Уорф Б. Наука и языкознание

О ДВУХ ОШИБОЧНЫХ ВОЗЗРЕНИЯХ НА РЕЧЬ И МЫШЛЕНИЕ,
ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ СИСТЕМУ ЕСТЕСТВЕННОЙ ЛОГИКИ,
И О ТОМ, КАК СЛОВА И ОБЫЧАИ ВЛИЯЮТ НА МЫШЛЕНИЕ
Каждый нормальный человек, вышедший из детского возраста, обладает способностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый независимо от образования проносит через всю свою жизнь некоторые хотя и наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с мышлением. Поскольку эти воззрения тесно связаны с речевыми навыками, ставшими бессознательными и автоматическими, они довольно трудно поддаются изменению и отнюдь не являются чем-то сугубо индивидуальным или хаотичным - в их основе лежит определенная система. Поэтому мы вправе назвать эти воззрения системой естественной логики. Этот термин представляется мне более удачным, чем термин "здравый смысл", который часто используется с тем же значением.
Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с детства свободно владеют речью, уже позволяет каждому считать себя авторитетом во всех вопросах, связанных с процессом формирования и передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он, как и всякий другой человек, обладает. Естественная логика утверждает, что речь - это лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с их формированием. Считается, что речь, т.е. использование языка, лишь "выражает" то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли - это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка - это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению.
Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга, безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У нас принято считать, что математические формулы и постулаты формальной логики имеют дело как раз с подобными явлениями, т.е. со сферой и законами чистого мышления. Естественная логика утверждает, что различные языки - это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся важными. По этой теории математики, символическая логика, философия и т.п. - это не особые ответвления языка, но системы, противостоящие языку и имеющие дело непосредственно с областью чистого мышления. Подобные взгляды наши и отражение в старой остроте о немецком грамматисте, посвятившем всю свою жизнь изучению дательного падежа. С точки зрения естественной логики и дательный падеж, и грамматика в целом - вещи незначительные. Иного мнения придерживались, по-видимому, древние арабы: рассказывают, что два принца оспаривали друг у друга честь надеть туфли самому ученому из грамматистов королевства, а их отец, калиф, видел славу своего королевства в том, что великие грамматисты почитались здесь превыше королей.
Известное изречение, гласящее, что исключения подтверждают правила, содержит немалую долю истины, хотя с точки зрения формальной логики оно превратилось в нелепость, поскольку "подтверждать" больше не значило "подвергнуть проверке". Поговорка приобрела глубокий психологический смысл с тех пор, как она утратила значение в логике. Сейчас она означает то, что, если у правила совершенно нет исключений, его не признают за правило и вообще его не осознают. Такие явления - часть нашего повседневного опыта, который мы обычно не осознаем. Мы не можем выделить какое-либо явление или сформулировать для него правила до тех пор, пока не найдем ему противопоставления и не обогатим наш опыт настолько, что столкнемся наконец с нарушением данной регулярности. Так, мы вспоминаем о воде лишь тогда, когда высыхает колодец, и осознаем, что дышим воздухом, только когда его нам начинает не хватать.
Или, например, предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-либо физиологического недостатка способен воспринимать только синий цвет. В таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль, что они видят только синий цвет. Термин синий будет лишен для них всякого значения, в их языке мы не найдем названий цветов, а их слова, обозначающие оттенки синего цвета, будут соответствовать нашим словам светлый, темный, белый, черный и т. д., но не нашему слову синий. Для того чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие цвета. Закон тяготения не знает исключении; нет нужды доказывать, что человек без специального образования не имеет никакого понятия о законах тяготения и ему никогда бы не пришла в голову мысль о возможности существования планеты, на которой тела подчинялись бы законам, отличным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного народа, так и закон тяготения составляют часть повседневного опыта необразованного человека, нечто неотделимое от этого повседневного опыта. Закон тяготения нельзя было сформулировать до тех пор, пока падающие тела не были рассмотрены с более широкой точки зрения - с учетом и других миров, в которых тела движутся по орбитам или иным образом.
Подобным же образом, когда мы поворачиваем голову, окружающие нас предметы отражаются на сетчатке глаза так, как если бы эти предметы двигались вокруг нас. Это явление — часть нашего повседневного опыта, и мы не осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг нас, но понимаем, что повернули голову в неподвижной комнате. Если мы попытаемся критически осмыслить то, что происходит при быстром движении головы или глаз, то окажется, что самого движения мы не видим; мы видим лишь нечто расплывчатое между двумя ясными картинами. Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает перед нами без этих расплывчатых переходов. Когда мы проходим мимо дерева или дома, их отражение на сетчатке меняется так же, как если бы это дерево или дом поворачивались на оси; однако, передвигаясь при обычных скоростях, мы не видим поворачивающихся домов или деревьев. Иногда неправильно подобранные очки позволяют увидеть, когда мы оглядываемся вокруг, странные движения окружающих предметов, но обычно мы при передвижении не замечаем их относительного движения. Наша психическая организация такова, что мы игнорируем целый ряд явлений, которые хотя и всеобъемлющи и широко распространены, но не имеют значения для нашей повседневной жизни и нужд.
Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых, она не учитывает того, что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются критическому осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и законах правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими фактами, которые в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседневного опыта, но отнюдь не обязательны для всех языков и ни в каком смысле не являются общей основой мышления. Во-вторых, естественная логика смешивает взаимопонимание говорящих, достигаемое путем использования языка, с осмысливанием того языкового процесса, при помощи которого достигается взаимопонимание, т. е. с областью, являющейся компетенцией презренного и с точки зрения естественной логики абсолютно бесполезного грамматиста. Двое говорящих, например на английском языке, быстро придут к договоренности относительно предмета речи; они без труда согласятся друг с другом в отношении того, к чему относятся их слова. Один из них (А) может дать указания, которые будут выполнены к полному его удовлетворению другим говорящим (В). Именно поэтому, что А и В так хорошо понимают друг друга, они в соответствии с естественной логикой считают, что им, конечно, ясно, почему это происходит. Они полагают, например, что все дело просто в том, чтобы выбрать слова для выражения мыслей. Если мы попросим А объяснить, как ему удалось так легко договориться с В, он просто повторит более или менее пространно то, что он и понятия не имеет о том процессе, который здесь происходит. Сложнейшая система языковых моделей и классификаций, которая должна быть общей для А и В, служит им для того, чтобы они вообще могли вступить в контакт.
Эти врожденные, и приобретаемые со способностью говорить основы и есть область грамматиста, или лингвиста, если дать этому ученому более современное название. Слово "лингвист" в разговорной и особенно в газетной речи означает нечто совершенно иное, а именно человека, который может быстро достигнуть взаимопонимания при общении с людьми, говорящими на различных языках. Такого человека, однако, правильнее было бы назвать полиглотом. Ученые-языковеды уже давно осознали, что способность бегло говорить на каком-либо языке еще совсем не означает лингвистического знания этого языка, т.е. понимания его основных особенностей (background phenomena), его системы и происходящих в ней регулярных процессов. Точно так же способность хорошо играть на биллиарде не подразумевает и не требует знания законов механики, действующих на биллиардном столе.
Сходным образом обстоит дело в любой другой отрасли науки. Всех подлинных ученых интересует прежде всего основа явлений, играющая как таковая небольшую роль в нашей жизни. И, тем не менее, изучение основы явлении позволяет обнаружить тесную связь между многими остающимися в тени областями фактов, принимаемыми за нечто данное, и такими занятиями, как транспортировка товаров, приготовление пищи, уход за больными, выращивание картофеля. Все эти виды деятельности могут с течением времени подвергнуться весьма значительным изменениям под влиянием сугубо научных теоретических изысканий, ни в коей мере не связанных с самими этими банальными занятиями. Так и в лингвистике - изучаемая ею основа языковых явлений, которые как бы находятся на заднем плане, имеет отношение ко всем видам нашей деятельности, связанной с речью и достижением взаимопонимания, - во всякого рода рассуждениях и аргументации, в юриспруденции, дискуссиях, при заключении мира, заключении различных договоров, в изъявлении общественного мнения, в оценке научных теорий, при изложении научных результатов. Везде, где в делах людей достигается договоренность или согласие, независимо от того, используются ли при этом математические или какие-либо другие специальные условные знаки или нет, эта договоренность достигается при помощи языковых процессов или не достигается вовсе.
Как мы видели, ясное понимание лингвистических процессов, посредством которых достигается та или иная договоренность, совсем не обязательно для достижения этой договоренности, но, разумеется, отнюдь ей не мешает. Чем сложнее и труднее дело, тем большую помощь может оказать такое знание. В конце концов, можно достигнуть такого уровня - и я подозреваю, что современный мир почти достиг его, - когда понимание процессов речи является уже не только желательным, но и необходимым. Здесь можно провести аналогию с мореплаванием. Всякое плывущее по морю судно попадает в сферу действия притяжения планет. Однако даже мальчишка может провести свое суденышко вокруг бухты, не зная ни географии, ни астрономии, ни математики или международной политики, в то же время для капитана океанского парохода знание всех этих предметов весьма существенно.
Когда лингвисты смогли научно и критически исследовать большое число языков, совершенно различных по своему строю, их опыт обогатился, основа для сравнения расширилась, они столкнулись с нарушением тех закономерностей, которые до того считались универсальными, и познакомились с совершенно новыми типами явлений. Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей - это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других - весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы - участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и, тем не менее, мы - участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленной указанным соглашением.
Это обстоятельство имеет исключительно важное значение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый с множеством самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем.
Этот поразительный вывод не так очевиден, если ограничиться сравнением лишь наших современных европейских языков да еще, возможно, латинского и греческого. Системы этих языков совпадают в своих существенных чертах, что на первый взгляд, казалось бы, свидетельствует в пользу естественной логики. Но это совпадение существует только потому, что все указанные языки представляют собой индоевропейские диалекты, построенные в основном по одному и тому же плану и исторически развившиеся из того, что когда-то давно было одной речевой общностью; сходство упомянутых языков объясняется, кроме того, тем, что все они в течение долгого времени участвовали в создании общей культуры, а также тем, что эта культура во многом, и особенно в интеллектуальной области, развивалась под большим влиянием латыни и греческого. Таким образом, данный случай не противоречит принципу лингвистической относительности, сформулированному в конце предыдущего абзаца. Следствием этого является сходство в описании мира у современных ученых. Нужно, однако, подчеркнуть, что понятия "все современные ученые, говорящие на индоевропейских языках" и "все ученые" не совпадают. То, что современные китайские или турецкие ученые описывают мир, подобно европейским ученым, означает только, что они переняли целиком всю западную систему мышления, но совсем не то, что они выработали эту систему самостоятельно, с их собственных наблюдательных постов,
Расхождения в анализе природы становятся более очевидными при сопоставлении наших собственных языков с языками семитскими, китайским, тибетским или африканскими. И если мы привлечем языки коренного населения Америки, где речевые коллективы в течение многих тысячелетий развивались независимо друг от друга и от Старого Света, то тот факт, что языки расчленяют мир по-разному, становится совершенно неопровержимым. Обнаруживается относительность всех понятийных систем, в том числе и нашей, и их зависимость от языка. То, что американские индейцы, владеющие только своими родными языками, никогда не выступали в качестве ученых или исследователей, не имеет отношения к делу. Игнорировать свидетельство своеобразия человеческого разума, которое предоставляют их языки, - это все равно, что ожидать от ботаников исчерпывающего описания растительного мира, зная, что они изучили только растения, употребляемые для пищи, и оранжерейные розы.
Рассмотрим несколько примеров. В английском языке мы распределяем большинство слов по двум классам, обладающим различными грамматическими и логическими особенностями. Слова первого класса мы называем существительными (ср., например, house "дом", man "человек"); слова второго — глаголами (например: hit "ударить", run "бежать"). Многие слова одного класса могут выступать еще и как слова другого класса (например: а hit "удар", а run "бег" или to man the boat "укомплектовывать лодку людьми, личным составом"). Однако, в общем, граница между этими двумя классами является абсолютной. Наш язык дает нам, таким образом, деление мира на два полюса. Но сама природа совсем так не делится. Если мы скажем, что strike "ударять", turn "поворачивать", run "бежать" и т.п. - глаголы потому, что они обозначают временные и кратковременные явления, то есть действия, тогда почему же fist "припадок" — существительное? Ведь это тоже временное явление! Почему lightning "молния", spark "искра", wave "волна", eddy "вихрь", pulsation "пульсация", flame "пламя", storm "буря", phase "фаза", cycle "цикл", spasm "спазм", noise "шум", emotion "чувство" и т. п. - существительные? Все это временные явления. Если man "человек" и house "дом" - существительные потому, что они обозначают длительные и устойчивые явления, то есть предметы, тогда почему beer "держать", adhere "твердо держаться, придерживаться", extend "простираться", project "выдаваться, выступать", соntinuе "продолжаться, длиться", persist "упорствовать, оставаться", grow "расти", dwell "пребывать, жить" и т. п. - глаголы? Если нам возразят, что possess "обладать", adhere "придерживаться" - глаголы потому, что они обозначают скорее устойчивые связи, чем устойчивые понятия, почему же тогда equilibrium "равновесие", рressure "давление", current "течение, ток", реасе "мир", group "группа", nation "нация", society "общество", tribe "племя", sister "сестра" или другие термины родства относятся к существительным? Мы обнаруживаем, что "событие" (event) означает для нас "то, что наш язык классифицирует как глагол" или нечто подобное. Мы видим, что определить явление, вещь, предмет, отношение и т. п., исходя из природы, невозможно; их определение всегда подразумевает обращение к грамматическим категориям того или иного конкретного языка.
В языке хопи "молния", "волна", "пламя", "метеор", "клуб дыма", "пульсация" - глаголы, так как все это события краткой длительности и именно поэтому не могут быть ничем иным, кроме как глаголами. "Облако" и "буря" обладают наименьшей продолжительностью, возможной для существительных. Таким образом, как мы установили, в языке хопи существует классификация явлений (или лингвистически изолируемых единиц), исходящая из их длительности, нечто совершенно чуждое нашему образу мысли. С другой стороны, в языке нутка (о-в Ванкувер) все слова показались бы нам глаголами, но в действительности там нет ни класса I, ни класса II; перед нами как бы монистический взгляд на природу, который порождает только один класс слов для всех видов явлений. О house "дом" можно сказать и "а house occurs" "дом имеет место" и "it houses" "домит" совершенно так же, как о flame "пламя" можно сказать и "а flame occurs" "пламя имеет место" и "it burns" "горит". Эти слова представляются нам похожими на глаголы потому, что у них есть флексии, передающие различные оттенки длительности и времени, так что суффиксы слова, обозначающего "дом", придают ему значения "давно существующий дом", "временный дом", "будущий дом", "дом, который раньше был", "то, что начало быть домом" и т.п.
В языке хопи есть существительное, которое может относиться к любому летающему предмету или существу, а исключением птиц; класс птиц обозначается другим существительным. Можно сказать, что первое существительное обозначает класс Л - П "летающие минус птицы", действительно, хопи называют одним и тем же словом и насекомые, и самолет, и летчика и не испытывают при этом никаких затруднений. Разумеется, ситуация помогает устранить возможное смешение различных представителей любого широкого лингвистического класса, подобного Л - П. Этот класс представляется нам уж слишком обширным и разнородным, но таким же показался бы, например, эскимосу наш класс "снег". Мы называем одним и тем же словом, падающий снег, снег на земле, снег, плотно слежавшийся, как лед, талый снег, снег, несомый ветром, и т.п., независимо от ситуации. Для эскимоса это всеобъемлющее слово было бы почти немыслимым; он заявил бы, что падающий снег, талый снег и т. п. различны и по восприятию и по функционированию (sensuously and operationally). Это различные вещи, и он называет их различными словами. Напротив, ацтеки идут еще дальше нас: в их языке "холод", "лед" и "снег" представлены одним и тем же словом с различными окончаниями: "лед" - это существительное, "холод" - прилагательное, а для "снега" употребляется сочетание "ледяная изморозь".
Однако удивительнее всего то, что различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для построения всеобъемлющей картины вселенной. Психические переживания, которые мы подводим под эти категории, конечно, никуда не исчезают, но управлять космологией жгут и иные категории, связанные с переживаниями другого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком, не имеющим времени. В нем различают психологическое время, которое очень напоминает бергсоновскую "длительность", но это "время" совершенно отлично от математического времени Т, используемого нашими физиками. Специфическими особенностями понятия времени в языке хопи является то, что оно варьируется от человека к человеку, не допускает одновременности, может иметь нулевое измерение, то есть количественно не может превышать единицу. Индеец хопи говорит не "я оставался пять дней", но "я уехал на пятый день".
Слово, относящееся к этому виду времени, подобно слову "день", не имеет множественного числа. Загадочные картинки на приведенном рисунке помогут представить, как глагол в языке хопи обходится без времен. И действительно, в одноглагольном предложении единственная польза от наших времен заключается в различении 5 типичных ситуаций, изображенных на картинках.

Объективная Говорящий Слушатель Как будет выражена мысль
о том, что кто-то бежит
Ситуация 1а (бегущий человек) (стоящий человек) (стоящий человек) Англ. He is running 'Он бежит'
Хопи Wari 'Бегущий'
Ситуация 1б. Поле наблюдения пустое, без бегущего (стоящий человек) (стоящий человек) Англ. He run 'Он бежал'
Хопи Wari 'Бегущий'
Ситуация 2 (бегущий человек) (стоящий наверху человек) (сидящий человек) Англ. He is running 'Он бежит'
Хопи Wari 'Бегущий'
Ситуация 3. Поле наблюдения пустое, без бегущего (стоящий наверху человек) (сидящий человек) Англ. He run 'Он бежал'
Хопи Era wari 'Бегущий'
Ситуация 4. Поле наблюдения пустое, без бегущего (стоящий человек) (сидящий человек) Англ. He will run 'Он побежит'
Хопи Warikni 'Бегущий'
Ситуация 5. Поле наблюдения пустое, без бегущего (стоящий человек) (сидящий человек) Англ. He runs (on the tracked time) 'Он бегает'
Хопи Warikngwe 'Бегущий'

В не знающем времен языке хопи глагол не различает настоящее, прошедшее или будущее события, но всегда обязательно указывает, какую степень достоверности говорящий намеревается придать высказыванию: а) сообщение о событии (ситуации 1, 2 и 3 на рисунке), б) ожидание события (ситуация 4), в) обобщение событий или закон (ситуация 5). Ситуация 1, где говорящий и слушающий объединены единым полем наблюдения, подразделяется английским языком на два возможных случая - 1а и 1б, которые у нас называются соответственно настоящим и прошедшим. Это подразделение не обязательно для языка, оговаривающего, что данное высказывание представляет собой констатацию события.
Грамматика языка хопи позволяет также легко различать посредством форм, называемых видами и наклонениями, мгновенные, длительные и повторяющиеся действия и указывать действительную последовательность сообщаемых событий. Таким образом, вселенную можно описать, не прибегая к понятию измеряемого времени. А как же будет действовать физическая теория, построенная на этих основах, без Т (время) в своих уравнениях? Превосходно, как можно себе представить, хотя, несомненно, она потребует иного мировоззрения и, вероятно, иной математики. Разумеется, понятие V (скорость - velocity) также должно будет исчезнуть. В языке хопи нет слова, полностью эквивалентного нашему слову "скорость" или "быстрый". Обычно эти слова переводятся словом, имеющим значение "сильный" или "очень" и сопровождающим любой глагол движения. В этом ключ к пониманию сущности нашей новой физики. Нам, вероятно, понадобится ввести новый термин - I - интенсивность (intensity). Каждый предмет или явление будет содержать в себе I независимо от того, считаем ли мы, что этот предмет или явление движется, или просто длится, или существует. Может случиться, что I (интенсивность) электрического заряда окажется совпадающей с его напряжением или потенциалом. Мы должны будем ввести в употребление особые «часы» для измерения некоторых интенсивностей или, точнее, некоторых относительных интенсивностей, поскольку абсолютная интенсивность чего-либо будет бессмысленной. Наш старый друг ускорение (acceleration) также будет присутствовать при этом, хотя, без сомнения, под новым именем. Возможно, мы назовем его V, имея в виду не скорость (velocity), а вариантность (variation). Вероятно, все процессы роста и накопления будут рассматриваться как V. У нас не будет понятия темпа (rate) во временном смысле, поскольку, подобно скорости (velocity), темп предполагает математическое и лингвистическое время. Мы, разумеется, знаем, что всякое измерение покоится на отношении, но измерение интенсивностей путем сравнения с интенсивностью хода часов либо движения планеты мы не будем трактовать как отношение, точно так же как мы не трактуем расстояние на основе сравнения с ярдом.
Ученому, представляющему иную культуру, культуру оперирующую понятиями времени и скорости, пришлось бы тогда приложить немало усилий, чтобы объяснить нам эти понятия. Мы говорили бы об интенсивности химической реакции; он - о скорости ее протекания или о ее темпе, Первоначально мы бы просто думали, что его слова "скорость" и "темп" соответствуют "интенсивности" в нашем языке, а он, вероятно, сначала считал бы, что "интенсивность" - это просто слово, передающее то же, что слово "скорость" в его языке. Сперва мы бы соглашались, потом начались бы разногласия. И, наконец, обе стороны начали бы, по-видимому, осознавать, что все дело в использовании различных систем мышления. Ему было бы очень трудно объяснить нам, что он разумеет под "скоростью" химической реакции. В нашем языке не оказалось бы подходящих слов. Он попытался бы объяснить "скорость", сопоставляя химическую реакцию со скачущей лошадью или указывая на различие между хорошей лошадью и ленивой. Мы пытались бы с улыбкой превосходства показать ему, что его аналогия также иллюстрирует не что иное, как различные интенсивности, и что, кроме этого обстоятельства, никакого другого сходства между лошадью и химической реакцией в пробирке нет. Мы не преминули бы отметить, что скачущая лошадь движется относительно земли, в то время как вещество в пробирке находится в состоянии покоя.
Важным вкладом в науку с лингвистической точки зрения было бы более широкое развитие чувства перспективы. У нас больше нет оснований считать несколько сравнительно недавно возникших диалектов индоевропейской семьи и выработанные на основе их моделей приемы мышления вершиной развития человеческого разума. Точно так же не следует считать причиной широкого распространения этих диалектов в наше время их большую пригодность или нечто подобное, а не исторические явления, которые можно назвать счастливыми только с узкой точки зрения заинтересованных сторон. Нельзя считать, что все это, включая собственные процессы мышления, исчерпывает всю полноту разума и познания, они (эти явления и процессы) представляют лишь одно созвездие в бесконечном пространстве галактики. Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими письменными памятниками, оставляют след не толще карандашного штриха на шкале, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взлетов и не достигло в течение последних тысячелетий никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками и мировоззрениями, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не познаны, но должны обескураживать ученых, но должны, напротив, воспитать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки, и, следовательно, положит конец той надменности ума, которая мешает подлинной научной любознательности и вдохновению.
Б.Л. Уорф
НАУКА И ЯЗЫКОЗНАНИЕ
(Новое в лингвистике. Вып. 1. - М., 1960)