Отари Кандауров ПУШКИН – МИСТИК И ЭЗОТЕРИК

(из книги СОЛНЕЧНЫЙ ГЕНИЙ ИЗ ЛОЖИ "ОВИДИЙ")
I
Звание первого национального поэта Пушкин удерживает не-
даром. Ни в чьём поэтическом пространстве так не комфортно че-
ловеческой душе, не дышится так легко и вольготно, как в Пуш-
кинском. Главное в том, что мир обитания здесь предстаёт цело-
купно-огромным и абсолютно реальным. Духовный реалист 1 – вот
подлинное стилистическое наименование для Пушкина-поэта,
мыслителя и “мудреца”, как называли его современники. А начал
Пушкин с чёткого и внимательного освоения посюстороннего ми-
ра, хотя с самых первых шагов в его поэтической повадке и инто-
нации чувствовалось присутствие мира иного, горнего, высшего.
Вот почему очная встреча с трансцендентным в «Пророке» описана
с потрясающей достоверностью.
Появление Пушкина не было случайностью. Оно подготавли-
валось всем XVIII веком. Русские эзотерики, объединившиеся в
сеть тайных обществ, активно и самозабвенно просвещали отече-
ство, продолжая апостолатом первого русского каменщика Петра I 2
начатое им дело. Предчувствуя великие перемены, Н. М. Карамзин,
сам воспитанник русского эзотерического братства, предсказывал
появление в новом столетии необычайного поэтического голоса,
соответствующего мощности “певческого горла” России. Русский
духовный гнозис в конце XVIII – начале XIX вв. встаёт вровень с
европейским; русские эзотерики зачитываются духовными
откровениями Гёте, Бёме, Сен-Мартена, Юнг-Штиллинга, Эккартс-
гаузена.

1 Или – говоря словами Достоевского – реалист в высшем смысле.
2 Удивительная, супермистическая развёртка имени Пётр – камень, а
ведь он был первым Петром на троне.

Тут как раз маленькому шустрому арапчонку приходит время
учиться. И волей провидения в Петербурге (словно) специально
для него основывается Лицей. В дальнейшей судьбе поэта веду-
щую роль сыграл Василий Львович Пушкин, известный поэт, ще-
голь и добряк. «Мой дядя самых честных правил», – это о нём. Ма-
сонский роман «Евгений Онегин» начинается со всем известной
фразы. Но что это собственно за «правила»? Речь идёт о законах
розенкрейцерства, к общине которых принадлежал и Василий
Львович. Председательствовал ложей С. С. Ланской, чей рукопис-
ный сборник речей провиденциально попал в мои руки, как только
интерес к Пушкину оформился в целенаправленную исследова-
тельскую силовую линию.
Итак, отрок Александр рос потомственным розенкрейцером. И
если шаловливый юноша намекает якобы двусмысленно: «Читал
охотно Апулея, а Цицерона не читал», то надо признать, что жрец
Храма Изиды Апулей и впрямь является более захватывающим
гностическим чтением, чем сухопарый ритор Цицерон. Но ко вре-
мени создания «Памятника» мысль повзрослевшего Пушкина на-
гнала и железную поступь Цицерона, автора философских «Диало-
гов» и «Сна Сципиона». Ни одно из сокровищ мировой духовной
культуры не прошло мимо пытливого взора подростка, ни один из
её регионов не был им проигнорирован.
Последние дни пребывания в Лицее. В Царское Село приезжа-
ет своего рода выпускная комиссия 3 и начинаются большие масон-
ские “смотрины”. Выпускником остаются довольны, но для адап-
тации непоседы к орденскому житию решают создать род “подго-
товительного класса”, где в шутливо-игровой форме ему была пре-
подана обрядная символика. Заводилами вызываются быть Жуков-
ский и дядюшка. По розенкрейцерскому обычаю все братья полу-
чают новые имена в соответствии с традицией священного пере-
именования. Имена эти берутся из баллады Жуковского «Светла-
на». Сам Василий Андреевич получает прозвище Светлана, дя-
дюшка – Вот, а юное дарование – Сверчок. Так что Пушкин стано-
вится орденским человеком, ещё будучи в стенах Лицея.

3 В эту орденскую пентаграмму входили Н. М. Карамзин, В. А. Жу-
ковский, А. И. Тургенев, В. Л. Пушкин и П. А. Вяземский.

Вознесённый на плечах титанов мировой духовной культуры,
хватаясь за участливые руки старших братьев, воистину «растёт
царевич там не по дням, а по часам». Восемнадцатилетний поэт
создаёт одно из самых величественных русских эпических произ-
ведений – рапсодическую песнь «Руслан и Людмила». Она являет-
ся вершиной пятидесятилетней работы русских поэтов-эзотериков
над реконструкцией русского былевого фольклора. Пушкин, сум-
мируя то, над чем они трудились коллективно, создал корпус про-
изведений, подобный «Махабхарате». Перевод Жуковским фраг-
мента великого индийского эпоса «Наль и Дамаянти» задал то-
нальность этой деятельности на первую половину XIX века. Пуш-
кин по-хозяйски включился в эту игру. Сверчок был общим лю-
бимцем в «Арзамасе»; не удивительно, что молодой аэд первыми
же строками поэмы выстроил основополагающую мифологему ду-
ховной структуры русского этноса.
Лукоморье – сакральное место при впадении в Русское море
священной реки. Реально – акватория Чёрного и Каспийского мо-
рей и пойма Днепра.
Дуб зелёный – Мировое древо, связующее мир горний (Правь),
мир дольний (Явь) и корнями уходящее в мир хтонический, под-
земный (Навь).
Златая цепь – концептуальное название для сочинений, со-
стоящих из цепи “златых слов”, собрания высшей мудрости мета-
этнической общности: древних цивилизаций и их нынешних на-
следников-восприемников.
Кот учёный – крупные кошачьи были тотемами первоцивили-
заций. Эта связь с древним знанием выражена эпитетом. Никаких
суеверий – порождений невежества; учёность испокон была врагом
обскурантизма. Поэтому речь идёт не о культе, а о мировоззрении.
Вспомним Шопенгауэра: «Религии как светлячки могут светить
только в абсолютной темноте». Юный рапсод подхватывает:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем великим ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Лукоморье Пушкина всё залито светом; учёность кота стоит на
страже трезвости и здравомыслия... Что же мы видим окрест Ми-
рового древа?
Там чудеса, там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон без дверей...

Полный набор сказочных персонажей; и весь этот мир – не
байки-баюки домашнего мурлыки, а достоверный пейзаж мифоло-
гического пространства-времени. Идеи-образы взаимно связаны,
взаимно порождают друг друга. Чудо является типовым элементом
этого пространства; впрочем “чудо” оно только на взгляд из этого
мира.

Тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных
И с ними дядька их морской...

Витязей при ближайшем рассмотрении оказывается на три
больше (пересчёт произведён мастером в «Сказке о царе
Салтане») – соответственно градусам масонского посвящения; а
вот в дядьке Черноморе проступают черты Вота («чредой из
вод») – Василия Львовича. И самое значительное: черноморская
прародина славянства связана с изначальным атлантским моноте-
измом, а зороастрийско-манихейский дуализм выражен в борьбе
титанов-магов: Головы, карлы, Наины, финна. На земном плане это
представлено соревнованием-соперничеством Руслана и Фарлафа;
причём если Руслан – Еруслан Лазаревич – рыцарь достаточно рус-
ский, то в облике Фарлафа легко узнаётся Шекспировский Фаль-
стаф. Так творчество Пушкина намертво связывает себя с наследи-
ем английских розенкрейцеров, писавших под коллективным псев-
донимом Шекспир.

Итак, утверждение изначального отсутствия дуализма в сла-
вянской религиозной системе, подтвердившееся позднее исследо-
ваниями учёных, приводит Пушкина к ироническому обыгрыва-
нию профанной оппозиции Белбог – Чернобог. Белбог в поэме раз-
мыт и неуловим (в опере Глинки его роль играет Баян), зато в иро-
ническом уничижении Чернобога-Черномора Пушкин отвёл душу.
Он и ничтожен ростом, и кривоног, и похотлив, и обладает отличи-
тельной особенностью русских церковных иерархов пушкинских
времён – огромной холёной бородой.
В конце концов, лишившийся могущества и прощённый карла
становится карликом-шутом при дворе светлейшего князя. – Неза-
видная участь!
Главная мысль Пушкина: миром управляют тайные неведомые
финны – мудрецы, святые, арбитры, а мордовороты-рыцари (рус-
ланы в том числе) кротко прибегают к их всемогущему покрови-
тельству. Русь-Русланд не составила исключения.
Приверженность холуйскому обоготворению “царя-батюшки”
является поздним извращением и дегенерацией: Древняя Русь была
республиканской. Не только Новгородское народоправство, но и
Киевское объединённое рыцарство под началом князя являют бла-
гое пушкинское равéнство: за столом пирующего Владимира Рат-
мир, Руслан, Фарлаф и Рогдай чувствуют себя независимо и ведут
соответственно этому. Русское, варяжское, хазарское, половецкое
богатырство никогда не лизало униженно самодержавную десть. С
началом “фарс-мажора” царя-батюшки рыцарство кончается.
Поэтому восстановление звания рыцаря невольно ставит масо-
нов в оппозицию знаменитой триаде: православие – самодержа-
вие – народность, тем более что последнее является лишь декора-
цией для первых двух. Единственный шанс для властей – войти на
равных в великое братство. И император Павел I и все его сыновья
были людьми орденскими и благоволили ложам и капитулам, пока
передовое стояние России не стало слишком резко означенным.
Переход от фривольной вседозволенности к подлинной потаённо-
сти сделался лишь переносом акцента с курьёзности на серьёз-
ность. Непоседу Пушкина оторвали от столичных борделей и от-
правили поправлять здоровье на Юг; «Арзамас» без него захирел и
распался. Лукоморье ласково приняло его в свои объятия, а «сво-
бодная стихия» поддержала в смятении чувств. Здесь и произошло
тонкоматериальное свидание с Овидием, ставшим его духовным
поводырём.

Некогда великий римский поэт был выслан в причерномор-
скую глухомань волей августейшего остракизма; то же произошло
через “надцать” столетий и с Пушкиным. “Место встречи” их и по-
роднило мистически. Овидий был мастером метаморфоз-
превращений; Пушкин проходит у него эту магическую школу.
Кишинёвские масоны принимают эстафету от петербургских: нео-
фит со стажем (Пушкин был принят в ложу «Трёх Добродетелей»
ещё в Петербурге) уже выступает как знающий толк в орденских
таинствах молодой брат, а старшие (генералы Пущин и Инзов,
В. Ф. Раевский и другие) подыгрывают ему. В Кишинёве создаётся
ложа, где Пушкин занимает второе место после Павла Пущина (за-
очным главой стал молдавский господарь Суццо). Судя по всему,
название «Овидий» выбрано по предложению Пушкина – это един-
ственный случай названия ложи именем поэта. Собственно, ложа
де-факто так и не была открыта (хотя Пушкин в частном письме
обозначил дату приёма в неё – 4 мая 1821 года).
Пока шла переписка с петербургской материнской ложей, по-
следовали два происшествия (где Пушкин – там события), послу-
жившие поводом для закрытия кишинёвского филиала. Сначала
гоголевски-анекдотический. Во время принятия в ложу местного
иерея, слуги разнесли слух, мол “батюшку” водят с завязанными
глазами и только что проконвоировали в подвал, а это, конечно,
значит, что его изловили и собираются принести в жертву сатане.
Мгновенно собралась толпа выручать “святого отца”, дело дошло
до полиции – батюшку к его вящему неудовольствию “спасли”, но
произошёл скандал, смута, – и начальство сочло за благо прикрыть
начинание. Второе происшествие было серьёзнее и трагичнее. По
доносу с обвинением “в неблагонадёжности” был арестован
В. Ф. Раевский – член ложи, поэт, вольнодумец. Поэтическое вдох-
новение, упав на очаг вольнодумства, произвело тот всполох, о ко-
тором и было донесено начальству. Раевский, “первый декабрист”,
был заключён в застенок. Слава Богу, братья успели предупре-
дить, и самые компрометирующие бумаги были им сожжены. Но
срок был получен, правда, переписка с братьями продолжалась и
из заточенья.
Инзов (Инзушко) относился к Пушкину по-отечески: баловал,
жалел, оберегал от мести обманутых мужей. Роль Пущина в собы-
тиях зафиксировал сам Пушкин в своём известном посвящении,
написанном в июне 1821 года:

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмёшь во длань
И воззовёшь: свобода!
Хвалю тебя, о верный брат!
О каменщик почтенный!
О Кишинёв, о темный град!
Ликуй, им просвещенный!

На Юге происходит оставившая глубочайший след в судьбе и
мировоззрении Пушкина встреча с представителем замечательного
семейства Тучковых – Сергеем Алексеевичем, генерал-майором,
казначеем кишинёвской ложи. Произошло это во время остановки
на день в Измаиле 20 декабря 1821 года. Липранди, который со-
провождал Пушкина в этой поездке, вспоминает:
«Почтенный старец этот (в 1821 году Сергею Тучкову было 53
года – ОК), тогда ещё в сильной опале, неотменно пожелал видеть
Пушкина и просил сказать Славичу, что и он будет к нему на щи.
Вот уже собрались, но Пушкин и его два спутника пришли к само-
му обеду. Пушкин был очарован умом и любезностью Сергея
Алексеевича Тучкова, который обещал что-то ему показать, и от-
правился с ним после обеда к нему. Пушкин возвратился только
через 10 часов, но видно было, что он был как-то не в духе. После
ужина, когда мы вошли к себе, я его спросил о причине пасмурно-
сти; но он отвечал неудовлетворительно, заметив, что если бы
можно, то он остался бы здесь на месяц, чтобы посмотреть всё то,
что ему показывал генерал. “У него все классики и выписки из
них”, – сказал мне Пушкин».
Пушкин чрезвычайно дорожит не только гностической высо-
той, но и знаками принадлежности к ордену. В 1827 году возвра-
щённый из михайловского сиденья, которое избавило его от эша-
фотно-ссыльной участи декабристов, Пушкин был коронован как
первый поэт России и обогрет царём 2 . Тропинин, явившийся пи-
сать заказанный ему портрет Пушкина, цепким взором художника
мгновенно обратил внимание на его длинный, холёный ноготь ми-
зинца и по этому знаку, общему для всех братьев, определил ма-
сонство портретируемого. Выбор перстней, амулетов, талисманов
имел в жизни поэта тот же мистическо-знаковый характер.
Море и тень Овидия подпитали духовно и душевно Пушкина,
укрепили его дух перед лицом следовавших по пятам репрессий
(суды над Раевским и через несколько лет – декабристами). Про-
щаясь с обоими, Пушкин обнаруживает какую-то финикийскую
приверженность духу океана:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум
……………………..призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас,
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый, –
И стая тонет кораблей.
<...>
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.

Вспоминая описание метели («Метель», «Бесы»), гор (Кавказ-
ские стихи, «Арзрум»), ветра и моря («Шуми, шуми, послушное
ветрило» и др.) невольно приходит на ум, что Пушкин общался с
духами стихий – стихиалями, как их позднее назовёт Даниил Анд-

2 По этому поводу Пушкин предлагал именовать себя Николаевым или
хотя бы Николаевичем.

реев. Полётность – без всякой нервической взвинченности – явля-
ется одним из его характернейших качеств. Наиболее адекватно он
выразил это в двух вариантах своего рода гимна воде, каждый из
которых совершенен, а двукратность повторения темы говорит о её
первостепенной важности.

Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона 3 .

К упомянутым природным стихиям здесь добавляются стихии
человеческих чувств и стихия поэтического вдохновения. От не-
упорядоченного произвола дело спасает система посвящений, че-
рез которую проводят человека Высшие силы в течение жизни.
Хорошо, когда она осмыслена посвящаемым, и он проходит её с
максимальной готовностью. Тогда...

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.

3 Это текст первой импровизации из «Египетских ночей»; второй
вариант – XIII глава «Езерского».

Моих ушей коснулся он.
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход.
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бora глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Духовной жаждою томим... Как Пушкин мучился с этой пер-
вой – важнейшей – строкой! «Великой скорбию», – было сначала.
Выспренно, литературно, архаично. 4 Возможно, за этим стояла ре-
альная скорбь о том, что он подразумевал позже, говоря: «С каким
глубоким отвращеньем я озираю жизнь мою». Но – нет, отрица-
тельные эмоции, страх могут гнать только в лоно культа. И как
сказал великий мистик Ангел Силезиус: «Праведники почивают
спокойно, а грешник своими молитвами всю ночь мешает им
спать». Речь идёт о другом – духовном пилигримстве в поисках
истины – о том, что ставит человека на путь, дао, – а здесь уже
светит изнутри немолчное да добру, свету. И нет человеку покоя в

4 Хотя это точное начало «Pilgrim’s Progress» Баньена, что и зафиксиро-
вано Пушкиным в его переводе-переложении «Странник».

мирском, пока он не сольётся с истиной. Значит – вот оно! – ду-
ховная жажда – личное, робкое, сокровенное человека. Именно с
этим чувством вошёл поэт когда-то в посвятительный зал ложи
«Три Добродетели»... и эти добродетели не оставили его. Вера при-
вела к знанию, Надежда обернулась уверенностью, Любовь не да-
ла миновать истины. Люди, удивляющиеся силе слов «Пророка» и
списывающие всё на пушкинскую гениальность, не понимают, что
велеречивость, напыщенность и пафосность, над которыми потом
всласть поиздевался Островский в своих комедиях, обойдена Пуш-
киным не за счёт версификаторской ловкости, а за счёт подлинно-
сти переживаний.
В 1821 году в письме к П. Я. Чаадаеву Пушкин обронил –
можно сказать даже “обайронил” – фразу о своей остылой душе. И
вот пятью годами позже он вновь ощутил в груди полученный при
посвящении угль пылающий. Потому что шутейное, лёгкое, игри-
вое дело вдруг оказалось серьёзным донельзя: братья, решившие
мечты о светлом будущем претворить в жизнь, очутились кто в
тюрьме, кто на каторге, кто на эшафоте. Особенно трагична и геро-
ична участь талантливейшего Рылеева, которого, как поэта, очень
любил и ценил Пушкин. Рылеев вослед Новикову и Радищеву явил
подлинно, что значит «поэтом можешь ты не быть, но граждани-
ном быть обязан» 5 .
И Пушкин понял, что эзотерика – это серьёзное дело.

II

Масонское братство, которое ласковой отеческой рукой пере-
правило Пушкина из суетной и развратной петербургской жизни
для поправки пошатнувшегося от «дурной болезни» здоровья на
юга, думало о созревании в покое, но в Кишинёве всё завертелось
вокруг молодого вольнодумца и стало вулканизировать, как никто
не предполагал. После истории с В. Раевским тот же синклит пере-
водит Пушкина остудиться в Псковские прохладные места, в неж-
ные моховые меха Михайловского. Наиболее влиятельные и близ-
кие Пушкину масоны из старших прибегают к педагогике строго-

5 Даже Николай I сокрушался, подписывая приговор: «Каких я и Россия
теряем людей превосходных...»

сти – Пушкин обижается, ерепенясь. Так были испорчены отноше-
ния с Карамзиным, последовавшая вскоре смерть историка прерва-
ла их вовсе. В тиши михайловского сидения у Пушкина было вре-
мя переварить впечатления бурного калейдоскопа южных событий.
«Онегин» – своеобразный творческий дневник – впитал в себя
размышления этих лет: радостные – и не очень. «Граф Нулин»
“обнулил“ всю эту убаюкивающую тряску по ухабам бытия, а
события 14 декабря 1825 года переломили жизнь пополам –
недаром номер Кишинёвской ложи был 25-м!
С середины 30-х годов тучи над головой Пушкина стали сгу-
щаться. Одиночество и никчёмность – два чувства, которые редко
охватывали поэта, пока семейственная “выводковая” жизнь не вы-
рвала его из братской среды. Тогда возникла настойчивая идея по-
бега: «... давно, усталый раб, замыслил я побег...» Здесь руку ему
подаёт другой великий духовный мастер – английский проповед-
ник и писатель XVI века Джон Баньен. Русские рыцари гнозиса
любовно перевели главные сочинения этого воплощения шекспи-
ровского типажа из обоймы «Fools of Nature», соответствующего
русскому понятию Иван-дурак. В 1818 году А. Лабзин опубликовал
биографию Баньена в послевоенной серии «Сионского вестника».
Эта публикация как раз подоспела к Пушкинской зрелости, и он
взял на вооружение духовный опыт английского учителя 6 . Обитель
тихая трудов и мирных нег оказалась в идеале Небесной Страной,
куда держит путь Баньеновский странник; здесь, на земле идеал
мгновенно прокисает “маниловской простоквашей”. Впрочем, до
конца это прояснил только М. Булгаков через сто лет. Пушкин сно-
ва заклинает, но теперь заклинает о спасении. Он прописывает-
проговаривает начало «Pilgrim’s Progress», стараясь испросить
этой формулой освобождение:
I
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,

6 Память эту Пушкин сохранил даже в покаянном «Напрасно я бегу к
сионским высотам», написанном через год после переложения Баньеновского
«Странника».

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? что станется со мной?»
II
И так я, сетуя, в свой дом пришёл обратно.
Уныние моё всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! –
Сказал я, – ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идёт! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречён;
Он в угли и золу вдруг будет обращён,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе?»
III
<...>
IV
Пошёл я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как раб, замысливший отчаянный побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик – влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу...

Вотще. Нагрузив на себя чад домочадцев, он не смог даже
привстать вслед за волевым усилием. Надо было бросить всё и уй-
ти, как Александр I. Толстой тоже кряхтел-кряхтел и докряхтелся
до восьмидесяти. Пушкину сбежать помог «Граф Монте-
Кристо II», Дантес. Гоголь, не имея сил выносить приближения
трагической развязки любимого наставника, в июле 1836 года
скрылся за границу в Италию. А Пушкин, уже не дергаясь по пово-
ду предсказания о «белой голове» (а ведь он несколько раз сбегал,
видя некие знаки этой головы, опасливо и суеверно) – как бы очер-
тя голову (чёрт с ней, с головой!) – с решительностью смертника
стремится навстречу неизбежности. В своём «Памятнике» он под-
водит итог:
Exegi monumentum

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.

При внимательном чтении уже первая строка вызывает недо-
умение: что значит «нерукотворный»? Есть понятие нерукотвор-
ных икон; тип «Спас Нерукотворный» является нерукотворным в
самом сюжете. Это не то же самое, что тонкоматериальный; речь
идёт об ощутимом, зримом: «Вознёсся выше он главою непокор-
ной Александрийского столпа». Александрийский столп – маяк го-
рода Александрии, – и зря Жуковский вздрагивал и подправлял:
никакого отношения к Александровской колонне он не имеет. Но
почему глава непокорная? Масонство – тип субординационного
человеческого единства – это одно. Приказ свыше был оформлен
как внутриорденское распоряжение о закрытии и ликвидации лож,
но кто может запретить быть мистиком и рыцарем, кто может на-
рушить прямые орденские связи? Братская жизнь продолжалась, а
эзотерика в действии привела героев Бородинского поля на Сенат-
скую площадь. И как Пестель с Рылеевым продолжали проектиро-
вать лучшее будущее России, так и Пушкин не прервал работы по
возведению свода её духовных высот. И когда за каре 14 декабря
последовали кары, поэт не только не отказался от братьев, под-
твердив в личном разговоре с царём своё возможное – в случае на-
хождения в столице – участие в событиях, но смело слал им в ка-
торжные норы слово утешения, обещал помощь и действительно
хлопотал о них, чувства добрые лирой пробуждал, милость к пад-
шим призывал. Гибель талантливого Рылеева царь действительно
очень переживал – вдова и дочь поэта были обласканы и поддер-
жаны “монаршей милостью”. Кюхельбекер имел возможность тво-
рить в казематах, – не только творить, но и печататься. По амни-
стии все признаки остракизма с декабристов были сняты; многие
умерли в высоких чинах и почёте. Наградой им за юношеское са-
моотверженное дерзновение стало освобождение крестьян, которое
явилось прямой детонацией 25-го года. 7 Свет духовной культуры,
коей служил Пушкин, распространяется не только в глубины рус-
ского менталитета («не зарастёт народная тропа»), но и в дальние
области аборигенства. Именно в этой связи упомянуты «тунгус и
друг степей калмык». Но кто равен солнцеподобному Горацию-
Гору, чей оригинал перекладывал на русский Пушкин? – «Гордый
внук славян» (простоватый рыцарь Руслан) и, рядом, финн, мудрый
мистический финн, без него – никуда. Но почему век жестокий, в

7 По существу, были реализованы идеи Н. И. Тургенева, проведшего
почти всю жизнь в политической эмиграции.

чём жестокость-то? Нравы помягчали, перестали сжигать на кост-
рах... Все были хороши по отдельности: царь, Бенкендорф, масоны
старшего и младшего поколения, т. е. судьи и ответчики, – а вместе
ничего не получалось. Жестокий, воистину жестокий век. – Даже
Николай I, в конце концов, наложил на себя руки. И только Пуш-
кин остался при свободе, и то соловьем (т. е. певцом соло) с подоз-
рением на разбой.
Каким чудовищным замогильным холодом веет от этого сти-
хотворения! «Да, правильно, – говорим мы, – Александр Сергее-
вич, – пробуждал, восславил – всё правильно»; и забываем, что это
писал о себе ещё живой человек. Белая голова появилась, и Пуш-
кин подводил под жизнью черту. Он не мог вернуться с Чёрной
речки живым. Точка была поставлена до написания. И с установ-
кой «и щей горшок, и сам большой» судьбы было не превозмочь. А
требовалось именно это.
Высшие Силы пристрастны и взыскательны. Конь на шахмат-
ной доске не имеет право устать, ладья – прохудиться. Землю на-
следует только человек совершенный. Поэтому становление на
Земле – неизбежно, а недостатки должны быть отняты. Иногда они
отнимаются вместе с жизнью. Случай Пушкина из этого числа.
В 1829 году Пушкин попытался вырваться из цепкого кольца
обстоятельств, без разрешения властей рванув на Кавказ, чтобы
тайно вплавь перебраться в Турцию. И что же? По дороге он встре-
тил другого Александра Сергеевича, который безмолвно, самим
своим видом показал, к чему это может привести. Пушкин понял
намёк старшего брата. Путешествие в Арзрум закончилось ничем.
Хорошо ещё, что Пушкину удалось прикинуться «певцом во стане
русских воинов», и взыскание ограничилось выговором. После это-
го оставалось только сунуть голову в петлю женитьбы, как объяс-
нил Пушкин отговаривавшему его от этого шага К. Брюллову. –
«Судьба моя уж решена...»
И тут последовала знаменитая Болдинская осень.
Каков замысел Высших сил! Клин – клином, холерой – холе-
рика. Перо не поспевало за вдохновением. А какие ориентиры!
«Повести Белкина» – ориентир Данте. «Маленькие трагедии» –
ориентир Шекспир. Сказки в народном духе – ориентир Боян.
Мистические аббревиатуры в прозаическом цикле – абсолютно в
масонском роде. Кто такая девица К. И. Т.? Не тот ли это кит, в
котором Иона? Но почему Иона? Вспоминаем кабалистический
темурах (поиск подлинного слова перестановкой букв в исход-
ном). Прозрачно: Иоан(н). И вдруг вспоминается, что Пушкин
идентифицировал себя с Иоанном Богословом, сосланным за про-
поведи на остров Патмос. Пушкин тоже оказался на островке, чис-
тым от эпидемии, в море холеры. Он рвался к невесте – карантины
не пускали.
Спасибо холере... Мы имеем россыпь шедевров.
Хотя вдохновение Пушкина было оплачено горой трупов.
«Маленькие трагедии» – это не только Шекспир по стилистике
и глубине, да ещё и Апокалипсис: Все говорят: нет правды на
земле, Но правды нет – и выше… – Ужасный век, ужасные серд-
ца... – Пир во время чумы... – Проваливаются... – Вот эсхатологи-
ческая вязь Пушкинского Откровения. Зато на другой чаше: гений
и злодейство – две вещи несовместные... – Задумывается…
Напророчив своей великой поэмой, Пушкин – совсем как Рус-
лан с финном – столкнулся однажды с великим мудрецом и книж-
ником масоном С. Тучковым – бросив всё, он остался у него на це-
лый день. Эта вторая – невидимая – часть жизни, где Пушкин об-
щался с духовными мастерами, был собран, вдохновен и абсолют-
но серьёзен; только она даёт ключ к пониманию его существа. Ли-
цо Пушкина, посвящаемого в масоны, близко к лицу Пушкина,
прощающегося навсегда, в момент смерти, с книгами, – братский
круг был одним и тем же. Такие собеседники Пушкина, как вели-
кий русский мыслитель Чаадаев, гений египтологии Гульянов, пе-
реводчик Пифагора поэт-философ Филимонов, востоковед и куль-
туролог О. Сенковский, писатель-мистик В. Ф. Одоевский, исто-
рик-эзотерик и беллетрист А. Вельтман, историк идеологий и ми-
фолог М. Погодин, фольклорист и собиратель народной эзотерики
И. Киреевский, исследователь нордической культуры и русского
ведовства В. Даль были духовной средой Пушкина-мистика, снаб-
жавшей его эзотерической информацией, а иногда её от него полу-
чавшей. Пушкин был яростным борцом с культурным обскуран-
тизмом – и не только в годы юношеского вольтерьянства, но и в
зрелые годы духовного возмужания. Именно в момент высочайше-
го творческого взлёта была написана «Сказка о попе и работнике
его Балде» – убийственный словесный лубок, полностью напеча-
танный лишь через 100 лет. Толоконный лоб (голова, напоминаю-
щая набалдашник пестика, коим толкут толокно) – обалдуй против
Балды, который надыбал для него оброк с чертей. Но почему, соб-
ственно, черти должны платить попам оброк? Да потому что это и
есть их, попов, подлинная епархия: омут и мрак человеческих
страхов, суеверий и невежества. Балда решён в красках шекспи-
ровских fools of Nature, с богатырским русским размахом. Зато То-
локонный лоб – не Фальстаф, и даже не Фарлаф, а воплощение ту-
пого колокольного буханья.
Глупо “стрелять из Пушкина по воробьям”. И поэтому все ос-
новные произведения Михайловского гения эпичны. Виной реаль-
ной краткости текстов – невероятная убористость его письма. От-
сутствие красивостей, а часто и красот – тоже признак “антиэсте-
тической” позиции. Поэт не служил людям, он – как пророк – слу-
жил только Истине: «Веленью Божию, о муза, будь послушна».
Именно в Пушкине черпает своё вдохновение муза любомудров:
Веневитинова, Тютчева, Боратынского. Он элитарен, хотя и не
кланов: «подите прочь, какое дело поэту мирному до вас» – «суди,
мой друг, не выше сапога». Земля стоит на принципе «мал золот-
ник, да дорог». Попсовость “мировых религий” в том-то и сказа-
лась, что они полезли в массовость, почитая количественный пока-
затель весомым доводом в пользу их истинности. Однако количе-
ственный комфорт – закон стада. Баранам в стаде безопасней – вот
откуда выражение «на миру и смерть красна». Когда Христос зая-
вил: Я в мир принёс не мир, но меч, – Он навсегда утвердил на Зем-
ле доминацию штучности.
Находясь в Болдинском “сидении” Пушкин затевает суперцикл
из девяти сюжетов, образующих своего рода иконостасное един-
ство. Венчать эту супердраму должна была пьеса о Христе. Одна-
ко после написания четырёх частей композиции, Пушкин не про-
должает замысел. Нет, он не остыл, не выдохся. Он просто выло-
жился, высказал всё в «Скупом рыцаре», «Моцарте и Сальери»,
«Пире во время чумы» и «Дон-Жуане» («Каменном госте»). Этиче-
ские подзаголовки раскрывают концепцию каждой из частей: Ску-
пость и Расточительность, Зависть и Гений, Отчаяние и Дерзость;
Страсть и Любовь. Проиграно бравурное аллегро первой трагедии
и начинается медитативное адажио второй: «Все говорят: нет
правды на земле; но правды нет и выше...» – Какой замах, какая
перпендикулярность к «жизни мышьей беготне»! Вопрос постав-
лен ребром, а это значит, что открылись сразу две стороны медали.
И, конечно, вопрос этот являет пороговый характер: гений и зло-
действо, добро и зло, усердие и справедливость. Но почему рассу-
ждение не становится пустопорожней риторикой и праздной гово-
рильней? – Потому что разговор действующих лиц имеет орден-
ский характер; он есть столкновение идей, а не людей, хотя персо-
нажи выступают их адекватными носителями, их адвокатами; Мо-
царт и Сальери рассуждают полномочно, оба – масоны со стажем и
развивают исходные постулаты с высоты посвятительных ступе-
ней, а не из окопов скандалёзности, как представляется профанам.
В споре, как довод, привлекается масон Бомарше, и уже осмыс-
ление его фигуры чётко прочерчивает позиции. Моцарт, обеспо-
коенно:
– Ах, правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?
(Размечтался, ишь! – Нет правды на земле.)
– Не думаю (высокомерно и надменно); он слишком был
смешон для ремесла такого (ну конечно: шут, паяц, баба, – а
здесь: ремесло, – ну куда тут дилетантам с дрожащими
ручонками).
– Он же гений (широким жестом Вангоговского сеятеля), как
ты (подписал себе смертный приговор) да я, (ты, Моцарт, бог!) ...
а гений и злодейство – две вещи несовместные. – Не правда ль?
(опять о правде – и далась она ему! – всё решает характер и воля).
–Ты думаешь? (...Какой контраст двух думаний. Но Сальери
ошибается, – Моцарт высказывает не своё частное мнение, он вер-
бализирует правду, которая выше, о чём не догадывается Салье-
ри – и мгновенно попадает впросак: мышеловка захлопывается). –
Бросает яд в бокал Моцарта.
–Так пей же. – За твоё здоровье, друг (это друг переламывает
хребет застрявшему в капкане Сальери), за искренний союз, свя-
зующий Моцарта и Сальери (это уже пляска на поверженном,
правда, предсмертная пляска). – Пьёт. (Если не могут любить, то
пытаются хотя бы убить.)
– Но ужель он прав, и я не гений? Гений и злодейство – две
вещи несовместные” – Неправда: (Это в двенадцатый раз 8 .) А Бо-
наротти? (И вдруг догадка) …или это сказка тупой бессмыс-
ленной толпы... – а ведь он только что хлопотал о ней: Что поль-
зы в нём? Как некий херувим, Он несколько занёс нам песен рай-
ских, Чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после
улететь! Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Но чада праха оказываются тупыми и бессмысленными, а их
радетель, глашатай пользы получает от Моцарта достойный ответ:
– Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих
презренной пользой, единого прекрасного жрецов. Не правда ль?
(Десятый раз. Колесо Фортуны – аркан этих самых избранных).
Сальери помалкивает, ибо уже всё сказал до того; но когда Моцарт
уходит, его прорывает: – Неправда! – но напрасно; страшная до-
гадка встаёт пред ним в полный рост неопровержимой Моцартов-
ской правотой, появляющейся голографически с дьявольской ус-
мешкой 15-го аркана.
Два слова являются ключами эзотерической концепции Пуш-
кина. После сцены со слепым скрыпачом, когда проступает под-
линный камертон Пушкинской настройки – Данте, Моцарт, реф-
лектируя на происшествие, говорит: «Ты, Сальери, не в духе нын-
че». Когда нынче? – В этой жизни, здесь на земле. А Моцарт в ду-
хе. – В Духе Святом. В этом вся разница (дьявольская разница).
Сальери – тому постоянно до Моцарта («Когда же мне не до те-
бя»), а поэтому он постоянно не в духе. А должен бы быть в духе,
ибо – масон, т.е. духовный мастер. Значит, звание получил, а масо-
ном не стал. Почему? И здесь у Пушкина есть второй ключ к гер-
меневтическому прочтению текста. Он лежит на виду в самом на-
чале текста: надменно («упрямо и надменно от них отрёкся я»).
Сальери поставил себя над человеческим энергоинформационным
обменом, ведь для такого обмена люди и приходят на Землю, а тем
самым и вне божественного предназначения (гневно: Где ж пра-
вота?!). А Моцарт весь в этом обмене – он отдаёт себя людям без
остатка. – В нём и правота. Она – рядом. Ситуация Пилатова: Что

8 Трижды это слово появляется в скрытом виде: в строках «Мне прине-
сёт незапные дары» и «Теперь пора! заветный дар любви...» – орфоэпически
и «Признаться (= По правде) мой Requiem меня тревожит» – семантически.

есть истина? – а Истина стоит рядом. Из чего особенно ярко видно,
что Моцарт – это Христос, Агнец Божий, Любящий Бога (Амаде-
ус). Но Пушкин поставил под “секущую руку” Сальери и самого
себя: фигляр презренный, пародией бесчещащий Алигьери – это он.
Ибо «Повести Белкина» и два опуса в терцинах и есть такая паро-
дия. Н. И. Надеждин это в нём точно подметил.
Звуковой портрет Сальери – слово труд с удавкой У в середи-
не; он упорен, как рудокоп; в конце концов, он убийца. Звуковым
портретом Моцарта является полногласие А: работа, радость, – в
зеркале мира она отражается словом дар, чему так яростно завиду-
ет Сальери. Арбитром в споре становится Бомарше. Оба сотрудни-
чали с ним: Моцарт написал «Свадьбу Фигаро», а Сальери: «ты для
него “Тарара” сочинил, вещь славную. Там есть один мотив... Я всё
твержу его, когда я счастлив... Ла ла ла ла». Это двойное солнечное
Ра названия оперы и затем россыпь рубинов-лалов напева добива-
ют Сальери с его спёртым воздухом обиды на небеса. Но звучит
паролем слово ГЕНИЙ, и в этот момент Сальери ещё мог остано-
виться, «бросить всё, что прежде знал», одуматься, ибо он, в сущ-
ности, собирается убить самого себя: «он же гений, как ты да я», –
и момент удобный для покаяния... «Ты думаешь?» (по поводу зна-
менитой формулы) – да, ты гений, понятно; но я, тоже гений (как
ты сказал), думаю иначе. – Бросает яд в бокал Моцарта. Сам сказал
о Моцарте нечто большее: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь.
Я знаю, я». А что говорит бог, есть правда в последней инстанции.
«Но ужель он прав?» – Дошло – да поздно. Приговор произнесён. –
Не над Моцартом. Над Сальери. «Да, Сальери, ты не гений. – Бо-
лее того: ты жалкий и пошлый убийца. Грязный ты человек». – Это
хохочет, последним, Бомарше. Ибо по-французски саль – грязный. 9

9 Подробнее об этом произведении в статье «Принцип гения» данной
книги.

(Отари Кандауров СОЛНЕЧНЫЙ ГЕНИЙ ИЗ ЛОЖИ "ОВИДИЙ")