидовой геометрии, постулировавшей предельное различие между материей и пустым пространством, временем и материальным миром. Если ньютоновская парадигма была подорвана теорией относительности и квантовой теорией, то картезианский дуализм — идея абсолютной дуальности ума и материи — все еще сохраняет силу в качестве гносеологического постулата современной науки.
(с.303) На чем же основывается авторская парадигма? Во-первых, на реанимации старого, считавшегося последние годы «немодным» утверждения, что главным субъектом, «движителем» истории выступает именно народ. Не институты, включая государство, не социальные, политические или культурные агенты (элиты и партии, классы и социальные группы, культурные группы и религиозные общины), не анонимные социологические факторы-императивы (модернизация, индустриализация, глобализация и т. д.), а народ, который понимается близко к традиции классической политической философии: как противоположность массы, как способная к коллективному волеизъявлению группа людей.
Нельзя назвать новым и второе положение: народ как целостность изначально существует в этническом качестве, и это внутреннее единство сохраняется под социальными, политическими, религиозно-культурными, идеологическими и иными барьерами и размежеваниями. Этничность не только онтологична, она более фундаментальный фактор истории, чем экономика, культура и политика.
Не оригинален и третий постулат. Народ реализует свое этническое тождество в истории спонтанно, стихийно, естественно-историческим образом. Хотя у истории нет трансцендентного смысла и конечной цели (она не есть движение ни к лучшему миру, ни к упадку), тем не менее, за внешним хаосом событий и констелляциями обстоятельств можно обнаружить сквозную, трансисторическую логику, представляющую реализацию, развертывание этнического качества народа. Метафора растения описывает историю лучше и точнее метафоры здания, но и та, и другая остаются лишь приближениями к ее пониманию.
Новизна парадигмы, комбинирующей хорошо известные (хотя и позабытые, «немодные») положения, состоит в ее радикальной альтернативности по отношению к превалирующим культурным аксиомам современной историографии. Они изжили себя, потому что радикально изменился культурно-исторический контекст гуманитарных наук. Из «сумерек Просвещения» мы вступили в «полярную ночь ледяной мглы и суровости». То, что еще по инерции кажется «ересью» или даже невозможным, превращается в «Зейтгейст»( (дух эпохи), а вчерашнее самоочевидное, «само собой разумеющееся» оказывается описанием мира, который навсегда канул в Лету.
Тягостная необходимость признать неизбежность невозможного все же оставляет интеллектуальную лазейку. Не существует тотальных, всеохватывающих парадигм. Ни одна парадигма никогда не объяснит всех имеющихся фактов, а конкретный набор данных всегда можно интерпретировать в рамках нескольких парадигм. Ограничены и эвристические возможности предложенной парадигмы: она хорошо работает в Большом времени «Анналов», особенно при анализе поведения больших этнических групп, беспомощна на микроуровне и лишь ограниченно применима за пределами макро-  и микроистории. (с.304)
Капитальное значение предложенной парадигмы -  в возможности радикально нового взгляда на историю: существующие исторические факты и наблюдения могут быть переоценены, а прежние выводы, в том числе фундаментального характера,— пересмотрены и переформулированы. Парадигма становится наблюдательной позицией, с которой открывается новый исторический ландшафт. Это не старая история, дополненная новыми чертами, а принципиально новый мир: прежние объекты не просто переинтерпретируются, а преображаются по своей сути.
Эвристическая ценность старых теорий не отвергается, но в то же время открывается принципиально новая методологическая перспектива. Главное гипотетическое препятствие на пути ее восприятия и ассимиляции составляют не научные, а культурно-идеологические факторы. Это хорошо заметно, если обратиться к теоретическому содержанию новой парадигмы, в особенности к биосоциальной концепции этноса/этничности.
Несмотря на растущую изощренность и гибкость социологических интерпретаций этого явления, внутренняя критика этнологии уже давно доказала принципиальную научную несостоятельность самого социологического подхода к нему. В то же время физическая антропология и биология человека предоставляют убедительные и неопровержимые свидетельства в пользу биологической сущности этноса/этничности. Переход от социологической к биологической концепции этноса/этничности не произошел (и вряд ли произойдет в ближайшее время), не по причине слабости научной аргументации, а в силу негативных коннотаций такого понимания этничности. Историческое наследие XX века служит трудно преодолимым препятствием для столь радикального сдвига в нашем понимании. Хотя это же наследие не мешает понимать расу как сущностно биологическую группу, пусть даже ее существование детерминировано, в том числе, социальными факторами.
(с.305) Оригинальный авторский вклад в биологическое понимание этноса/этничности состоит в интеграции концепции К. Г. Юнга о коллективном бессознательном и архетипах, экспериментально подтвержденной трансперсональной психологией. Тем самым примордиалистское понимание этноса/этничности приобрело новое, критически важное измерение. Можно утверждать, что этнос/эт-ничность представляет уникальный механизм трансляции врожденных, присущих данной биологической группе социальных инстинктов восприятия и действия. Природа этноса/этничности в подлинном смысле двойственная — биосоциальная, а этнос — сущностно биологическая группа социальных существ.
Научное значение такой концептуализации выходит далеко за рамки этнологии и может претендовать на статус большой теории в контексте социогуманитарного знания. Для понимания истории вообще и отечественной в частности, которая служила объектом моего исследования, эта концептуализация открывает вдохновляющую и тревожную перспективу. История оказывается реализацией, развертыванием врожденных инстинктов творивших ее народов. За исторической феноменологией таится красная нить этнических архетипов. Разумеется, выделение сквозной исторической логики представляет абстракцию высокого уровня, наилучшим образом эта мыслительная операция осуществима в рамках Большого времени.
Новое понимание этничности дает недвусмысленный и шокирующий ответ на сакраментальный вопрос русского национального дискурса: что значит быть русским, что такое русскость. Русскость — не культура, не религия, не язык, не самосознание. Русскость - это кровь, кровь как носитель социальных инстинктов восприятия и действия. Кровь (или биологическая русскость) составляет стержень, к которому тяготеют внешние проявления русскости. Хотя отечественное общество никогда не было захвачено рефлексией по поводу биологической стороны русскости (что не значит, что такая рефлексия вообще отсутствовала), данный аспект всегда интуитивно ощущался и имел первостепенное значение в истории.
Предвижу возмущенный вопрос: какой процент русской крови должен течь в венах, чтобы считать человека русским? Честно признаюсь, меня это не занимало, да и сам вопрос в контексте отечественной истории довольно бессмысленен.
Русские никогда не были чистыми в этническом отношении народом, но, в то же время, обладали значительной ассимиляторской способностью. Предоставляя возможность ассимилироваться в русскость всем, кто этого хотел, сами русские в то же время не были склонны к смене своей этничности. Культурная ассимиляция в русскость сопровождалась вступлением в браки с русскими, ведя к ассимиляции биологической. Поэтому противопоставление «крови» и «почвы» в отечественном контексте лишено смысла. Вплоть до последнего времени браки с русскими означали присоединение к сильному и лидирующему народу, чей язык и культура доминировали в пространстве северной Евразии.
(с.307) Но преобладание в межэтнических контактах русского ассимиляторского вектора нельзя объяснить только культурно-историческими факторами. Биологическая подоплека этого процесса слишком очевидна, чтобы ее можно было исключить из исторического анализа. Поэтому автор счел необходимым включить в концептуализацию отечественной истории понятие «витальной силы» — близкое, но не идентичное «пассионарности» Л. Н. Гумилева. В обобщенном виде под «витальной силой» или «витальным инстинктом» понимается совокупность специфических характеристик функционирования этноса как биосоциального явления.
Пятивековая ретроспектива отечественной истории обнаруживает отчетливую зависимость между биологической и морально-психологической, экзистенциальной силой русского народа, с одной стороны, и его историческим творчеством, с другой. Грандиозный успех России в истории оказался возможен лишь благодаря русской витальной силе. Как только она стала иссякать (что заметно с 60-х гг. прошлого века), пошла под уклон и страна. Пик советской мощи и влияния оказался той исторической вершиной, с которой начался спуск вниз. Поначалу медленный и незаметный, он превратился на рубеже 80-90-х гг. прошлого века в настоящий обвал.
Трагический парадокс истории в том, что русская сила, послужившая залогом грандиозного государственного строительства, масштабного социального творчества, ключевым фактором беспрецедентной территориальной экспансии и триумфальных военных побед, была истощена этим строительством и этими победами. Проще говоря, русские надорвались. Именно по этой, и ни по какой другой причине Советский Союз был исторически обречен. Превращение русской силы в русскую слабость, что все более остро ощущается (хотя не рефлексируется) современным отечественным обществом, делает столь проблематичным наше будущее.
Еще одной важной теоретической новацией в переосмыслении русской истории является понятие русских этнических архетипов (матриц коллективного бессознательного) и главного, доминантного архетипа — архетипа власти. Он трактуется автором как предельное воплощение, почти метафизический первообраз общечеловеческого архетипа власти. Подобно магнитной линии, к которой притягиваются, вдоль которой группируются железные опилки, русский архетип власти сориентировал творческие усилия русского народа, направил русскую витальную силу в русло строительства самодовлеющего русского государства, русской моновласти. Тотальность, всеобщность государственной власти — таково сквозное содержание сменявших друг друга конкретно-исторических модификаций отечественной государственности. В более широком смысле русское общество сверху донизу пропитано духом властвования и господства.
(с.308) Отрешившись от оценочных суждений, нельзя не признать: такой тип государства обеспечил русским безусловные конкурентные преимущества в северной Евразии, послужил надежным (хотя и не очень привлекательным) инструментом долговременного успеха в истории. А в рамках Большого времени русская история была одной из самых успешных среди историй европейских народов.
И вряд ли какой-нибудь иной тип государства мог обеспечить аналогичный успех или даже сохранение русской независимости. Сравнительно-исторический взгляд на Восточную Европу и развитие соседей России оставляет в этом мало сомнений.
Ярким доказательством существования русского этнического архетипа самодовлеющего государства, причем доказательством от противного, служит отсутствие в отечественной истории влиятельного русского этнического сепаратизма. Феодальная раздробленность была почти исключительно делом элиты, а не масс русского населения, связанного бессознательной этнической связью поверх всех барьеров и разграничений. Россия не знала не только русского сепаратизма, но даже развитого партикуляризма великорусских территорий, хотя ее бурная история и необъятные пространства предоставляли для этого немалые возможности.
Архетип государственности включает как позитивный полюс — служение государству и его сакрализацию, так и негативный - массовый анархизм. Для описания логики русской истории очень подходит метафора маятника между двумя этими крайними точками. Но даже экстремальное выражение антигосударственных настроений — «бессмысленный и беспощадный» русский бунт — питалось имплицитным нормативистским образом чаемого «царства любви и истины» противопоставленного отрицавшемуся актуальному государству.
(с.309) На всем протяжении отечественной истории русский народ и российское государство находились в симбиотических отношениях. Государство питалось русской силой и беспощадно эксплуатировало ее: русские низы не имели никаких этнических преференций и несли основное государственное тягло. Тяжесть эксплуатации увеличивалась по мере успеха имперского (социалистического) строительства, роста внешнеполитического влияния и военной мощи страны, уменьшения доли русских в численности ее населения. Все это провоцировало недовольство, превращая русских из главной опоры империи в угрозу ее стабильности.
В то же время глубинная психологическая потребность русских в государстве как фундаментальном условии существования находилась в конфликте с актуальным государством. Вследствие и после петровских преобразований, радикально изменивших социокультурный и этнический облик отечественной элиты, этот конфликт резко обострился. Нобилитет и образованные слои стали восприниматься как культурно и этнически чуждые простому народу. Попытки преодолеть ширившийся драматический разрыв посредством формирования имперской идентичности оказались малоудачными. Государственная политика формирования идентичности была относительно успешной в элитах и образованных слоях и, в общем, провалилась в толще русского народа, явно и имплицитно противопоставлявшего конструировавшейся имперской идентичности влиятельный русский этнический миф.
Русский плебс и имперская элита, образованные слои оказались двумя разными народами не в метафорическом, а в прямом смысле. Этническое и культурное отчуждение проецировалось в социополитическую сферу, придавая социальным конфликтам и политическим размежеваниям драматизм и неразрешимый в рамках имперской политии характер. В своей глубинной основе революционная динамика начала XX в. была национально-освободительной борьбой русского народа — такая нетривиальная теоретическая концептуализация вытекает из новой парадигмы в понимании отечественной истории.
И этот вывод не отменяет даже то обстоятельство, что революционную динамику возглавили и пожали ее плоды большевики — внешне наименее русская партия из всех общенациональных политических партий России. Эта политическая сила оказалась наиболее русской в своем доминантном идеологическом призыве, политических и социальных практиках. Большевикам удалось оседлать качели русской истории: культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс (напомню, составляющие один из полюсов русского этнического архетипа), в фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому началу русского народа.
(с.310) В виде новой трагедии, а не фарса история повторилась на исходе XX в. На этот раз глубинным основанием конфликта русского народа и коммунистического государства послужило не социокультурное и этническое отчуждение (в ходе советской модернизации была обеспечена гомогенность отечественного общества), а драматическое ослабление русской витальной силы. Русские больше не могли держать на своих плечах державную ношу. Освобождение от нее ощущалось ими как возможность национального спасения. Хотя коммунистическая стратегия формирования новых идентичностей - политической (советской) и территориальной (союзной) — была, на первый взгляд, не в пример более успешной, чем аналогичная стратегия имперской России, ее конечные результаты оказались столь же плачевными. Судя по социополитической динамике последних 20 лет, русские не вполне осознанно, но отчетливо и последовательно отказались от роли хранителей союзного пространства. Говоря без обиняков, они отринули значительную часть собственной истории и культуры.
Сходство событий начала и конца XX в. выглядит еще разительнее ввиду того, что новый -  номинально либеральный - революционный призыв апеллировал к тем же разрушительным русским инстинктам, что за столетие до него — большевистский. Одинаково негативным было и отношение к русской этничности обеих политических сил — большевиков и либералов. Тем не менее, они обрели массовую, народную в полном смысле слова, поддержку своей революционной деятельности.
Надо открыто и честно признать: русский народ дважды в XX в. собственноручно разрушил государство и страну, которую сам же создал ценой неимоверных жертв и усилий.
Такая драматическая повторяемость не может не натолкнуть на предположение о цикличности русской истории, задаваемой русскими Смутами. Смуты в данном случае трактуются как точки бифуркации отечественной истории, пункты радикального изменения русской традиции — государственной и социокультурной.
(с.311) В отечественной истории насчитываются три актуальных Смуты: начала XVII в., начала XX в. и рубежа ХХ-ХХ1 вв.; равносильна Смуте по своему значению и последствиям монголо-татарская оккупация Руси. Однако происходившие в ходе Смут радикальные разрывы с предшествовавшим статус-кво, скрывали глубинные, ноуменальные связи старого и нового государственного и социокультурного порядков. Этот порядок выстраивался вдоль силовых линий русской ментальное, кристаллизовался вокруг русских этнических архетипов.
Никакие объективные исторические факторы - природно-климатические, экономические, социальные, политические и т. д. - сами по себе не способны вызвать подлинно исторической динамики. Возможность и вектор этой динамики решающим образом зависят от опосредования внешних факторов человеческой психикой и культурой. Именно исходящие из «черного ящика» человеческой ментальное импульсы направляют активность в определенное русло. А сам этот «черный ящик» работает в соответствии с закономерностями функционирования психики, которые, насколько можно их расшифровать, этнически дифференцированы. Проще говоря, находящиеся в одинаковых условиях и испытывающие одни и те же влияния народы будут вести себя в истории по-разному, в том числе, в силу капитальных врожденных различий.
Ментальность, социокультурные стереотипы играют определяющую роль в человеческом поведении в истории. Так, исторически сформировавшиеся константы русского отношения к внешнему миру предрасполагают (не предопределяют!) к определенному восприятию этого мира и поведению в нем. Якобы «объективные» геополитические факторы в действительности оказываются второстепенными по отношению к социокультурным стереотипам и психологическим паттернам. Причем русская готовность к их изменению наталкивается на нежелание западного общества менять собственные стереотипы России и русских. И это обстоятельство устанавливает пределы интеграции России в Европу и западный мир.
Ментальность и культура имели определяющее значение в гибели Советского Союза. Составной частью исчерпания русской витальной силы стал тяжелейший морально-психологический, экзистенциальный надлом русского народа. Подспудное массовое ощущение (не рефлексия!), что с русскими происходит что-то дурное, что дела идут не так, что «наша советская Родина» оказалась для русских мачехой, сопряженное с постепенным кардинальным изменением ценностных ориентации и культурных моделей, спроецировавшись в политику, привели к гибели страны. Советский Союз сначала умер в миллионах русских сердец и только потом прекратил свое существование как политико-юридическая категория и социальная конструкция. Самым ярким доказательством его внутренней исчерпанности служит отсутствие внятной и сильной реакции — элитной и массовой — на гибель страны. Родившаяся в огне и буре сверхдержава была сдана так, как сержанты сдают армейский караул, как в начале XX в. пала самодержавная монархия. (с.312)
Главным итогом крушения Советского Союза стали формирование новой социокультурной реальности и кризисная трансформация русской идентичности, начавшаяся еще в советскую эпоху. Прежде сильный и уверенный в своем будущем народ впервые почувствовал себя слабым и ощутил глубинную неуверенность в собственной перспективе. Русская перспектива всегда отличалась драматизмом, но она была. И вот русские из творца, субъекта истории стали превращаться в ее объект, расходный материал, что составляет самое важное изменение в нашей истории в последние 500 лет.
Построенная в книге теоретическая модель отечественной истории предвещает новые нелегкие времена и потрясения. Смута в России не закончилась, нам еще предстоит пережить ее кульминацию с непредсказуемым результатом. Это не вопрос о том, какое будущее ожидает нас, это вопрос о том, есть ли у нас вообще будущее.
У нас, это значит у русских и у России — одно от другого неотделимо. Россия может быть только государством русского народа или ее не будет вовсе. Только русские способны держать это пространство в его нынешних границах — такой научный (а не политико-идеологический!) вывод следует из авторских штудий.
Нет ничего практичнее хорошей теории, говорил Ленин. Теоретические выкладки этой книги имеют непосредственное практическое значение по крайней мере в двух аспектах. Во-первых, заниматься строительством «российской политической нации» означает понапрасну терять слова, энергию и материальные активы. Современная русская ментальность лежит в русле интенсивного ощущения и рефлексии собственной русскости, в том числе осознания (впервые в истории!) важности ее биологической стороны. Русские становятся другим народом. Повернуть вспять этот естественноисторический, сродни природному, процесс невозможно. Лучше его ускорить и по возможности ввести в цивилизованные рамки. Тем более что судьба России тождественна судьбе русских и непонятно, почему и как она может зависеть от превращения русскости в «россиянство».
Во-вторых, нелепо ориентировать российскую политику на Запад, если главный вызов нашей способности творить историю лежит на Востоке. Там оформляется главный внешний вызов будущему России, там находится наш шанс.
Если попытаться выразить квинтэссенцию русской истории, то она уложится в две мысли. Первая: русские и только русские, больше никто — творцы собственных триумфальных побед и чудовищных поражений. Вторая: «не надо отчаиваться...» - эта фраза из предсмертной записки погибшего на «Курске» подводника выражает чувства павших и оставляет надежду живым. (с.313)

ПРИМЕЧАНИЯ
I. Капустин Б. Г. Конец «транзитологии»? О теоретическом осмыслении посткоммунистического десятилетия //Полис. 2001. №4. С.8.