С. Л. Слободнюк Дьявол по имени Бог

С. Л. Слободнюк Дьявол по имени Бог  
(«Злые чары» К. Д. Бальмонта)

В статье представлен опыт концептуального анализа стихотворений из сборника
К. Д. Бальмонта «Злые чары». Автор анализирует программные тексты и приходит к
выводу  о  том,  что  богохульные  идеи  поэта  о  необходимой  природе  Мирового  Зла  и
полном равенстве Начал были закономерным итогом его духовных исканий.


Творчество К. Д. Бальмонта не было обойдено вниманием исследова-
телей  и  критиков.  Правда,  во  времена  торжества  социалистического  реа-
лизма о поэте вспоминали нечасто. Да и как о нем было вспоминать, если
он с трудом вписывался в любую систему и был непредсказуем? Да, Баль-
монт слагал вполне прогрессивные стихи, обличал власть имущих и пылко
нападал на бога. Но это не мешало ему столь же пылко призывать читате-
лей  быть  как  солнце,  объявлять  свою  душу  центром  мироздания,  а  себя
чуть  ли  не  Иисусом  отечественной  поэзии…  Опять  же  из  России  в  свое
время  эмигрировал  и  не  вернулся.  Впрочем,  последние  десятилетия  в
определенной степени компенсировали годы литературоведческого молча-
ния,  однако  говорить  об  исчерпывающем  осмыслении  творчества  Баль-
монта  пока  рановато.  О  последнем  говорит  хотя  бы  тот  факт,  что
рубежный сборник «Злые чары» по сей день пребывает на окраинах науч-
ного рассуждения, а иногда возникает впечатление, что все, кто читал эту
книгу, дали бессрочный обет молчания…
                                               
Безусловно, «Злые чары» трудно отнести к вершинным творениям по-
эта. Стихотворения, вошедшие в циклы «Отсветы раковин», «Амулеты из
агата» и «Синие молнии», неравноценны по эстетическому и содержатель-
ному уровню. Разноголосый хор лирических героев редко сливается в еди-
ную  мелодию;  миры,  открывающиеся  взору  читателя,  нередко  являют
собой  безрадостное  зрелище.  Временами  трудно  поверить,  что  «Злые  ча-
ры»  создал  тот  самый  автор,  который  некогда  творил  вселенную,  прони-
занную солнечными лучами. Но факт остается фактом, и тем более важно
понять, каким образом произошел подобный поворот от света к тьме.
Первая,  и  наиболее  очевидная,  причина  –  революция  1905–1907  гг.
Тонко чувствующая душа поэта просто не вынесла страшных реалий рус-
ского  бунта.  Однако  объяснять  концепцию  «Злых  чар»  только  историче-
скими причинами вряд ли корректно. Ведь ранее Бальмонт неоднократно
вступал в творческий диалог с силами мрака и, заявляя:
Мне чужды ваши рассуждения:
«Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог», –
издевательски пенял оппонентам:
Вы так жестоки – помышлением,  
Вы так свирепы – на словах [3, с. 290].
И  можно  было  бы  долго  гадать,  что  побудило  «нежный  иней  охла-
ждения»  и  «ветерка  чуть  слышный  вздох»  быть  настолько  агрессивным,
однако поэт сам расставляет точки над «i»:
Я должен быть стихийным гением.
Я весь в себе – восторг и страх [3, с. 290].
Действительно, тому, чей императив недвусмысленно гласит «Хочу!»,
негоже даже в мыслях принимать возможность долженствования, пусть и
такого почетного. Тем более что оппоненты в силу своей убогости и внут-
ренней раздерганности все равно ничего не поймут:
Вы разделяете, сливаете,  
Не доходя до бытия.  
Но никогда вы не узнаете,  
Как безраздельно целен я [3, с. 290].
В итоге получается, что основная вина «далеких близких» состоит в
том, что их деяния никогда не выходили за рамки пустого теоретизирова-
ния.  Подобная  онто-гносеологическая  маниловщина  напрочь  отвергается
теми  обитателями  вселенной  поэта,  которые  по-настоящему  стремятся
постичь Тьму.
В то же время, справедливости ради, стоит заметить, что большинство
лирических героев Бальмонта, да и самого автора, вряд ли можно обвинить
в  самоотверженном  служении  Противнику.  Напротив  –  в  его  текстах  мы
почти всегда видим либо скрытое, либо подчеркнутое дистанцирование от
сил  Мирового Зла.  Но оставшееся за  рамками  этого «почти», наводит на
мысль о том, что поэт познал очарование мрака значительно раньше, чем
создал «Отречение», «Молитву последнюю» и «Пир у Сатаны».
Как известно, Бальмонт считал, что основную роль в стихотворчестве
играет эмоция, выступающая рука об руку с интуицией (сознание при этом
всегда  пребывало  на  втором  плане).  Поэтому  неудивительно,  что  свой-
ственная поэту эстетизация любого чувства при решении вопроса о взаи-
моотношениях  добра  и  зла  часто  приводила  его  в  объятия  абсолютного
дуализма.  Так,  в  «Ангелах  опальных»  Бальмонт  откровенно  пытается
«просветлить» темные образы:
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей, –
Грустные, безбольные,
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные,
Отсветы лучей [3, с. 154].
Авторская позиция, правда, не предполагает прямого оправдания про-
винившихся ангелов, но при этом у читателя не остается сомнений в том,
что герои стихотворения заслуживают сочувствия:
Чувственно-неясные,
Девственно-прекрасные,
В страстности бесстрастные,
Тайны и слова, –
Шорох приближения,
Радость отражения <…>
<…> Мечты, что встретятся
С теми, кем отметятся,
И опять засветятся
Эхом для меня! [3, с. 155]
Отношение Бальмонта к фигуре Противника тоже не укладывается в
стандартные схемы. С одной стороны, он награждает падшего ангела ка-
ноническими эпитетами:
Где-то, на острове Вилиэ-Льявола,
Души есть, лишь пред собою преступные.
Богом забытые, но недоступные
Обетованиям лживого Дьявола [2, с. 79].
Но  стоит  задуматься  о  сути  преступления,  которое  ввергло  «души
преступные» в мир, худший, чем ад, и картина кардинально меняется:
Им захотелось разрыва гармонии
Цели испортив, упиться причинами <…>
 
Смертью пытующей, в вечном течении,
Вечною казнью казнить преходящее
Все в отдалении, все в отвлечении,
Ярко одно размышленье глядящее [2, с. 79].
Оказывается, души, прозябающие на острове Вилиэ-Льявола, винова-
ты в том, что, в отличие от «далеких близких», по-настоящему пытались
совместить  несовместимое,  слить  воедино  «божественное»  и  «дьяволь-
ское», а в результате «правда обманная» навечно взяла власть над ними.
Но ведь именно такой правдой погубил несчастного Каина байронов-
ский  Люцифер;  и  именно  ложность  преподносимой  «дьяволом»  истины
веками  считалась  главным  злодеянием  Сатаны.  Следовательно –  герои
стихотворения есть законная добыча владыки ада, а начальная посылка ав-
тора об их изолированности и об их самостоятельном существовании бес-
смысленна.  Однако  Бальмонт  изящнейшим  пируэтом  выходит  из  тупика,
отлучая своих героев от обоих начал:
Без покровительства Бога и Дьявола
Вечно томитесь вы, снам недоступные [2, с. 80].
Подобное  решение  проблемы,  бесспорно,  красиво,  но  совсем  не  так
безобидно, как может показаться на первый взгляд. Ведь автор допускает,
что  не  только  Бог,  но  и  дьявол  может  быть  полноправным  владыкой  ду-
ши!..
Со временем симпатия Бальмонта к Сатане усиливается. В стихотво-
рении  «Голос  Дьявола»  лирический  герой  (он  же  Противник)  гневно  об-
рушивается на концептуальные положения христианской доктрины:
Я ненавижу всех святых, –
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.

За душу страшно им свою,
Им страшны пропасти мечтания,
И ядовитую Змею
Они казнят без сострадания [3, с. 255].
Разделавшись с идеей личного спасения, автор завершает монолог де-
кларацией в духе знаменитого «хочу быть дерзким, хочу быть смелым…»:
Я не хотел бы жить в Раю
Меж тупоумцев экстатических.
Я гибну, гибну – и пою,
Безумный демон снов лирических [3, с. 255].
Своеобразным  апогеем  бальмонтовского  «романа»  с  Мировым  Злом
становится стихотворение «Бог и Дьявол»:
Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному – мои стоны, и другому – мой вздох.
Одному – мои крики, а другому – мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.

О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог.  
                                                                                                [2, с. 272].
Весьма показательно, что поэт не просто объясняется Началам в люб-
ви. Подобно Брюсову, обосновавшему желание прославить «и Господа, и
Дьявола» теорией двух истин, поэт решает противоречие на концептуаль-
ном уровне, обращаясь к учениям древних гностиков. В сущности, Бог и
его Противник объявляются эманациями некого Абсолюта, которые разде-
лили мир между собой, но их онтологическое основание при этом остается
единым.
Опираясь на полученные данные, мы можем прийти к заключению о
том, что поэт был готов к созданию «Злых чар» задолго до Кровавого Вос-
кресенья  и  баррикадных  боев  на  Пресне.  Возможно,  поэтому  в  сборнике
мы неожиданно сталкиваемся с иным Бальмонтом – жестким логиком, по-
ставившим перед собой задачу раз и навсегда определить не просто осо-
бенности  отношений  Добра  и  Зла,  но  и  подлинный  статус  фигур,
олицетворяющих противоположности.
Первым  делом  автор  изгоняет  из  своей  вселенной  высшее  начало,
родственное той самой Красоте, которая породила Бога и Дьявола. Правда,
отказ Бальмонта от идеи верховного существа поначалу неявен. На первый
взгляд,  вообще  возникает  впечатление,  что  он  совершенно  по-школярски
принимает теорию двух бездн:
Я верю в возможную силу и правду – его, всепобедного Света.
Но есть несчастливцы, что гибнут зимою, задолго до роскоши лета.

Я знаю, что много озер серебристых, в горах и в лесах первозданных.
Но сколькие умерли в жаркой пустыне, без влаги, без капель желанных.

Я  видел,  как  кондор  царит  над  пространством,  как  мощь  альбатроса  
прекрасна.
Но сколько убитых для них, именитых, подумать – подумать ужасно.  
                                                                                                                                  [1, с. 50]
Однако,  в  отличие  от  мира  Мережковского,  мир  Бальмонта,  некогда
разделенный поэтом между Богом и Дьяволом, никогда не узнает Третьего
Завета:
Я вижу, я слышу, я помню, я знаю, что было, что есть здесь, что будет.
Но, в бездну из бездны срываясь, в столетьях, мой вопль никого не пробу-
дит [1, с. 50].
Свет  (Истина,  Красота),  конечно,  существует.  Вот  только  результат
его существования совершенно безрадостен. У Бальмонта бесконечное от-
ражение в безднах оказывается… бесконечным отражением в безднах, ко-
торое механически умножает оппозиции «добра» и «зла», «Бога» и «Дья-
вола».
Переводя повествование на космогонический уровень, поэт совмеща-
ет теорию двух бездн с идеей развития мира по замкнутой кривой – кругу:
Круговидные светила –
Без конца и без начала.
Что в них будет, то в них было,
Что в них нежность, станет жало [1, с. 60].
Как  видим,  принцип  преображения  бездны  верхней  на  дне  бездны
нижней Бальмонт сохраняет. Однако он ни слова не говорит о возможно-
сти  разорвать  этот  круг  и  сделать  скачок  к  чему-то  качественно  иному.
Напротив, в последующих строках поэт еще больше усиливает мысль о не-
разрывности  и  бесконечности  отражений,  конкретизируя  общие  положе-
ния, то в духовной области, то в материальном мире:
Что в них ласка, есть отрава,
А из мрака, а из яда
Возникает чудо-слава,
Блеск заманчивый для взгляда.

Из вулканов, из обрывов,
Рудников и разрушенья –
Роскошь ярких переливов,
Драгоценные каменья [1, с. 60].
Стихотворение  завершается  строфой,  подводящей  итог  горестным  раз-
мышлениям автора:
<…> Из жизни вновь могила,
И горят, лазурно, ало,
Круговидные светила,
Без конца и без начала [1, с. 60].
Осмыслив  космогоническую  проблематику,  Бальмонт  переходит  к
верховным существам. Бытие последних он уподобляет бытию своей все-
ленной, делая символом всех божеств, населяющих миры «Злых чар», ин-
дийский тотем:
Индийский тотем – жуткий знак,
Резная, сложная колонна.
Из зверя – зверь. Кто друг, кто враг,
Не разберешь. Здесь все – уклонно [1, с. 61].
Бесконечность  и  безначальность,  свойственные  безднам  Бальмонта,
становятся лейтмотивом, проходящим  буквально через каждую строку: и
через ту, где решаются проблемы «жизни / смерти» –
Друг друга держат все во рту,
Убийца – каждый, и убитый. –
и через ту, где вновь трактуются отношения «Бога / Дьявола»:
Грызя, рождают красоту,
Глядят бесовски-волчьей свитой [1, с. 61].
Апофеозом стихотворения можно считать образ Мирового Древа, со-
единившего в себе несоединимое, ибо цель развития жуткого бальмонтов-
ского  «Иггдразиля»  –  бессмысленное,  бесконечное  повторение  бывшего
ранее:
И древо жизни мировой,
Растет в чудовищной прикрасе,
Являясь мной, чтоб стать тобой,
Пьяня и множа ипостаси [1, с. 61].

Совершенно очевидно, что в художественном мире, где главенствует
подобный закон, перевоплощение членов оппозиции друг в друга должно
стать правилом, не знающим исключений. Первый опыт такой метаморфо-
зы Бальмонт представляет в стихотворении «Грех»:
Прочь! Прочь, говорю я!
Здесь грешен лишь тот, кто осмелится вымолвить:
«Грех» [1, с. 10].
Парадоксальное восклицание лирического героя трудно отнести к об-
ласти чистой эмоции, ибо оно являет собой итог его рассуждений о боге:
О, дьявол убогий, кропишь ты святою водою,
Но где освятил ты поганые брызги свои [1, с. 10]?
Однако на каком основании ставится знак тождества между «дьяво-
лом убогим» и фигурой верховного существа, чье имя здесь даже и не
упоминается? Ответ на этот вопрос дает стихотворение «Будь проклят»:
Будь проклят Бог! О, все, что есть во мне…
Во имя дерзкой грезы незабудок,
И ласточек, их нежных белых грудок,
И ангелов, что видел я во сне <…>

Во имя чуть заметных стебельков,
Растоптанных чудовищным копытом,
Знамен любви, на поле, бранью взрытом,
В любви, в уме, во всем – оков, оков [1, с. 63].
Ведь, в сущности, анафема верховному существу здесь звучит во имя
того мира, что ранее был воспет поэтом в «Грехе»:
О, свежесть ручьев! О, смеющийся звук поцелуя!
Весна и разливы! Счастливый ликующий смех!
[1, с. 10]
Но если раньше этот мир всего лишь обвинялся в грехе, то теперь его
немилосердно терзает своевольная и бессердечная сила, подлинное имя
которой мы узнаем лишь в финальной строфе. Здесь, отвечая на давний
вопрос о том, кто есть существо, позволяющее свершаться подобному
ужасу, поэт восклицает:
Во имя совершенных преступлений,
И несвершенных, сдавленных как вздох.
Будь проклят, Дьявол, Ты, чье имя – Бог,
Будь проклят, проклят в громе песнопений! [1, с. 63]
Думаю, вряд ли стоит доказывать, что и «дьявол убогий» в «Грехе», и
Дьявол «чье имя – Бог» – это одно и то же лицо. А связь стихотворения
«Бог и Дьявол» с гностицизмом позволяет предположить, что образ злого
Бога восходит к образу Демиурга гностических творений. И это Яхве-
Демиург обвиняется героем «Отречения», которое в «Злых чарах» предше-
ствует стихотворению «Будь проклят»:
…Но что мне в том, что Ты велик,
Но что мне в том, что Ты огромен?
Что Ты – ребенок и старик,
Что Ты вмещаешь каждый лик,
Что сразу светел Ты и темен [1, с. 62]?
Или можно как-то иначе интерпретировать первую строфу, представ-
ляющую собой издевательские вариации на строки обоих Заветов? – «Я –
Господь первый, и в последних – Я тот же» (Ис., 41:4); «Я есмь Альфа и
Омега, начало и конец, говорит Господь» (Откр., 1:8; см. также Откр., 1 17,
22 13).
В следующих строках поэт вспоминает о тех библейских персонажах,
чье истовое служение божеству было вознаграждено гонениями и муками.
Первой мишенью Бальмонта становится пророк Даниил, брошенный в ров
за молитвы, обращенные к Яхве: «Все князья царства, наместники, сатра-
пы <...> согласились между собою, чтобы сделано было царское постанов-
ление и издано повеление, чтобы, кто в течение тридцати дней будет
просить какого-либо Бога или человека, кроме тебя, царь, того бросить в
львиный ров. <...> Тогда эти люди подсмотрели и нашли Даниила моляще-
гося и просящего милости пред Богом своим <...> И сказали царю <…>
Тогда царь повелел, и привели Даниила, и бросили в ров львиный» (Дан.,
6:7, 11, 13, 16). Пророк был спасен, однако поэт недвусмысленно выражает
свое отношение к этому знаменательному акту: «И не хочу я падать в ров»
[1, с. 62], – и вслед за этим делает новый критический выпад…
Как известно, польстившийся на неправедную мзду Валаам «был об-
личен в своем беззаконии: бессловесная ослица, проговорив человеческим
голосом, остановила безумие пророка» (2 Петр., 2:16). Однако Бальмонт
заявляет: «И мне противен крик ослов» [1, с. 62], – называя криком кроткие
слова животного: «Что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже в третий
раз?» (Чис., 22:28). Строфа заканчивается весьма энергичным выводом о
том, что ничто не может оправдать страдания, а посему никакая непости-
жимая для человека слава Божия (ибо «гром могущества Его кто может
уразуметь?» (Иов, 26 14)) не искупит унижения ослицы и ужаса Даниила:
«И звук громов за них не плата» [1, с. 62].
В последней строке не просто обозначена авторская неприязнь к бо-
жеству Заветов: являясь реминисценцией на один из стихов «Книги Иова»,
она позволяет Бальмонту перебросить логические мостки к этой ветхоза-
ветной книге, книге, где проблема оправдания поступков Бога стоит
наиболее остро.
Сначала поэт обзывает Господа, вмещающего в себя альфу и омегу,
«двуутробкой» («Я двуутробок не люблю» [1, с. 62]), то есть – «чревосум-
чатым животным» [4, I, с. 422], донашивающим плод в наружной сумке.
Затем, походя, отвергает еще одно доказательство славы божества, которое
Яхве приводит в беседе с несчастным Иовом: «Вот бегемот, которого я со-
здал, как и тебя <...> Ноги у него, как медные трубы; кости у него, как же-
лезные прутья; это – верх путей Божиих; только Сотворивший его может
приблизить к нему меч свой» (Иов, 40:10, 13 – 14) || «Я не хочу гиппопота-
мов…» [1, с. 62]. И, разделавшись с бегемотом, которому Яхве «одну часть
из земли, осушенной в третий день» (III Ездр, 6:51), поэт вслед за Иовом
обрушивает на голову божества гневный крик: «Нить жизни против воли
длю» [1, с. 62] || «Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали мо-
ей, буду говорить в горести души моей» (Иов, 10:1), – и заканчивает тира-
ду скорбным восклицанием:
И сколько, сколько я терплю
В преддверьи душном мертвых храмов [1, с. 62].
Но не только против Яхве направлена бальмонтовская филиппика. В
заключительных строках стихотворения поэт поднимается до глобальных
обобщений, до обличения всех богов:
О, Боги с тысячью зубов,
Тысячерукие Богини!
Вам, жадным, пир ваш вечно нов,
Но вижу я за морем снов
Однообразие пустыни [1, с. 62].
По Бальмонту ни Яхве, ни его собратья не заслуживают признания,
поскольку их добро и есть подлинное зло:
И неуютно с вами мне,
И неуютно мне с Тобою,
Кто любит все вдвойне, втройне,
И грезит, в сумасшедшем сне,
Землей с покрышкой голубою! [1, с. 62]
Как видим, отречения и проклятия, ранее пребывавшие в поэзии
Бальмонта на уровне мотивов, в «Злых чарах» актуализируются в откро-
венно богохульной теории. Впрочем, иного и быть не могло, поскольку то
цельное Я, которым так гордился поэт, скрывало в себе не только положи-
тельные устремления. Некогда душа лирического героя, то восхваляла
противоположности:
О, да, молитвенна душа,
И я молюсь всему.
Картина Мира хороша,
Люблю я свет и тьму.

В воспоминании светло
Живут добро и зло [2, с. 241],
то восставала против одной из них: «Всю роскошь солнц и лун – я
проклинаю!» [2, с. 236], – то парадоксальным образом примиряла в себе
все:
Мои проклятия – обратный лик любви,
В них тайно слышится восторг благословенья.
И ненависть моя спешит, чрез утоленье,
Опять, приняв любовь, зажечь пожар в крови.
[2, с. 246].
Но в этой двоящейся душе, в этом цельном, хотя и двуедином, Я не
было того трагического распада, который произошел в мире «Злых чар»:
Сон жуткий пережил вчера я наяву.
По улице я шел – один, не я всегдашний,
Лишь тело, труп меня, что телом я зову [1, с. 67].
Вместо былой слитости, вместо гармонии перед нами предстает абсо-
лютно противоположная картина, где и автор, и лирический герой пережи-
вают трагедию разъединенности. Однако гораздо страшнее, чем эта
разделенность, возврат к минувшему состоянию. Страшнее, потому что
разделенные поэтом бездны уже не могут сойтись, и члены оппозиции
свободны перемещаться лишь в границах перевоплощений в собственную
противоположность: «Как будто в зеркале, вот – я, но я – мой враг» [1, с.
67]. Если же все-таки слияние произойдет, последствия этого будут ужасны:
Все ближе, ближе мы. Бледнею я и он.
И вдруг нас больше нет. Миг ужаса. Миг встречи
Ум брошен в темноту. На башне тихий звон.
Кому-то целый мир, упав, налег на плечи! [1, с. 67]
Аналогичный кошмар возникает в душе героя и в стихотворении «Чу-
довище с клеймом», где он, слив воедино Свет и Тьму, бьется в смертной
тоске, поскольку осознал бессмысленность проделанного. При этом поэт,
уже успевший отождествить Бога с Дьяволом, не спешит обелить послед-
него. Напротив, библейский дух зла подчеркнуто соотносится с понятием
«обманной правды», скептического знания, имя которому «Чудовище с
клеймом: Всегда-Одно-и-То-же» [1, с. 31]. Весьма показателен и тот путь,
которым герой приходит к пониманию «чудовищности» полученной «ис-
тины»:
Я раздвоил весь Мир. Полярность. Свет и Мрак.
Вновь слил я Свет и Тьму. И цельным сделал Зданье.
[1, с. 31]
То, что раньше возвышало героя над «далекими близкими», теперь
становится его проклятием. Безраздельно цельный стихийный гений ока-
зывается лицом к лицу с тем, чье
…Имя – Легион, средь гениев, чей знак –
Вопрос, всегда вопрос, повсюду вопрошанье [1, с. 31].
Неожиданный параллелизм дохристианского – демон есть один из ге-
ниев – и христианского мотивов находит объяснение в заключительной
строфе, сущностно созвучной финалу «Отречения» и полностью соответ-
ствующей бальмонтовской концепции взаимодействия двух бездн, а также
принципу жуткого гносеологического единства всего, закономерно венча-
ющему эту концепцию:
Вновь слил я Свет и Тьму. И цельным сделал Зданье.

Но жить в нем не хочу. Я знаю все углы.
Святая летопись, но на звериной коже.
Все – безразлично что, кроты или орлы –
Чудовище с клеймом: Всегда-Одно-и-То-же [1, с. 31].
На фоне разобранных текстов «Пир у Сатаны», в свое время вырезан-
ный цензурой из сборника, выглядит не более, чем невинным упражнени-
ем в духе Протагора. Безусловно, центральная идея этого произведения
генетически родственна идее стихотворения «Будь проклят!». Однако при
ближайшем рассмотрении «Пир…» обнаруживает черты пародии, направ-
ленной против учения Платона, равно востребованного эзотериками и хри-
стианами.
Истинным и реальным у Бальмонта предстает мир дьявола, в то время
как сфера, управляемая Богом, оказывается всего лишь перевернутым от-
ражением владений Противника:
За столом круговым ликовал Сатана,
Пировали с ним дикие гости.
И была на Земле тишина. И Луна
Серебрилась на мирном погосте.

Сатана пировал глубоко – в глубине
А земля, цепенея, дремала.
И горел хрусталем, при блестящей Луне,
Потолок сатанинского зала

Между тем в высоте, там, в Лазури пустой,
На Звезде, к глубине обращенной,
На горящей, как свод, полосе золотой,
Был дворец, Небесам посвященный.

В том дворце существо, чье названье – Господь,
Окруженное ангельской свитой,
Предоставив Земле многогрешную плоть,
Пировало с родней именитой [1, с. 64].
Обратите внимание – образ бога изначально подчеркнуто снижен. Со-
здатель представлен здесь существом, называемым (!) «Господь», и занят
отнюдь не размышлениями о благе мироздания.
Не останавливаясь на достигнутом, поэт от лица Сатаны, к которому
он, кстати, проявляет полное уважение, награждает бога новыми и весьма
нелестными именами:
«Эй, взгляните-ка, братья, повыше!
Что за странный чудак опрокинулся там
Головой к нашей царственной крыше?

Уж не хочет ли он нас потешить теперь,
Так повиснувши кверху ногами?
Вот упрямый двойник! Вот возвышенный зверь!
Посмотрите, он пьян – облаками» [1, с. 65].
Прозвище «возвышенный зверь», которым Сатана наделяет своего ви-
зави, отсылает читателя не только к словам Иоанна Богослова (ср.: «Зверь,
выходящий из бездны, сразится с ними и победит их», «зверь, которого ты
видел, был, и нет его, и выйдет из бездны» (Откр., 11:7, 17:), но и к взле-
леянной Мережковским теории двух бездн, где Антихрист выступал зер-
кальным отражением Христа. После этого, не останавливаясь на
достигнутом, Бальмонт доводит построения Мережковского до логическо-
го завершения и объявляет бога антидьяволом.
Возможно, «Пир у Сатаны» так и остался бы обычной хулиганской
выходкой, если бы сразу вслед за этим стихотворением поэт не поведал
нам о трагедии святого Георгия:
Святой Георгий, убив Дракона,
Взглянул печально вокруг себя.
Не мог он слышать глухого стона,
Не мог быть светлым – лишь свет любя.

Он с легким сердцем, во имя Бога,
Копье наметил и поднял щит.
Но мыслей встало так много, много –
И он, сразивши, сражен, молчит.
И конь святого своим копытом
Ударил гневно о край пути.
Сюда он прибыл путем избитым
Куда отсюда? Куда идти? [1, с. 66]
Поэт не просто утверждает необходимость зла для существования
добра. Нет, он уравнивает их между собой, превращая Зло в исток славы и
величия Добра, в предельную категорию, без которой единство и борьба
противоположностей просто немыслимы. И если гибнет одно, то существо-
вание другого оказывается сначала бессмысленным, а потом и невозможным:
Святой Георгий, святой Георгий,
И ты изведал свой высший час!
Пред сильным Змеем ты был в восторге,
Пред мертвым Змием ты вдруг погас! [1, с. 66]
Игра с именем Противника в завершающих строфах стихотворения
замыкает роковой круг, начало которому было положено в «Молитве по-
следней»:
Боже, не дай мне людей разлюбить до конца.
Вот уже сердце, с мучительной болью, слабее, слабее.
Я не о них, о себе умоляю всекрасивого Бога-Творца.
Отвращенье уродует все выраженье лица.
Люцифер светел как Змей, но в остывшем, уставшем, склонившемся Змее
Червь просыпается. Ненависть, вспыхнув огнем,
Падает – до равнодушья, и стелется скользким червем.
Страшно мне. Лучше – любить недостойных [1, с. 32].
И Змей «Святого Георгия», обреченный усилиями Добра стать Змием,
своей судьбой подтверждает мрачное прозрение лирического героя, навсе-
гда потерявшегося в лабиринтах круговидных светил и бесконечных про-
пастях бытия:
Я вижу, я слышу, я помню, я знаю, что было, что есть здесь, что будет.
Но, в бездну из бездны срываясь, в столетьях, мой вопль никого не пробу-
дит [1, с 50].

Список литературы
1. Бальмонт К. Д. Злые чары. М.: Изд. журн. «Золотое руно», 1906.
2. Бальмонт К. Д. Избранное. М.: Правда, 1990.
3. Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. (Б-ка поэта.
Большая серия).
4. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. СПб.; М.,
1880 [Репринт. изд. М., 1978].