МАРТИН ХАЙДЕГГЕР УЧЕНИЕ ПЛАТОНА ОБ ИСТИНЕ (конспект)

МАРТИН  ХАЙДЕГГЕР УЧЕНИЕ  ПЛАТОНА  ОБ  ИСТИНЕ

                                   (конспект)

  В этой работе М.Хайдеггер говорит о европейской традиции понимания истины как соответствия знания вещам и стремления к истине в смысле правильности взгляда на вещь, правильности высказывания о вещи. Сам М.Хайдеггер слышит в греческом слове "истина" прежде всего ее непотаенность, которая характеризуется им как основная черта самого Бытия.

                                                        * * *

   Познания наук высказываются в предложениях и предлагаются человеку как осязаемые результаты для применения. "Учение" мыслителя есть несказанное в его сказанном. Чтобы суметь понять несказанное мыслителя, мы должны обдумать его сказанное. По-настоящему удовлетворить этому требованию значило бы беседовать обо всех платоновских "беседах" в их взаимосвязи. Поскольку это невозможно, пусть какой-то другой путь приблизит нас к несказанному в платоновской мысли.

   Что тут оказывается несказанным, так это перемена в определении существа истины.  Пусть разбор "притчи о пещере" прояснит, что эта перемена совершается, в чем эта перемена состоит, чему эта перемена в существе истины становится основанием.

     С изложения "притчи о пещере" начинается 7-я книга "бесед" о существе полиса (Государство VII 514а-517а). Рассказ развертывается в беседе Сократа с Главконом.

   "Имей перед своим взором вот что: люди находятся под землей в пещерообразном помещении. В направлении наверх к свету дня ведет далеко простирающийся вход, к которому собирается вся пещера. В этом помещении с самого детства пребывают люди, прикованные за бедра и шеи. Они недвижно удерживаются в одном и том же месте, так что им остается только одно: смотреть на то, что расположено у них перед лицом. Поворачивать же головы они, поскольку прикованы, не в состоянии. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
 - Вижу, - сказал Главкон.
 - Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
 - Странный ты рисуешь образ и странных узников!
 - Подобных нам. Так что же ты думаешь? Находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?
 - Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
 - А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?
 - То есть?
 - Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
 - Непременно так.
 - Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?
 - Клянусь Зевсом, я этого не думаю.
 - Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов. Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.
    Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх - в сторону света, ему будет мучительно выполнить все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И ка ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную проходящую перед ним вещь и заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?
 - Конечно, он так подумает.
 - А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не отвернется он поспешно к тому, что он в силах видеть[...] Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят[...].
    Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем - на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом - на самые вещи; при этом то, что на небе и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет[...].
    И наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения [...]. И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве, и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере.
  Так как же? Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей? А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, чтó обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен?
   Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца? А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значения тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут - а на это потребовалось бы немалое время, - разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не  убили бы, попадись он им в руки?"
   Что значит эта история? Платон сам отвечает: пещера - "образ" для "области местопребывания, которая (повседневно) показывает себя взору". Огонь - "образ" для Солнца. Своды пещеры изображают небесный свод. Под этим сводом, предоставленные земле и привязанный к ней, живут люди. То, что их тут окружает и задевает, есть их "действительное", т.е. сущее. В этом пещероподобном помещении они чувствуют себя "в мире" и "дома" и находят здесь на что опереться.

    Те названные в "притче" вещи, которые открываются взгляду вне пещеры, суть, напротив, образ того, в чем состоит собственно сущее всего сущего. Это, по Платону, то, через что сущее показывает себя в своем "виде". "Вид" по-гречески называется эйдос или идея. Расположенные в свете вещи вне пещеры и есть идеи. Обычно человек думает, что прямо видит именно этот дом и вон то дерево и так всякое сущее. По Платону же,  все напрямую видимое, слышимое, осязаемое оказывается всегда лишь отпечатлением идей и тем самым тенью. Оно, ближайшее и все же остающееся тенью, изо дня в день держит человека на привязи. Он живет в плену и оставляет идеи за спиной.

    Почему привыкание к области света должно быть постепенным? Потому что перемена касается бытия человека и происходит в основе его существа. Это значит: определяющая установка, долженствующая возникнуть благодаря перемене, подлежит развертыванию из уже заложенной в человеческом существе отнесенности в устойчивое поведение. Такое переучивание и приучение человека к той или иной отведенной ему области - суть того, что Платон зовет παιδεία. Слово не поддается переводу. Пайдейя означает руководство к изменению всего человека в его существе. Ближе всего, хотя и не вполне к имени пайдейя подходит наше слово "образование".Этому слову нам придется, конечно, сначала вернуть его исходную именовательную силу, забыв о том лжетолковании, которому оно подверглось в конце 19 века. "Образование" это образовывание в смысле развертывающего формирования. Такое "образование" формирует, "образует", исходя все время из предвосхищающего соразмерения с неким определяющим видом, который зовется поэтому прообразом.

    В притче о пещере Платон хочет показать, что существо пайдейи не в том, чтобы загрузить неподготовленную душу голыми знаниями, словно пустой сосуд. Подлинное образование, наоборот, захватывает и изменяет саму душу и в целом, перемещая сперва человека в место его существа и приучая к нему.

    По однозначному высказыванию Платона (первая фраза рассказа), "притча о пещере" рисует существо "образования". Предпринимаемое здесь истолкование "притчи" призвано прояснить платоновское "учение" об истине. Что же смыкает образование и истину в изначальном сущностном единстве?

     Пайдейя означает обращение всего человека в смысле приучающего  перенесения его из круга ближайших вещей, с которыми он сталкивается, в другую область, где является сущее само по себе. Это перенесение возможно лишь благодаря тому, что все прежде открытое человеку и тот способ, каким оно было ему известно, делаются другими. То, что является человеку так или иначе непотаенным, и род этой непотаенности должны перемениться. Непотаенность называется по-гречески алетейя; это слово переводят как истина. Для  западного мышления "истина" давно уже значит соответствие между мыслительным представлением и вещью.

    Если мы не будем, однако, довольствоваться "буквальным" переводом слов пайдейя и алетейя, если попытаемся скорее, исходя из греческого знания, осмыслить сами сущности, то "образование" и "истина" сразу сольются в сущностное единство. Если всерьез отнестись к бытийному статусу того, что именуется словом алетейя, то возникнет вопрос, исходя из чего Платон определяет существо непотаенности. Ответ на этот вопрос оказывается привязан к собственному содержанию "притчи о пещере".

   Непотаенным в его непотаенности именуется все то, что открыто присутствует в круге человеческого местопребывания. "Притча", однако, рассказывает историю переходов из одного местопребывания в другое. Отсюда эта история впервые только и расчленяется на последовательность из четырех разных местопребываний в своеобразной восходящей и нисходящей градации. Отличия местонахождений и ступеней переходов коренятся в различии определяющего на каждой из ступеней αληθές, того или иного господствующего рода "истины". Поэтому на каждой ступени то так, то иначе должно быть продумано и названо это αληθές, непотаенное.

     На первой ступени люди живут прикованными в пещере и в плену того, что им ближайшим образом предстает. Описание этого места завершается отдельно стоящей фразой: "Тогда прикованные сплошь да рядом и принимали бы за непотаенное не что другое как тени той утвари" (515 с).

    Вторая ступень сообщает о снятии оков. Пленные теперь в известном смысле свободны, но остаются все же запертыми в пещере. Тут они теперь уже могут, правда, повертываться во все стороны. Те, кто прежде смотрел только на тени, подходят "в несколько бóльшую близость к сущему"(515d). Но когда взор высвобождается из плена теней, освобожденный таким путем человек получает возможность войти в круг того, что  αληθέστερα  (515d), "непотаеннее". И все же о таком освобождении приходится сказать: "Он будет ранее [до всяких дополнительных усилий] виденное[т.е. тени] считать более непотаенным, чем теперь показываемое". Отпущенность еще не настоящая свобода.

    Свобода достигается только на третьей ступени. Здесь освобожденный переносится также еще и вовне пещеры. Виды того, чтó суть сами вещи, эйдосы(идеи) составляют бытие, в чьем свете каждое единичное сущее кажет себя тем или этим, и в таком самопоказывании являющееся впервые становится непотаенным и открытым. Достигнутое теперь непотаенное есть непотаеннейшее: τα αληθέστατα . Правда, в данном месте Платон не употребляет этого слова, но он говорит о непотаеннейшем в имеющем сюда отношение и равно существенном рассуждении в начале VI книги "Государства". Здесь упоминаются "вглядывающиеся в непотаеннейшее"(484с). Непотаеннейшее обнаруживает себя в том, чтó каждый раз есть сущее. Без такого самообнаружения чтойности (т.е. идей) это и то и вообще всё осталось бы потаенным. "Непотаеннейшее называется так потому, что оно заранее является во всем являющемся и делает являющееся открытым.

   Спуск обратно в пещеру и борьба внутри пещеры между освободителем и противящимися всякому освобождению пленниками составляют особую четвертую ступень "притчи", где она только и кончается. Для непотаенного оказывается существенным не только то, что оно тем или иным образом делает доступным явное и держит его открытым в явлении, но и то, что непотаенное постоянно преодолевает ту или иную потаенность потаенного. Непотаенное должно быть вырвано из потаенности, в известном смысле быть похищено у нее. Поскольку для греков первоначально потаенность как самоутаенность пронизывает существо бытия, определяя тем самым сущее в его присутствовании и открытости ("истине"), постольку греческая "истина" отмечена привативным а (а-летейя). Истина исходно означает вырванное из той или иной потаенности. Истина есть соответственно такое отвоевание путем преодоления потаенности. Потаенность при этом может быть разного рода: утайка, охрана, маскировка, сокрытие, завуалированность, искажение.

    "Притча о пещере" только потому и может быть "притчей", построенной на видении пещеры, что заранее продиктована, среди прочего, само собой разумеющимся для греков основным восприятием алетейи, непотаенности сущего. Первоначально в алетейе помысленная греками сущность истины, отнесенная к чему-то потаенному(искаженному и скрытому) непотаенность и только она способна иметь сущностную связь с образом расположенной вне дневного света пещеры. Где существо истины другое, не непотаенность или по крайней мере не обусловлена ею, там "притча о пещере" не может претендовать на наглядность.

   И все-таки, пусть даже эта алетейя неизменно ощущается в "притче", на первый план вместо непотаенности вторгается здесь другое существо истины. Все держится здесь на  явственности являющегося и на обеспечении его зримости. Непотаенное хотя и именуется, но продумывается лишь в том, как оно делает являющееся доступным в его виде (эйдосе), а это самокажущее (идею) - видимым. Осмысливается собственно, ιδέα . "Идея" есть тот вид, который позволяет видеть присутствующее."Идея" есть чистое свечение. Непотаенное заранее уже и единственно понимается как воспринятое при восприятии идеи, как узнанное в познании.

   "Непотаенность" означает теперь непотаенное всегда как нечто доступное через сиятельность идеи. Поскольку, однако, доступ здесь по необходимости достигается зрением, то непотаенность впряжена в "отношение" к зрению, "релятивна" к нему. Развернутый в конце V книги "Государства" вопрос поэтому гласит: благодаря чему есть зримое и зрение, чтó они суть в их взаимоотношении? Ответ Платона таков: "И то, что предоставляет непотаенность познаваемому, но также и познающему предоставляет способность [познавать], есть идея добра"(VI 508е). В круге новоевропейского мышления, конечно, нельзя уже ничего уловить от первоначального существа платоновской идеи добра. τò αγαθóν ("добро") означает, будучи помыслено по-гречески, то, что для чего-то годно и делает другое к чему-либо годным. Каждая ιδέα, вид чего-либо, дает видеть то, чтó есть каждое сущее. Идеи таким образом, в мышлении греков, делают годным к тому, чтобы нечто могло явиться в том, чтó оно есть, и таким образом присутствовать в своем устойчивом составе. Идеи - это сущее всего сущего. То, что делает каждую идею годной быть идеей - идея всех идей, и состоит она в том, чтобы делать возможным явление всего присутствующего во всей его зримости. Оттого Платон называет это αγα-θóν также "самое явленнейшее из сущего" (518с).

     Если удастся однажды увидеть высшую идею, "тогда можно будет из высшей идеи извлечь, что для всех людей она явно есть причина как всего правильного, так и всего прекрасного"(517с). Кто должен и хочет действовать в определяемом "идеей" мире, нуждается прежде всего в видении идеи. В том и состоит существо пайдейи, чтобы сделать людей свободными и твердыми для ясной устойчивости видения сущности.

     Стало быть, в "символе пещеры" речь идет в собственном смысле все-таки не об алетейе? Конечно нет. И все же остается неизменным: "притча" содержит "учение" Платона об истине. Ибо оно построено на невысказанном процессе воцарения  идеи над алетейей. "Притча" дает образ того, что Платон говорит об "идее добра": "она сама госпожа, ибо обеспечивает непотаенность [кажущему себя] и вместе восприятие [непотаенному]". Алетейя попадает в упряжку идеи. Говоря обидее, что она госпожа, обеспечивающая непотаенность, Платон отсылает к тому невысказанному, что отныне существо истины не развертывается как существо непотаенности из его собственной бытийной полноты, а перекладывается на существо идеи. Существо истины утрачивает непотаенность как свою основную черту.

    Если во всяком вообще отношении к сущему все зависит от умения увидеть "идею", то все усилия должны быть сосредоточены на обеспечении такого видения. Для этого необходима правильность взгляда. Уже освобожденный внутри пещеры, когда он отворачивается от теней и обращает взгляд на то, что "более сущее",чем пустые тени: "будучи обращен к тому, в чем больше сути, правильнее смотрит"(515d). Переход из одного состояния в другое состоит в исправлении взгляда.  От правильности вглядывания зависит все. Через эту правильность правильными становятся видение и познание, восходя в конце концов непосредственно к высшей идее и закрепляясь в этом исправлении. Возникает согласованность познания с самой вещью. Так из превосходства вида и видения над алетейейвозникает изменение существа истины. Истина превращается в правильность восприятия и высказывания.

   В этом изменении существа истины происходит одновременно смена места истины. Как непотаенность она еще основная черта самого сущего. Как правильность взгляда она становится характеристикой человеческого отношения к существующему. Поэтому в учении Платона заложена неизбежная двусмысленность: обсуждается и описывается непотаенность и одновременно подразумевается и на ведущее место становится правильность все это в одном и том же ходе мысли. Равная двусмысленность в определении существа истины - у Аристотеля. В IX книге "Метафизики" (10, 1051а 34 сл.) непотаенность есть основная черта всего сущего. И в то же время Аристотель способен сказать: "ложное и истинное ведь не в вещах... а в разуме"(VI 4, 1027b 25).

      Отныне печать существа истины как правильности высказывающего представления становится господствующей для всей западной мысли. Фома Аквинский: "истина в собственном смысле находится в человеческом или божественном рассудке". Декарт: "истина или ложь в собственном смысле не могут быть нигде, кроме как в рассудке". Ницше с еще большим заострением предыдущего положения говорит: "Истина есть род заблуждения, без которого определенный род живых существ не мог бы жить" (Воля к власти, §493).

    С тех пор имеет место стремление к "истине" в смысле правильности взгляда и его направленности. С тех пор решающим во всякой принципиальной позиции относительно сущего становится приобретение правильного воззрения на идеи. Осмысление пайдейи и изменение существа алетейи сливаются в одно и вместе составляют историю перехода из местопребывания в местопребывание, рассказанную в притче о пещере. Различие между местопребыванием внутри и вне пещеры есть разница в софии. Это слово означает вообще ориентировку в чем-либо, какую-то понимающую умелость. В более собственном смысле софия есть ориентировка в том, что присутствует как не-потаенное и в качестве присутствующего постоянно. Эта ориентировка не совпадает с простым обладанием знаниями. Она предполагает занятие определенного местопребывания, которое имеет прежде всего опору в постоянном.

   Все когда-либо случающееся с историческим человеком получается каждый раз из ранее выпавшего решения о существе истины. Этим решением каждый раз уже разграничено, чтó в свете упрочившегося существа истины отыскивается и фиксируется как истинное, но также и чтó отвергается и оставляется как неистинное.

    Рассказанная в притче о пещере история дает взгляд на то, что теперь и впредь еще в истории по-западному отчеканенного человечества есть собственно совершающееся: человек осмысливает в смысле существа истины как правильности представления все сущее по "идеям" и оценивает все действительное по"ценностям". Не то, какие идеи и какие ценности установлены, есть единственно решающее, но то, что вообще по "идеям" истолковывается действительное, что вообще "мир" взвешивается по "ценностям".

     Между тем мы вспомнили об изначальном существе истины. Непотаенность раскрывается этому воспоминанию как основная черта самого сущего. Воспоминание о начальном существе истины должно, однако, мыслить это существо начальнее. Оно никак не может поэтому перенимать непотаенность только в смысле Платона, т.е. впрягая ее в упряжку идеи. Платоновски понятая непотаенность оказывается сопряжена с вглядыванием, восприятием, мышлением и высказыванием. Последовать за этим сопряжением значит пожертвовать существом непотаенности. Никакая попытка обосновать существо непотаенности на "разуме", на "духе", на "мысли", на "логосе", на любом роде "субъективности" никогда не сможет спасти существо непотаенности. Ибо о том, что подлежит обоснованию, о существе самой непотаенности еще достаточным образом даже не спрошено. Все время лишь "объясняется" то или иное сущностное следствие непонятого существа непотаенности.

      Сначала требуется отдать должное "позитивному" в "привативной" сущности а-летейи. Сначала надо испытать это позитивное как основную черту бытия. Прежде должна ворваться нужда, в которой не только все время сущее, но однажды наконец Бытие станет достойным вопроса. Поскольку эта нужда предстоит, постольку начальное существо истины покоится еще в своем потаенном начале.