Чанышев ЕККЛЕСИАСТ ФИЛОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ

ЛЕКЦИЯ XIX—XX
ТЕМА 22
«ЕККЛЕСИАСТ». ФИЛОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ
Древние евреи не всегда населяли ту часть восточного Средиземноморья, которое известно под названием Палестина (по-древнееврейски Пелешет — от древнееврейского названия «пелиштим» — эгейского племени филистимлян, обитавшего на побережье). Палестина — сравнительно небольшая (26 тыс. кв. км), но очень различная по своему ландшафту (плодородные равнины и долины, плоскогорья, горные области и сухие степи) территория между предгорьями Ливана на севере и Аравийской пустыней на юге, между Средиземным морем на западе и Сирийско-месопотамской степью на востоке. Через Палестину проходили караванные торговые пути, экономически связывающие Финикию, Сирию и Вавилонию с Египтом и Аравией.
Древние евреи начали вторгаться в Палестину с востока уже в середине 2-го тысячелетия до н. э. Там они втягиваются в полутысячелетнюю войну с местным населением, с филистимлянами и хананеями, в ходе которой это население было постепенно уничтожено. Перейдя частично к земледелию и оседлому образу жизни, древние евреи, пользуясь временным ослаблением Египта, который уже в 3-м тысячелетии до н. э. совершал военные походы в Палестину, создали в конце 2-го тысячелетия до н. э. сперва южно-палестинское Иудейское, затем северо-палестинское Израильское, а затем Израильско-Иудейское царство, достигшее своего расцвета при царе Соломоне (середина IX в. до н. э.) и после его смерти быстро распавшееся на Израиль, со столицей Самария, уничтоженный Ассирией в конце VIII в. до н. э., и более долговечную Иудею со столицей Иерусалим.
В начале VI в. до н. э. Иудея подверглась разгрому со стороны Вавилонии, когда значительная часть древнееврейского населения была возвращена на восток, в Вавилон («вавилонский плен»), однако все же Иудея уцелела. Из «вавилонского плена» евреи были возвращены персидским царем Киром I, покорившим Ново-Вавилонское царство в конце того же века, а также и Иудею. В конце IV в. до н. э. власть персов сменилась властью греков. В период эллинизма Палестина, будучи пограничной зоной между азиатским царством Селевки-дов и африканским царством Птолемеев, входила сперва в состав последнего — эллинистического Египта, но затем была у него отобрана Антиохом III. Однако уже в середине того же века вследствие упадка царства Селевкидов, чье войско было разгромлено римскими легионами, и восстания Маккавеев Палестина обрела некоторую самостоятельность, чтобы затем стать римской провинцией Иудеей, дважды восстававшей против римского ига: в 66—73 гг. н. э., когда Иерусалим был разрушен, Иерусалимский храм стерт с лица земли, а жители Иерусалима частью перебиты, а частью проданы в рабство, и в 132—135 гг. до н. э., когда снова все кончилось избиением жителей Иудеи и когда на месте Иерусалима была создана римская военная колония, получившая название Элия Капитолина. Тогда-то и произошло почти что окончательное рассеяние («диаспора») — древнееврейского народа по территории Римской империи, а то и за ее пределами.

«Танах». Религией древних евреев был иудаизм, который опирался и ныне опирается на такие «священные книги», как «Танах», «Талмуд» и др.
«Танах» имеет в представлении правоверных евреев сверхъестественное происхождение, это плод божественного откровения, его автор — сам бог, опосредованный вдохновенными им пророками. На самом деле «Танах» складывался приблизительно в течение тысячелетия (XIII—II вв. до н. э.), сперва в устной, а затем и в письменной форме.

«Екклесиаст» («Когелет»). В состав «Танаха» входит и удивительное сочинение на древнееврейском, как и весь «Танах», языке, но больше известное под своим древнегреческим названием, которое оно приобрело при переводе «Танаха» на древнегреческий язык (результат этого перевода «Септуагинта»), «Екклесиаст» (от древнегр. «экклесиастэс» — «собирающий собрание или совет», «председательствующий в собрании», «проповедующий в собрании»). Подлинный автор этого мировоззренческого шедевра неизвестен. Его приписывали, как и «Песнь песней», иудейскому царю Соломону. Внешнее основание для этого есть. Уже в первой строке этого произведения о его авторе заявлено: «Слова Екклесиаста (проповедующего в собрании.— А. Ч.), сына Давидова, царя в Иерусалиме» (Еккл. 1,1) ', а в двенадцатой строке той же первой главы (в целом это небольшое по объему сочинение состоит из двенадцати глав) сам автор этого произведения, написанного начиная со второй его строки как и проповедь, и исповедь, и исповедь-проповедь, говорит о себе: «Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме» (1,12). То, что «Екклесиаст» написан от имени
иудейского царя, подтверждается рассказом автора этого сочинения о его делах в Иерусалиме, делах, доступных только царю и никому больше: «Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья; приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия (по другой версии «плясунов и плясуний» — последние слова этого стиха в дошедшем до нас древнееврейском тексте испорчены.— А. Ч.). И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме...» (2, 4—9). А кто мог сказать о себе, что до него не было в Иерусалиме более великого человека, чем он? Только Соломон Давидович...
Однако теперь думают иначе. Например, «Книга Екклесиаст» — одна из самых поздних, если не самая поздняя книга, вошедшая в канон Библии. Даже помимо того, что в ней встречаются слова, относящиеся к административной практике, введенной впервые персидской династией. Ахеменидов (VI—IV вв. до н.э.), само употребление слов в иных значениях, чем в других частях Библии, или вовсе в них не известных, обилие арамейских оборотов, связанных с тем, что арамейский успел стать вторым разговорным языком в Палестине, делает «Книгу Екклесиаст» более близкой по языку к первым комментариям к Библии (Мишна — II в. н. э.), чем к древнееврейскому эпохи двух независимых царств (X—VI вв. до н.э.). По всей видимости, книга была написана в первой половине III в. до н. э., когда Палестина входила в состав птолемеевского Египта, хотя Иерусалим имел свое полудуховное, полусветское самоуправление. «Книга Екклесиаст» вошла в древнейший греческий перевод Ветхого завета — «Септуагинту» (II в. до н. э.) и, как мы теперь знаем по находкам рукописей Мертвого моря, читалась и переписывалась в Палестине наравне с другими каноническими книгами уже во II—I вв. до н. э. ...» 1 Такова емкая информация И. Дьяконова, содержащаяся в комментарии на эту книгу, помещенную в сборнике «Поэзия и проза Древнего Востока».
«Екклесиаст» оказал значительное влияние на европейскую культуру. Многие его слова стали «крылатыми», например выражение «вернуться на круги своя», которое проникло у нас даже в широкую печать. Так, говоря об экономическом положении в нашей стране, Руслан Хасбулатов пишет: «Самостоятельность предприятий становится иллюзорной, а действительностью остается бюрократическое видение этой иллюзии. Все возвращается на круги своя. Высокие цены, дающие незаработанные прибыли в силу монополии, да еще при отсутствии конкуренции ведут неуклонно к загниванию любое, даже очень совершенное предприятие, к научно-технической его отсталости, консервируют мысль, поиск, творчество коллектива. Культивируя своего рода «экономический шовинизм», уверенность в своем превосходстве, такой коллектив незаметно для себя оказывается на задворках научно-технической мысли»2. Другие «крылатые слова» из «Екклесиаста»: «нет ничего нового под солнцем», «во многой мудрости много печали», «кто умножает познание, умножает скорбь», «всему свое время», «что обещал, исполни», «подарки портят сердце», «живой собаке лучше, чем мертвому льву», «кто копает яму, тот упадет в нее», «все суета сует»...
Выше мы привели похвальбу Екклесиаста. На первый взгляд эта похвальба, особенно если ее вырвать из контекста,— обычное самовосхваление восточного деспота, приказывающего высекать отчет о его «славных делах» даже на скалах (такова, например, Бехистунская надпись, высеченная на высокой неприступной скале). Однако в своей похвальбе мнимый Соломон говорит не о военных победах, а о мирных трудах: он строил дома, сажал виноградники, устраивал пруды... Конечно, не своими руками [что не мешает ему сказать: «...оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои...» (2, 11)], но работа организатора работ, как мы теперь стали лучше понимать, тоже работа. С еще большей наивностью мнимый Соломон признается в том, что все это он делал для себя, себе... Современные деспоты не столь откровенны. Он наивно признается, что обирал другие царства и сатрапии, что исполнял все свои желания, что он «не возбранял сердцу моему никакого веселья» (2, 10), он говорит о себе: «Сердце мое радовалось во всех трудах моих» (2, 10)... Если бы все этим ограничивалось, то перед нами был бы естественный (т. е. не сомневающийся в естественности деления людей на рабов и свободных) рабовладелец, для которого человек стал предметом купли и продажи, человек, который говорит о себе с гордостью: «Приобрел я себе слуг и служанок» (или, согласно другому переводу: «Приобрел я рабов и наложниц»). Однако, оказывается, что все эти «большие дела» и радости «Соломона» были своего рода самоиспытанием: «Сказал я в сердце моем: «дай испытаю я тебя весельем, и насладись добром» (2, 1)
Пессимизм.
«Екклесиаст» — крайне пессимистическое произведение мировой мировоззренческой мысли. Похвальба своими большими делами была нужна Соломону только для того, чтобы ему, как человеку, испытавшему в жизни все то лучшее, что там может испытать обыденный человек (а «радости» Соломона — обыденные радости), поверили, чтобы убедительнее прозвучала его главная проповедуемая им горькая истина, что все, что люди ни делают в жизни, суетно и тщетно: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует,— все суета!» (1,2). Екклесиаст провозглашает, что человеческая жизнь такова, что «день смерти (лучше) дня рождения» (7, 2), что мертвые блаженнее живых, а блаженнее и живых и мертвых тот, кто еще вообще не существовал (см. 4, 3). Автор этого крайне пессимистического видения мира прямо заявляет: «И возненавидел я жизнь...» (2, 17), и «возненавидел я весь труд мой...» (2, 18).
Каковы же причины этого пессимизма? Они многообразны. Автор «Екклесиаста» остро осознает и переживает и обычные тяготы жизни с ее скорбями и печалями, заботами и беспокойством, и социальную и нравственную несправедливость, столь обычную в жизни: беззеко-ние в суде, неправду там, где должна быть правда, угнетение слабых сильными и отсутствие у слабых даже утешителя, высокопоставленность глупости, случайность успеха, равную участь у доброго и злого, добродетельного и «грешника», а то и гибель праведника и процветание агента зла и т. д., невозможность предвидения будущего («человеку великое зло оттого, что не знает, что будет; и как это будет» (8, 6—7), отсутствие мудрости и знания в самой мудрости и в самом знании, бесплодность и бессилие их, разочарование в труде и во всякой деятельности, бессмысленность как человеческой жизни, так и всего исторического процесса. Таковы главные причины этого пессимистического мировоззрения.

Отношение к мудрости.
Впрочем, отношение к мудрости Екклесиаста противоречиво, диалектично. Мы видим одновременное возвеличение и умаление мудрости. Прежде всего Екклесиаст осознает ту гносеологическую задачу, которая стояла и стоит перед человечеством, как свою задачу: «И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом» (1, 13), в том числе исследовать и саму мудрость, и безумие, и глупость! [«И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость» (1, 17)]. Итак, здесь поставлены три задачи: 1) исследовать мудрость, 2) исследовать мудростью мир и 3) исследовать безумие и глупость. Последнее особенно важно, ведь глупость и безумие «правят бал». Здесь мы говорим не об умопомешательстве индивидов, а о коллективном безумии верующих как в религиозные, так и в посюсторонние социальные мифы, во всевозможных фанатиков, начиная от поклонников Кришны и кончая поклонниками «массовой» культуры, само название которой «массовая» говорит о том, что преобладает в человеческом обществе: ум и мудрость или глупость и безумие. В жизни каждого, даже самого умного, человека много и глупости, и безумия. Люди больше индивидуальны в своем отрицательном, чем в положительном, так что можно сказать, что личность — это совокупность ее ошибок. Самое трудное — это воспитать в себе и уметь применять то, что человечество создавало веками, в лучшие периоды своей жизни, что как утес возвышается посреди моря предрассудков, суеверий, слухов и домыслов, беспочвенных надежд и весьма реальных страхов, а именно — критическое мышление.
И намек на это мы видим в «Екклесиасте». Проповедующий прославляет мудрость и осуждает глупость. Он говорит, что «преимущество мудрости перед глупостью такое же, как преимущество света перед тьмою» (2, 13), что у мудрого есть глаза, а глупый бродит во тьме, что «превосходство знания в том, что мудрость дает жизнь владеющему ею» [или; «а польза знания: мудрость знающему жизнь продлевает» (7, 12)], что «мудрость лучше силы» (9, 16), «лучше воинских орудий» (9, 18), тогда как невежество, безумие и глупость смертельно опасны: «Слова из уст мудрого — благодать, а уста глупого губят его же: начало слов из уст его — глупость, а конец речи из уст его — безумие» (10, 12—13). Но как узнать глупого? Его можно узнать и по его поведению, и по его речи, и по его мыслям и думам. Здесь глупый во всем противостоит мудрому: «Думы мудрого дельны, а думы глупого бездельны...» (10, 2), «сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья» (7, 4), «голос глупого познается при множестве слов» (5, 2). Глупый любит предсказывать будущее: «Глупый наговорит много, хотя человек не знает, что будет...» (10, 14). Поэтому «лучше слушать обличение от мудрого, нежели песни глупых, потому что смех глупых то же, что треск тернового хвороста под котлом» (7, 5—6).
Однако главное в «Екклесиасте» все же не восхваление мудрости, а ее уничижение. При этом заметим, что проповедующий очень самонадеян, он утверждает, что «приобрел мудрости больше всех, которые были» прежде него «над Иерусалимом» (что еще раз говорит о том, что «Екклесиаст» написан с позиции царя). Он говорит: «Сердце мое видело много мудрости и знания» (1, 16), что, предаваясь веселью, он сохранял свою мудрость, она оставалась при нем даже тогда, когда он услаждал вином свое тело (2, 3). В это частично можно поверить, если вспомнить, что веселье «Соломона» было, так сказать, экспериментальным.
Екклесиаст поставил перед собой трудную задачу: быть мудрым в глупости, разделить с другими людьми их глупость, их невежество, их безумие, посмотреть, что там хорошего, почему большинство людей так стремится в «дом веселья». Одновременно с этим проповедующий (непонятно, как он это совмещал) делал «большие дела», «трудился» так, что, говорит «Соломон», «сердце мое радовалось во всех трудах моих» (2, 10).

Проблема труда.
Но на обоих этих путях его ждало громадное разочарование. Он разочаровался, вернее, не нашел ничего хорошего ни в веселье, ни в труде, ни в мудрости. Что касается веселья, то оно скоро ему наскучило. Но «царь» возненавидел и «труд» свой: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем...» (2, 18). Почему? Для этого у проповедующего несколько причин. Прежде всего это проблема наследника: «...и возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это — суета! И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от своего труда, которым я трудился под солнцем, потому что иной человек трудится мудро, с знанием и успехом, и должен отдать все человеку, не трудившемуся в том, как бы часть его. И это — суета и зло великое!» (2, 18—21). Здесь своеобразно поставлена проблема эксплуатации — эксплуатация наследником того, чьим наследством он, не трудясь, пользуется, эксплуатация как часть проблемы соотношения прошлого и настоящего или настоящего и будущего. Проблема весьма реальная. Каково, например, директору, ушедшему на пенсию, видеть, как его преемник разваливает дело, которому директор-пенсионер посвятил всю свою жизнь?
Кроме того, трудящемуся, трудолюбивому угрожает зависть лентяя, бездельника, глупца, безумца: глупец сложит руки, а завистью себя пожирает (см. 4, 4—5). Да, при «раскулачивании» такая зависть была главной движущей силой «бедняков»! Далее, уходя из жизни, человек ничего не может с собой взять: «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер? А он во все дни свои ел впотьмах, в большом раздражении, в огорчении и досаде» (5, 15—17). Но и при жизни своей человек не может безмятежно наслаждаться приобретенным своими трудами богатством, ибо он может в любой момент его потерять: «Пресыщение богатого не дает ему уснуть. Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем его во вред ему. И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него» (5, 12—14). Кроме того, богатого пожирают жадность и корыстолюбие, жажда все большего обогащения: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это — суета!» (5, 9). Итак, богатство не приносит счастья, сытость богача не дает ему сном забыться, тогда как «сладок сон трудящегося, мало, много ли он съест» (5, 12). Это замечательная строка. Здесь действительно говорится о трудящемся. Бедняку, оказывается, лучше, чем богачу. Он беззаботен, тогда как у приобретателя много скорбей и злобы. Все это ныне звучит актуально в связи с формированием у нас класса нуворишей. Но даже мнимый Соломон не компетентен в жизни простого трудящегося: сон голодного не сладок, особенно если рядом с ним голодные дети! Здесь еще раз видна наивность проповедующего с его элитарным сознанием.
Итак, все плохо: плохо и когда есть что оставить сыну, который может быть недостоин наследства, плохо и когда нечего оставить. Но плохо и одинокому: «Человек одинокий и другого нет: ни сына, ни брата нет у него; а всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством. «Для кого же я тружусь и лишаю душу мою блага?» И это — суета и недоброе дело! Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется» (4,7—12). Наконец, «все труды человека — для рта его, а душа не насыщается» (6, 7).
Заметим, что в «Екклесиасте» нет ни слова об эксплуатации человека человеком в настоящем смысле, о насильственном присвоении плодов чужого труда. Все это кажется автору-рабовладельцу настолько естественным, что он об этом и не думает. В этом Екклесиаст неправ. Он не заметил главную причину тщетности труда для трудящегося: она в присвоении другим плодов его труда!

Бессмысленность исторического процесса.
Для «Екклесиаста» характерно острое переживание времени. Здесь проповедующий поднимается над той обыденностью, о которой речь шла выше, которая в основном погружена в настоящее (хотя и там думалось о будущем в связи с проблемой наследника). Здесь же екклесиаст поднимается над непосредственностью жизни и пытается обозреть и прошлое, и настоящее, и будущее в их всеобщности и абстрактности. Но позиция проповедующего здесь противоречива. С одной стороны, как отмечалось выше, будущего нельзя знать, а с другой стороны, утверждается, что «нет ничего нового под солнцем» (1, 9), ибо «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться» (1, 9). Все новое — хорошо забытое старое: «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем...» (1, 10—11). Но здесь, возможно, нет противоречия: ничего нельзя предвидеть конкретно, относительно частностей жизни частного человека, но в целом жизнь каждого человека одинакова, она проходит однообразное развитие от рождения до смерти. Так же и в природе: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит» (1, 5); «все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (1,7); «идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя» (1, 6); «что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было» (3, 15). Здесь мы снова вернулись к обобщенному тезису, с которого начали: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться» (1, 9), но выраженному несколько иначе. Этот скучный порядок и в однообразной смене поколений людей: «...род проходит, и род приходит...» (1, 4).
Однако этот однообразный и внушающий мировой пессимизм, мировую скорбь круговорот, эта, как сказал бы Гегель, «дурная бесконечность», эта перемена без качественного изменения и тем более развития (идея прогресса в «Екклесиасте» отсутствует) становится еще более тягостной для мыслителя, когда она предстает на фоне общей неизменности, того, что вообще не меняется, а значит, все, что происходит, бессмысленно вдвойне — не только своим однообразием, но и своей бесплодностью, когда «род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки» (1, 4). Проповедующий способен, конечно, подняться над непосредственно настоящим и заглянуть в прошлое, но это прошлое выходит у него слишком коротким, чтобы он мог заметить и изменение направления течения рек, и биологическое и социальное изменение человека, и изменение Земли и космоса. Да, историзм автора «Екклесиаста» ограничен, у него нет ни биологической, ни геологической, ни космической «памяти» (такой памяти, конечно, у человека непосредственно нет, она конструируется наукой, реконструирующей прошлое), иначе он заметил бы, что время не совсем кругообразно, и не экстраполировал бы так жестко прошлое на будущее.
Далее, следующая причина глубокого пессимизма «Соломона», вытекающего из феномена времени,— факт забвения: «...нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» (1, 11), «в грядущие дни все будет забыто» (2, 16). Этот факт забвения — одна из причин того изничтожения мудрости, которое там присутствует наряду с ее возвеличением: «Мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; б грядущие дни все будет забыто...» (2, 16). Автор «Екклесиаста» не предвидел того бума в исторической науке, который начался в Новое время и который все нарастает и нарастает. Но ведь до него были и «отец истории» Геродот, и Фукидид, и многочисленные биографы Александра Македонского, и многие другие историки. Да и «Танах» — историческая книга, в ней излагается история древнееврейского народа, хотя и мифологически мистифицированная. Но, конечно, большинство людей забыто уже следующим поколением. Чтобы убедиться в этом, достаточно побывать на любом кладбище — сколько там заброшенных могил! Однако все же умных помнят больше, чем глупых, хотя лучше всего помнят мучителей людей, разных гитлеров и сталиных...
При всем своем однообразии время, однако, полно конкретных неожиданностей, которые, как мы уже сказали, трудно предвидеть. Конкретный «человек не знает своего времени» (9, 11). Во времени царит случай, который дает победу не храбрым, успешный бег не проворным, хлеб не мудрым, богатство не разумным. Особенно страшен несчастный случай: «как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (9, 11 —12). Проповедующий не может открыть закономерности в происходящих во времени процессах. Он может только констатировать, что во времени происходит смена противоположных состояний, что каждая ситуация сменяется противоположной в свое время, что есть время и для той, и для другой. Сюда относится знаменитое место из «Екклесиаста», которое многих утешает — против объективной необходимости не пойдешь, а она в смене состояний человеческой жизни, смене, которая так же вечна и неизменна, как морские приливы и отливы. Итак, «всему свое время, и время всякой вещи под небом (или «всему свой час, и время всякому делу под небесами»): время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное (или «насажденья»), время убивать и время врачевать (или «исцелять»), время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время сетовать и время плясать (или «время рыданью и время пляске»), время разбрасывать камни и время собирать (или «складывать») камни, время обнимать и время уклоняться от объятий (или «избегать объятий»), время искать и время терять (или «время отыскивать и время дать потеряться»), время сберегать и время бросать (или «время хранить и время тратить»), время раздирать и время сшивать (или «время рвать и время сшивать»), время молчать и время говорить, время любить и время ненавидеть, время войне и время миру» (3, 1-.

Смерть.
Все содержание «Екклесиаста» пронизывает трагическая тема смерти. Одной из причин ниспровержения мудрости является также и горькое сознание того факта, что никакая мудрость не спасает от смерти: «...увы! мудрый умирает наравне с глупым» (2, 16). «И сказал я в сердце моем: «и меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?» (2, 14—15). Представление о «загробном мире» в «Екклесиасте» противоречиво: с одной стороны, он называется «вечным домом» («отходит человек в вечный дом свой» — 12, 5), а с другой стороны, он отрицается: «В могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (9, 10), а сама смерть людей приравнивается к смерти животных: «Участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыханье у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё — суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» (3, 19—21). И, однако, в другом месте «Екклесиаста» говорится иное: «И возвратился прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, который дал его» (12, 7).

Религиозное мировоззрение.
До сих пор мы излагали содержание «Екклесиаста» в его светском аспекте. Однако «Екклесиаст» — религиозное произведение, часть «священного писания» иудеев. Такое изложение было возможно, потому что содержание «Екклесиаста» не сводится к религиозному содержанию, там есть действительно вполне светский аспект, который нередко находится в противоречии с религиозным аспектом этого произведения, как это только что было в случае судьбы человеческого духа. Но многие вышерассмотренные проблемы имеют религиозную сторону.
В «Екклесиасте» коротко говорится о творении мира и человека богом: «...все соделал Он прекрасным в свое время, и вложил мир и сердце их», причем источник зла в духе общей библейской мифологической легенды проповедующий видит в человеке: «Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы» (7, 29). Та вечная неизменность в мире, которая стоит за неизменными периодическими сменами, имеет своим источником бога: «Все, что делает Бог, пребывает вовек: к тому нечего прибавлять и от него нечего убавить» (3, 14). Отсутствие правды и законности в обществе, торжество нечестивых, неправедных и злых, превосходство недобродетельных над добродетельными в этой жизни должно быть исправлено богом. На Земле «не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло» (8, 11), но, говорит проповедующий, обращаясь к юноше, «знай, что за все это Бог приведет тебя на суд» (11,9), для бога нет прошедшего, поэтому не может быть срока давности, «Бог воззовет прошедшее» (3, 15) и «праведного и неправедного будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там» (3, 17). Та задача, которую поставил перед собой Екклесиаст,— «исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом» (1, 13) — это задача, которую поставил сам бог перед людьми: «Это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем» (1, 13). Однако эта задача невыполнима. В «Екклесиасте» четко выражена позиция древнего агностицизма. Человек не может познать все, что делается под солнцем, потому что это дела бога, которые недоступны разуму и мудрости человека. Об этом в нашем сочинении говорится настойчиво: «Все соделал Он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца» (3, 11); «...я увидел все дела Божий и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого» (8, 17), «не можешь знать дело Бога, который делает все» (11, 5).
В «Екклесиасте» хорошо видно, что источник религии — негативные эмоции, прежде всего главная из таких эмоций — страх. Екклесиаст призывает к страху перед богом. Бога надо бояться! Бог даже сотворил все только для того, чтобы его боялись: «Все, что делает Бог, пребывает вовек: к тому нечего прибавлять и от него нечего убавить,— и Бог делает так, чтобы благоговели пред лицом Его», а точнее: «А сотворил так бог, чтобы его боялись» (3, 14); «ты бойся Бога»,— говорит Екклесиаст.
От бога зависит все, он как бы снимает те негативные явления, которые заставили «Соломона» возненавидеть жизнь: труд — это забота, которая дана людям богом, если человек имеет богатство и имущество и может пользоваться им и наслаждаться от трудов своих, то это от бога (см. 5, 18). К богу восходит дух человека. Бог восстанавливает справедливость, правда, не сразу, а в отдаленном будущем на страшном суде. Однако и в этой жизни «благо будет боящимся Бога, которые благоговеют пред лицом Его» (8, 12). От бога зависит, чтобы человек видел доброе в труде <^оем (3, 13) и даже то, что он, человек, получает наслаждение от того, что он ест и пьет. Поэтому, говорит проповедующий, обращаясь к человеку, «иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим» (9, 7); а также «наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои...» (9, 9). Однако и неблагополучие не говорит против бога. В «Екклесиасте» содержится примитивная теодицея — оправдание бога перед лицом того зла, которое царит в сотворенном им мире, из чего следует вывод, что бог или не всемогущ (не может побороть зло), или не благ (не хочет побороть зло, сам является источником зла). Неблагополучие, несчастье служат тому, чтобы человек больше размышлял о себе, о мире и о боге: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй: то и другое соделал Бог для того, чтобы человек не мог сказать против Него»
(7, 14). Жизнь человека скоротечна и целиком зависит от воли бога.

Лучшее.
Однако мы снова хотим отвлечься от религиозно-теологического аспекта «Екклесиаста» и вернуться к его светскому аспекту. Что есть лучшего в жизни? Этот вопрос поставлен в «Екклесиасте» так: «Много таких вещей, которые умножают суету: что же для человека лучше?» (6, 11). И ответ: «Познал я, что нет для них (сынов человеческих.— Л. Ч.) ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей» (3, 12), или «нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими...» (3, 22), или «что я нашел доброго и приятного: есть и пить и наслаждаться добром во всех трудах своих» (5, 17). Однако не следует забывать о темных днях старости: «Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, — суета» (11, , но «веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходит по путям сердца твоего и по видению очей твоих» (11, 9), «доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них!» (12, 1). Такова человеческая жизнь в мировоззренческой системе «Екклесиаста».

Изничтожение мудрости.
Хотя в «Екклесиасте» и прославляется мудрость, хотя там и говорится, что бог «не благоволит к глупым» (5, 3), в этом пессимистическо-агностическом сочинении превалирует умаление мудрости. Выше мы говорили об основаниях этого: мудрый умирает наравне с глупым, мудрого так же забудут, как и глупого, мир непознаваем ни для какого мудреца [«сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого» (8, 16—17)]. А главное в том, что именно мудрость доставляет нам ту мрачную картину мира и жизни, которая дана в «Екклесиасте», и побивает саму себя, открывая свои пределы (что предвосхищает кантовскую критику гносеологических способностей человека). Поэтому и раздается в «Екклесиасте» знаменитое изречение: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (2, 18).

«Танах» и философия.
«Танах» — не сборник философских сочинений. Даже его мировоззренческая вершина — «Екклесиаст» — остается на уровне предфило-софии. Однако многие философы-модернизаторы отыскивают в отдельных высказываниях различных авторов в «Танахе» указания на уникальность [единственность] и простоту [не состоит из частей], а тем более существование [«Я есмь Сущий» (Исх. 3,14), или «Я есмь Господь, «твой Бог» (Исх. 20,2)] бога, учение о всемогуществе, всезнании и бестелесности бога, о совпадении в нем существования и сущности: «Я есмь то, что Я есмь» (Исх. 3,14), а также учение о непознаваемости бога, когда человек может судить о боге только по его действиям, будучи не в состоянии постичь бога в его сущности.
В известном мифе о творении мира богом, коротко изложенном на первой странице «Бытия», находят учение о творении из ничего, о конечности земли и неба, о том, что подлунный мир состоит из четырех элементов: земли, воды, воздуха и теплоты (огня, тогда как на самом деле там говорится о тьме!). Находят в «Танахе» и учение о том, что у человека есть свобода выбора, что сущность человека в его разуме, обладание которым отличает человека от животных, что высшая цель человека в возможном для него познании бога и в любви к нему... Однако, если это и есть в «Танахе», то только как намеки, бессистемные, необоснованные и даже случайные. В целом же «Танах» содержит в себе художе-ственно-мифолого-религиозное мировоззрение, аналогичное мировоззрению других дофилософских народов.

Эллинистическая древнееврейская философия.
Древнееврейская философия возникает только в эллинистические времена и у александрийских евреев, эллинизировавшихся, забывших свой язык, говорящих по-древнегречески, перенявших греческие имена, имитирующих манеры и привычки греков, но не поклоняющихся их богам, отчего они не имели в Александрии — столице птолемеевского Египта — политических прав. Были, конечно, и фанатичные евреи, полностью отвергающие давящую на них, евреев диаспоры, греческую культуру.
Александрийские греки интересовались многим, в том числе и иудейским мировоззрением. Известный нам перипатетик, беженец из Афин, перебежавший к египетским царям, Деметрий Фалерский побудил Птолемея II Филадельфа предпринять перевод «Танаха» на греческий язык. Птомелей II не стал искать соответствующих текстов у александрийских евреев, а отправил специальное посольство в Иерусалим. Это было нетрудно сделать, так как Иудея входила тогда в состав царства Птолемеев. Это посольство обратилось к верховному жрецу при Иерусалимском храме Елеазару с просьбой царя прислать необходимые рукописи, а вместе с ними по шести представителей от каждой из двенадцати иудейских триб. Елеазар не мог отказать царю и прислал желаемое: текст на пергаменте и 72 ученых иудея, которые почему-то знали и древнегреческий язык.