Александр Пушкин Песнь о Вещем Олеге

История текста: источники и варианты

Научный руководитель – профессор Е.П. Никитина

«Песнь о вещем Олеге» – историческая баллада. Ее сюжетным
источником явилась летописная легенда о смерти Вещего Олега от
своего коня. К.А. Немировской обнаружен наиболее вероятный
источник «Песни о вещем Олеге» – «Летописец русской отъ
пришествия Рурика до кончины царя Iоанна Васильевича».
Появление пушкинского произведения было закономерно как
продолжение творческого диалога Жуковского и Катенина о создании
национальной баллады. Однако отношение Пушкина к своему
материалу в этой балладе принципиально иное, нежели у других поэтов.
Еще П.В. Анненков писал, что «Песнь» выделялась среди «других
замысловатых исторических стихотворений эпохи, которые не всегда
отличались исторической верностию» [Анненков 1984: 102].
Исследователи отмечали, что Пушкин придерживался исторической
точности в описании реалий, обычаев, даже мельчайших деталей уклада
жизни народа. Когда в 1822 г. появилась дума Рылеева «Олег Вещий»,
историческая неточность в ней («щит с гербом России», прибитый к
«Царьградским воротам») сразу была отвергнута Пушкиным, о чем он
не преминул сообщить автору думы. В своей «Песни о вещем Олеге» он
использует точное обозначение – просто щит («Твой щит на вратах
Цареграда»). В вариантах белового автографа «Песни» появляется
примечание – подробная историческая справка, полемически
оспаривающая Рылеева: «Но не с гербом России, как некто сказал во
первых, потому что во время Олега Рос<сия> не имела еще герба. – Наш
Дв.<углавый> Ор.<ел> есть герб Р.<имской> Империи и знаменует
разделение ее на Зап.<адную> и Вост.<очную>. У нас же он нич<его> не
значит» [Пушкин 1937-1949: 741. Далее цитируется это издание,
страницы указываются в квадратных скобках].
Событие, увлекшее поэта, – не героический подвиг, принесший
известность, а овеянная легендами необычная смерть могущественного
князя. Олег, проводящий жизнь в победоносных завоевательных
походах, сталкивается с неотвратимостью судьбы. Кудесник
предсказывает ему кончину от верного коня. Но это пророчество и
попытка избежать своего жребия, расставшись с любимцем, ни к чему
не приводят. Судьба все равно настигает героя, он умирает, ужаленный
змеей, выползающей «из мертвой главы» коня.
В отличие от летописного сказания, сюжет пушкинской баллады
развивается в более стройной последовательности. Здесь есть временные
смещения (от настоящего к прошлому и далекому будущему), но они
сюжетно мотивированы. Начинается «Песнь» эпически спокойным, как
в народной поэзии, вступлением: «Как ныне сбирается вещий Олег, /
Отмстить неразумным хозарам» [243]. Здесь, в первых двух строфах
заявлен и охарактеризован каждый персонаж. Олегу, изначально
предпослан уже фольклорно закрепленный в летописи эпитет «вещий»
(но намного чаще князь называется могучим или могущим). Как
известно, вещим он был прозван за то, что с помощью хитрости и
мудрости избежал смерти в походе на греков («греки же прозваша
Олега, Вещий Олегъ, и бяху людие поганы и невегласи». [Летописец
русской... 1792: 31-32]). Едет он, одетый в цареградскую броню, в
сопровождении своей дружины на верном коне, чтобы отмстить
неразумным хозарам. Навстречу из темного леса идет вдохновенный
кудесник («Покорный Перуну старик одному, / Заветов грядущего
вестник» [243]). Фольклорный зачин, близкие народным эпитеты
соединяются в единое стилистическое целое с литературными
определениями и книжными выражениями, задавая эпическую
интонацию летописной легенды.
Для лучшего понимания замысла поэта важным при анализе
текста является обращение к вариантам, так как они дают представление
о художественных поисках, процессе становления текста.
Значительные смысловые изменения от вариантов к
каноническому тексту касаются описаний кудесника и коня. Кудесник
– фигура времени, органичная балладной системе образов. Именно с
ним в балладу вводится чудесный мотив предсказания, который
является завязкой сюжета и неразрывно связан с мотивом судьбы.
В определении кудесника автор выбирает эпитеты
«вдохновенный» и «мудрый» (старец), вместо первоначальных
«престарелый» и «гордый». Просто указание на возраст становится
ненужным, потому что дальше появится продолжение – «старец».
Определение же «вдохновенный» вовлекает образ в ассоциативное поле,
связанное с образами Поэта и Певца (в лирике и балладах) [Keil 1978:
219-268]. Пушкин отказывается и от эпитета «гордый», который больше
подходит Поэту, чем волхву. Он предпочитает определение,
указывающее на особую роль – старейшины, жреца, проведшего долгую
жизнь «в мольбах и гаданьях».
Напоминание о непокорности, независимости волхвов
сохраняется в полном достоинства ответе кудесника: «Волхвы не
боятся могучих владык, / А княжеский дар им не нужен» [243]. Этот
ответ – и гордый вызов, и мудрое осознание своего призвания,
пришедшее с годами жреческой службы.
Вещий Олег задает вопрос вещему кудеснику, умеющему
провидеть будущее. Вопрос этот о самом сокровенном – о жизни и
смерти («Что сбудется в жизни со мною? / И скоро ль, на радость
соседей-врагов, / Могильной засыплюсь землею?» [Там же].
Окончательному варианту предшествовал более элегический:
«могильной покроюся тьмою» [741]. Его замена дала более зримый и
точный образ. Б.В. Томашевский указывал на то, что такого рода
метонимические перифразы «не в духе летописного языка»
[Томашевский 1956: 545]. Однако они играют роль в создании общей
атмосферы рассказа о далеком прошлом, который излагается высоким
поэтическим языком.
Реплика кудесника в черновике начинается как ответ лишь на
вторую часть вопроса Олега – о смерти: «День смерти для многих
таится во мгле» [741]. Напомним, что в летописи Олег спрашивал
только о причине своей смерти («отъ чего мнњ умереть?»), на что и
получил краткий ответ («Княже! конь, его же ты любишь и њздишь на
немъ, от того ти будетъ кончина...») [Летописец русской... 1792: 41]. В
пушкинском тексте ответ намного шире – он охватывает прошлое,
настоящее и будущее Олега, его военные подвиги и героическое
служение коня, таинственное везение князя и роковую причину смерти.
Не случайно автор приходит к иному началу, более обобщающему:
«Грядущие годы таятся во мгле» [243].
Отказался Пушкин от включения в окончательный текст и
целого отрывка из шести стихов (они предполагались между 30 и 31
стихами), над которым он тщательно работал. Фрагмент рассказывает
о ближайшем будущем, возможно, об этом самом победоносном
походе на хазар:
а. И вновь, как на тризну, стремишься
на брань
И новой победой прославлен
Твой меч собирает кровавую дань
Твой недруг лукавый раздавлен –
И тайный хранитель могущему дан
Но ты под бронею не ведаешь ран.
[741-742]
б. [И вновь, как на тризну, стремишься
на брань
И вновь вознесен <и> прославлен
Твой меч собирает кровавую дань
Твой недруг во прахе раздавлен –
А ты под бронею не ведаешь ран
Незримый хранитель могущему дан].
[742]
Но в итоге автор избегает излишней конкретики и «кровавых»
мотивов во имя обобщенной картины. И после 29-30 стихов об
удивительной покорности «волн» и «суши» появляется строфа, как бы
расшифровывающая эти строки, описывающая смертельные
опасности, которых удается избежать Олегу на зависть своим врагам:
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан. [244]
Сюда вошли два последних стиха из выпущенной строфы в
измененном виде. В 35-ом стихе возникает эпитет «грозная» (броня),
усиливающий ощущение мощи, победоносности, воинственности Олега.
Броня его не просто охраняет, но грозит врагам. 36-ой стих звучит здесь
как логическое продолжение, объясняющее загадочную
доброжелательность фортуны к Олегу.
На месте этих двух стихов в вариантах были поучительные
слова кудесника о падении Олега («Но знаю, но вижу паденье твое /
Запомни же ныне ты слово мое» [742]. В них подразумевалось и
политическое, военное поражение. Пушкин же избрал в качестве
основы сюжета событие частной жизни. Возможно, поэтому стихи и
не вошли в печатный текст.
И сразу после слов о незримом хранителе кудесник переходит к
повествованию о коне – зримом хранителе князя (в вариантах эта
связь не актуализировалась).
Исторические реалии, культура Древней Руси были таковы, что
делом мужчины была война. Поэтому конь – один из постоянных
персонажей былин, баллад и мужских военно-бытовых песен, за его
надежность называющих его «добрым».
Пушкинский конь назван «верным». Верен он не только как
слуга, но как друг и товарищ, который осиротеет один без хозяина, а
тот, в свою очередь, без коня. Уже в первой строфе Олег является
едущим на «верном» коне. В варианте белового автографа конь
назывался «смирным». Но в таком случае исчезал тот ореол дружеской
привязанности, который освещает все повествование с самого начала.
Найденный эпитет как бы «застывает» в балладе, становится
постоянным, заставляющим после себя додумывать – «конь».
В характеристике коня Пушкин отказался и от первоначального
варианта 37-ого стиха: «Твой конь был товарищ опасных трудов» [Там
же]. Прошедшее время свидетельствовало о безвозвратно утерянном,
закончившемся. Настоящее же в обновленном стихе («Твой конь не
боится опасных трудов» [244]) – время всеобщее. Речь здесь уже не
просто о постоянных опасностях, сопровождающих жизнь князя, но о
бесстрашии самого коня. Кроме того, определение коня «товарищ»
появится в обращении Олега: «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга».
Вероятно, во избежание тавтологии снимается и вариант 41-ого стиха
«Труд, голод и сеча ему ничего». Другая возможность («И голод, и сеча
ему ничего» [742] тоже не удовлетворяет Пушкина, и он выбирает иное
описание – с оппозиционными (холод/жар) в контексте стиха понятиями
(«И холод, и сеча ему ничего...» [244]).
Речь вдохновенного кудесника поэтична, как речь художника
слова. Его реплики полны иносказаний («грядущие годы таятся во мгле»,
«и пращ, и стрела, и лукавый кинжал щадят победителя годы»),
придающих таинственность и значительность его словам,
старославянизмов и поэтизмов («грядущие годы», «светлое чело»,
«врата», «бранное поле»). Между тем, большинство эпитетов характерны
для современной Пушкину поэзии – элегической, балладной. В отказе
кудесника от дара Олега звучат слова, которые вполне могли появиться в
произведениях, развивающих тему поэта и поэзии:
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен [243].
Часто встречающееся в фольклорных текстах «синее море»
сочетается с балладными «обманчивым валом» и «роковой
непогодой». Остальные эпитеты также вполне литературны («могучий
владыка», «дивная судьба», «грозная броня», «незримый хранитель»,
«опасные труды»). Важна их эмоциональная окраска,
подчеркивающая необычность судьбы героя, его мощь. В то же время
поддерживается особый высокий стиль самой пророческой речи
волхва и всего повествования.
В ответ на предсказание кудесника о смерти от любимого коня
Олег усмехнулся, тем самым выразив сомнение в правдивости его
слов. Но и не верить вещему языку волхва, покорного одному
верховному божеству – Перуну – он не может. Поэтому чело и взор
его «омрачилися думой». В варианте 43-его стиха было «... но скоро
чело» [742], то есть через некоторое время князь засомневался в своих
чувствах. В окончательной фразе сомнение в словах кудесника и вера
в них сливаются в едином моменте («Олег усмехнулся – однако чело /
И взор омрачилися думой» [244]). И все же вера вынуждает его
расстаться с конем.
Особенно тщательно шла работа над отделкой 50-ого стиха
(начало обращения Олега к коню). Перебрав варианты о долгом труде,
службе коня своему господину, Пушкин оставляет слова «Расстаться
настало нам время» [Там же]. Таким образом, 49-50 стихи – это
лирическое прощание с товарищем-конем (и уж потом слугой), а не
воспоминание о его службе. Поэтому и стремя его «позлащенное»
(что говорит не только о положении и богатстве хозяина, но и о любви
к коню), а не «заслуженное» (как в варианте). И расставание
воспринимается как трагическая превратность судьбы, а не
закономерный исход службы: «Теперь отдыхай! уж не ступит нога, /
В твое позлащенное стремя» [Там же].
Подобная этикетная формула встречается в «Слове о полку
Игореве...»: «Тъгда въступи Игорь князь въ златъ стремень»,
«Ступаеть въ златъ стремень въ градњ Тьмутороканњ», «Вступита,
господина, въ злата стремень за обиду сего времени» [Слово о полку
Игореве 1950: 12, 15, 22]). Выбирая этот вариант, Пушкин усиливает
звучание книжных интонаций древнего сказания.
Колорит времени передают и фольклорные выражения. Так,
Олег обращается с просьбой отвести коня не просто к отрокам, но
называет их «отроки-други», подобно тому, как в фольклорных
казачьих песнях есть обращение «всадники-други».
На пире дружины князь вспоминает о своем коне.
Чередующиеся в черновиках эпитеты «бодрый» (то есть «крепкий»,
«здоровый», «находящийся в постоянной готовности»), «борзый»
(«быстрый, резвый», у Пушкина этот эпитет встречается 12 раз и
именно в отношении коня или тройки) уступают место более
экзотическому, малохарактерному для описания коня – «бурный»
(«стремительный, быстро несущийся, неудержимый») [Словарь языка
Пушкина 2000: 138-139, 152, 182]. Последний включает в себя и
предыдущие значения, при этом усиливается ощущение
безудержности, удали, характерной для коня и его хозяина.
Несколько вариантов соответствуют 71-72-ому стихам – о том, как
князь узнает о смерти своего любимца. Из них видно, как автор выбирает,
оставить ли указание на то, что конь умер от тоски, или на то, что он умер
давно (отсюда потом родятся печальные мысли Олега, что конь мог бы и
сейчас быть с ним). Заменяя глагол «заснул» на книжное слово «почил» в
сочетании с «внемлет», Пушкин усиливает стилистическую окраску
«Песни».
Смерть коня вызывает горькое сожаление о потерянной
возможности быть вместе долгое время и неверие в предсказание.
Отношение к волхву резко меняется: из «любимца богов», которому
сулят самое дорогое (коня), он превращается в «лживого, безумного
старика», предсказание которого следовало бы «презреть». Этот
глагол и сама форма сослагательного наклонения («презреть бы»)
были найдены сразу и настойчиво повторялись во время поиска
подходящего определения («гаданье», «пустые гаданья», «твое
предвещанье», «твое предсказанье»).
В вариантах 77-78 стихов появляется слово «могила» по
отношению к коню («И хочет он видеть могилу коня» [743], или к
возможному будущему («Мой конь до могилы носил бы меня» [743]).
От первого Пушкин отказывается, оставляя другой стих «И хочет
увидеть он кости коня» [245]. Во втором случае ему важнее
подчеркнуть, что конь был бы жив и сейчас: «Мой конь и доныне
носил бы меня» [Там же].
Описание места, где лежат «благородные кости» коня, дано
строго, без излишеств, а потому несколько элегический стих («Над
ними струится седая ковыль» [743]) уступил место более
объективному изображению: «И ветер волнует над ними ковыль»
[245]. Кстати, упоминание в стихах именно ковыля тоже
фактографично. Генерал Раевский в письмах к дочери Екатерине о
времени своего путешествия вместе с семьей и Пушкиным в
частности обращал особое внимание на ковыльные степи, в которые
углубились они за Днепром: «Они отличаются... множеством травы,
ковылем называемой... при восходе и заходе солнца, когда смотришь
на траву против оного, то представляется тебе чистого серебра
волнующееся море» [Жизнь Пушкина 1987: 325-326].
Слова прощания Олега исполнены нежности и дружеской
привязанности: обращению «Спи, конь одинокой!», предпочтено:
«Спи, друг одинокой!» [245].
В летописи нет подобной цепи переживаний, связанных с
расставанием и потерей коня-друга, как нет ни строгого,
величественного описания «благородных» костей коня, ни
лирического обращения Олега к умершему боевому товарищу.
По мифологическим представлениям, конь воплощает связь с
миром мертвых и является главным жертвенным животным на
похоронах, проводником на «тот свет» [Славянские древности 1999:
590]. Эти представления отразились в пушкинском тексте – в
размышлении Олега над прахом коня:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь! [245]
Понятие тризны у Пушкина, как и у его современников,
ассоциируется с пиром и поминовением, включающим в себя
жертвоприношения. Однако варианты свидетельствуют о том, что
поэту было известно и другое значение слова «тризна»: турнир, игры
воинов перед могилою умершего: «И вновь, как на тризну,
стремишься на брань / И новой победой прославлен» [742].
Речь Олега, также как и все повествование, соединяет в себе
разностилевые элементы: созданные автором «книжные» иносказания
(«могильной засыплюсь землею») и действительно встречающиеся в
памятнике древнерусской литературы («уж не ступит нога / В твое
позлащенное стремя»); выражения, близкие фольклорным («отроки-
други», «отборное зерно», «ключевая вода») и литературные («конь
ретивый», «бурный», «игривый», «друг одинокий», «лживый,
безумный старик»). Речь включена в общий стилевой строй баллады,
но, несмотря на патетику, эпичность, в ней заложено лирическое,
душевное переживание – забота, а затем печаль о коне-друге.
Роковое предсказание сбывается. Смерть действительно
приходит от коня. С последними словами прощания «князь тихо на
череп коня наступил» [245], но «из мертвой главы» выползает
растревоженная гробовая змея. В описании смерти Олега из
нескольких выбран самый динамичный вариант. Быстрота действия,
его завершенность подчеркивается глаголом совершенного вида
(«обвилась»), вместо деепричастия несовершенного вида («виясь»),
которое замедляло изображение.


Итак, проведенный анализ позволяет нам сделать некоторые
выводы. Поэтически воплощенная легенда стилистически,
эмоционально далека от своего сюжетного первоисточника.
Несомненное влияние на стиль «Песни» оказали «Слово о полку
Игореве» и народная поэзия: эпическое повествование, высокая
лексика, специфические книжные или должные ассоциироваться с
таковыми выражения, фольклорные и литературные эпитеты,
сливающиеся в едином потоке – все это создает эмоционально-
окрашенный, возвышенный стиль для рассказа древнерусской
легенды. Бытовые реалии, речь персонажей и их портреты, отношения
друг с другом, даже самые взгляды на судьбу несут на себе отпечаток
культуры эпохи Древней Руси.
Движение от вариантов к каноническому тексту наглядно
демонстрирует эти поиски: оттачивание стиха, нахождение наиболее
меткого слова, способа изображения персонажа, последовательности
картин. В выборе того или иного стилистического варианта сказалось
стремление к усилению «высокого» регистра и одновременно
созданию лирической мелодии. Работа велась в направлении
сосредоточенности на лирической тональности повествования и
философского осмысления исторического эпизода: человек и судьба –
центральный вопрос, возникающий в фантастической атмосфере
баллады.