Сергей Каширин Эфиоп?.. Негр?..Или все-таки Русский?

К ВОПРОСУ О НАЦИОНАЛЬНОЙ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ А. С. ПУШКИНА


Эфиоп?.. Негр?..
Или все-таки русский?

«... если не для печати, то… для
успокоения исторической моей совести».
А. С. Пушкин (из письма Бенкендорфу)

Даже в частной, сугубо индивидуальной судьбе отдельного человека бывают вопросы столь общезначимые, столь для всех важные, что иной, глядишь, и всем миром вовек не обговорить.
Истинно – вечные, хочется сказать.
Общечеловеческие.
Иначе и не скажешь.
Волею рока таким предстает и вопрос о национальной принадлежности Пушкина. Юбилей не юбилей, по поводу и без повода, при каждом удобном и неудобном случае, кстати и некстати нам, русским, то и дело с нажимом подчеркивают, что наш национальный гений, наша общенародная гордость и слава, наш горячо любимый, наш великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин не такой-то уж и русский. Дескать, что ни говори, все помнят – африканец. Эфиоп.
А мы, в общем-то, и не спорим. Африканец? Ну и пусть африканец. Эфиоп? Ну и пусть эфиоп. В конце концов, какая разница, это же не мешает нам любить его поэзию и любить его самого.
На том, казалось бы, ревнителям родоплеменной определенности и успокоиться. Ан, нет! Наша русская покладистость, похоже, лишь пуще их раззадоривает. Давно уже пора бы прийти если не к какому-то научно-обоснованному конкретному выводу, то хотя бы, скажем, к компромиссному решению вроде нашего житейского: ладно, мол, пусть, допустим, половина на половину, так где там – увы! Вот и длится разговор годами и десятилетиями, а воз и ныне там. И, может быть, не стоило бы лишний раз подогревать страсти, но вот в чем беда, вот что примечательно: ну хоть бы кто-то из приверженцев перевеса расовых признаков согласился, что Пушкин в большей степени все-таки русский, так нет же, наоборот, все они озабочены как раз противоположным.
Это сразу же бросается в глаза при самом беглом просмотре многочисленных посвященных данному вопросу работ. Все устремления, все усилия авторов, хотя бы сколь-нибудь претендующих на роль серьезных исследователей, сосредоточены, как правило, на одном: отыскать корни национального происхождения нашего великого русского поэта по родословной его прадеда Ганнибала. А уж что касаемо до записных всезнаек от современной журналистики, то их и хлебом не корми, дай только посудачить на давно избитую, но и доныне как бы экзотически -экстравагантную тему.
В пушкиноведении действительно давно уже утвердилась и получила широкое распространение так называемая абиссинская, то есть – эфиопская версия. Так что в продолжении, развитии и популяризации ее ничего зазорного нет. Скорее, наоборот, можно сказать, что есть тут и весомая вроде бы причина, и вполне объяснимый интерес. Тем боле, если увлечены этим африканцы. В особенности, скажем, эфиопы.
Замечу, кстати, что одна из моих поездок в Пушкиногорье случайно совпала с приездом туда императора Эфиопии Хайле Селасие, специально прибывшего в тот край, чтобы побывать в Михайловском и посетить могилу «великого эфиопского поэта А. С. Пушкина». И это ведь ни меня, ни кого другого из местных жителей, в общем-то, и не удивило. Было даже приятно, что вот через Александра Сергеевича мы в родстве с другим, надо полагать, уже в силу этого дружественным нам народом. Хотя, если на то пошло, эфиопская версия как была, так и остается всего лишь версией. Именно – версией, ибо каких-нибудь достоверных, документальных подтверждений для нее никем и нигде пока не найдено.
Впервые обосновал, а вернее – попытался обосновать эту версию известный антрополог академик Д. Н. Анучин. Для ученого мужа столь высокого ранга было бы, конечно же, обидным предположение, что он не читал таких произведений Пушкина, как «Арап Петра Великого», «Моя родословная» и «Начало автобиографии». Пушкин сам неоднократно и недвусмысленно говорил о себе, что он – «потомок негров. Да вот – хотя бы и в стихах:
А я, повеса вечно праздный,
     Потомок негров безобразный…
Но если такое признание в стихах можно счесть шутливой поэтической вольностью, самоиронией, то в «Начале автобиографии» – именно автобиографическим, основанным на тех достоверных сведениях, что передавалось в семье от деда и прадеда. А здесь, вспоминая о своей матери, Александр Сергеевич писал: «Дед ее был негр, сын владетельного      князька».
Заметим попутно, что в научной терминологии слово «арап» тогда означало – негр, а абиссинец – эфиоп. На каком же  основании уважаемый академик пришел к выводу, что прадед Пушкина Ганнибал был эфиопом? Оказывается, из собственных умозаключений. Он, в частности, рассуждал так: «Раса негров в культурном и умственном отношении стоит на низшей ступени сравнительно с белой расой. Абиссинцы же, то есть эфиопы, принадлежат к семитской группе, и потому способны к более высокой         культуре».
Формулировки для маститого антрополога более чем странны. Но далее – и еще любопытнее:
«Позволительно сомневаться в том, что чистокровный негр мог в такой степени проявить свои способности, в какой их проявил Ибрагим Ганнибал, чтобы, наконец, правнук этого негра А. С. Пушкин отметил новую эпоху в литературно-художественном развитии европейской нации».
То есть, у семитов может родиться гений, у «чистокровных» негров – «позволительно сомневаться». Куда как научно, не правда ли? Не говорю уж о том, что о русской «чистокровной» линии А. С. Пушкина в этом контексте и не упоминается. В 60-е годы минувшего ХХ века наш журналист Н. Хохлов специально предпринял поездку в Африку, чтобы посетить места, описанные Д. Анучиным в его научном труде, но никаких, ровно никаких свидетельств о проживании там предков Ганнибала не обнаружил. Другой русский исследователь А. Буколов, автор уникальной книги «Роман о царском арапе», будучи дипломатом, три года работал в Эфиопии, но тоже никаких сведений и никаких документов, подтверждающих «абиссинскую версию» не отыскал.
Не подтвердились также предположения о том, что фамилия Ганнибал происходит от имени знаменитого карфагенского полководца. Если же взять старинную карту Африки, то Абиссиния (Эфиопия ХУII-ХУIII веков – это фактически вся Африка к югу от Египта. И не случайно историки других африканских стран, в частности, Кении и Судана, оспаривают у эфиопов честь называться родиной предков А. С. Пушкина.
К этому следует добавить, что в 1995 году, то есть совсем уже в наше время, в Москве состоялась международная научная конференция «Пушкин и христианская культура». С сенсационным сообщением выступил здесь воспитанник Сорбонны Дьедонне Гнамманку, докторант Парижского национального института восточных языков и цивилизаций. Путем исследования исторических и топонимических источников он установил, что Абрам (Ибрагим) Петрович Ганнибал был не абиссинец, а – негр, поскольку родина его предков находится вовсе не в Абиссинии  (Эфиопии), а в центральной Африке возле озера Чад. Причем все материалы, все доказательства были признаны неопровержимыми. Таким образом, к существующим версиям добавилась еще одна. То есть гипотезы множатся, поиски и споры продолжаются. Если, конечно, не сказать, что они зашли в тупик. Ибо каждая сторона преследует свою, мягко говоря, узкокорыстную, националистическую цель.
Судите сами. Поскольку все африканские версии основываются на исследовании генеалогии А. С. Пушкина единственно по родословной его матери, то тут, казалось бы, ну никак не обойтись без того, чтобы на равных столь же обстоятельно и в полной взаимосвязи рассмотреть его родословную и по линии отца. Между тем разговор о русскости русского поэта либо отодвигается на задний план, либо и вовсе обходится стороной, как нечто второстепенное, менее значимое.
Теперь, что еще более странно, на такой путь все больше и больше встают не только африканские, но и многие другие авторы изысканий и публикаций на данную тему. В том числе – и в нашей стране.
А почему? Ведь если речь идет о национальной принадлежности, то разве не ясно, что вопрос должен быть рассмотрен всесторонне, без предвзятости и со всей полнотой? Или, может, в том-то и заковыка, что дело упирается именно в определение национальности?..

    ٭
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет…
С такими вот, необычайно легкими, пленительными в своей гениальной простоте, чарующими, как лепет ребенка, с первого прочтения навсегда западающими в память стихами Пушкин приходит к нам в самом нежном, самом раннем нашем возрасте,  когда мы только-только постигаем родную русскую речь. Приходит с волшебным золотым петушком. С белочкой, что при всех золотой грызет орех. С хрестоматийным лукоморьем, где русский дух, где Русью пахнет. Приходит как самый родной и близкий. Приходит как властитель наших чувств и дум. Приходит, чтобы остаться с нами навсегда, и никто из нас, русских, не задается и мыслью о том, кто же он по национальности. Это разумеется само собой – русский.
Об этом для нас и как бы за всех нас в свое время еще Гоголь сказал. В статье под скромным названием «Несколько слов о Пушкине» он еще при жизни Пушкина дал ему такую проникновенно искреннюю и вместе с тем такую исчерпывающе мудрую характеристику, что она стала подлинно бессмертной эпитафией нашему великому поэту на скрижалях нашей русской истории. Вот вроде бы и цитировать лишний раз ни к чему, любой мало-мальски серьезный читатель знает ее со школьных лет, но перечитываешь – и не оторваться. Впрочем, так или иначе, тема нашего разговора требует свежим глазом взглянуть хотя бы на те строки, провидческая глубина которых и доныне вызывает самые яростные нападки противников русскости. Отмечая, что при имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте, Гоголь и сам едва ли не с удивлением говорил о том, что открывалось ему в этом замечательном человеке. Он, в частности, писал:
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русской язык, русской характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».
Читаешь – и окатывает теплой волной гордости: вот он какой – наш Пушкин. Именно – наш. Русский. И не просто русский, а из русских русский. По Гоголю, хотя и с оговоркой, явление чрезвычайное, может быть, единственное. Как образец. Как идеал. Как эталон для подражания русским людям тех поколений, что будут идти следом.
Ту же мысль в дальнейшем повторил Достоевский. Соглашаясь с мнением Гоголя, он вместе с тем счел необходимым добавить от себя, что для нас, русских, уже в самом появлении Пушкина заключается нечто бесспорно пророческое.
А по словам Ап. Григорьева, Пушкин – это и вообще «наше все». Поясняя, что именно, он уточнил: «Пушкин – это представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим».
В работе «Жребий Пушкина», где поистине провиденциально уже само название, еще более определенно сказал об этом известный религиозный философ С. Булгаков. Говоря о роли Пушкина в развитии нашего национального самосознания, он особо подчеркнул, что эту роль играет не только его поэзия, но и сам поэт, явивший собою дух нации и выразивший это в своем творчестве.

Между тем при изобилии пушкиноведческих трудов, в том числе и биографических, национальный образ нашего великого поэта так и не получил того исследовательского отображения, которое отвечало бы его приоритетной значимости. Что, естественно, лишь усиливает наше недоумение:         а почему?!
Вообще-то если оглянуться на русскую историю, то ответ тут, кажется, лежит на поверхности. Как ни странно, во все времена и эпохи определяющим свойством характера русского человека было и остается полное, вплоть до самоуничижения, безразличие к своему национальному чувству, к своей русскости. На это неоднократно обращали внимание все наши великие писатели и ученые. Так, например, Н. Бердяев, раздумывая над этим, самым большим и потаенным секретом нашего народа, не без удивления отмечал: «Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство».
На житейском уровне, в повседневных взаимоотношениях с окружающими это проявляется буквально на каждом шагу. Главное, дескать, был бы человек хороший, а уж кто он там по национальности – дело второе.
В русле такой традиции лежит и наше отношение к Пушкину. Небезынтересно, конечно, кто там у него был дед и кто прадед, но для нас, его читателей и почитателей, главное все-таки в том, что он писал и что написал, а не рассуждения о его, якобы экзотической национальности. Да и потом так ли она экзотична! И если на то пошло, то, как ее, эту национальность, определить?

(продолжение следует)

Что, разве не так? Боюсь, что так. Не только для нас, как говорится, рядовых читателей, но и для тех, кто числит себя пушкинистом, для всей историко-литературной науки значение Пушкина состоит опять-таки не в том, каково его происхождение, а именно в том, что им создано, что им написано. А поскольку он поэт, и не просто поэт, а поэт великий, поэт русский, по общему признанию историков и литературоведов – создатель современного русского литературного языка, то само собой понятно, что вопрос о его личности неизбежно упирается в вопрос о его русскости. При этом более чем понятно и то, что нечто якобы экзотическое, нечто, так сказать, арапское остается в его биографии лишь неким незначительным, малосущественным штришком. Но если нам годами и десятилетиями, вот уже, почитай, около двух столетий назойливо и безостановочно пытаются доказать обратное, то при всей нашей русской покладистости и равнодушии к каким бы то там ни было национальным различиям это в конце концов не может не вызвать чувства досады. Хочешь не хочешь, отмахиваешься, а есть здесь, согласитесь, что-то умышленное, мягко говоря, небескорыстное. Особенно, если вспомнить, что все эти нескончаемые суды-пересуды начались с гнусных происков мелкотравчатого завистника, осведомителя пресловутого III жандармского управления, то бишь – тайного агента сыскной политической полиции, шпиона, доносчика Фаддея Булгарина, коему достойную отповедь дал еще сам Пушкин.
Смешно и противно, что об этом словно бы не помнят его многочисленные последователи. То есть – делают вид, что не помнят и не ведают, что творят. И уж кому-кому, казалось бы, как не биографам сказать здесь свое решающее слово, и многие уже вплотную подходят к этому, но выйти за пределы традиционного жизнеописания все, глядишь, ровно бы духу недостает. Имея в виду сложившееся в России отношение к Пушкину как «влечение именно к лицу писателя», известный литературовед А. Карташев не без иронии обронил: «Наша всеобщая пассия – биография Пушкина». Но давайте хотя бы накоротке оглянемся, в чем же, собственно, это выразилось.
Как ни странно, по мнению самих же пушкинистов, лучшей была и остается первая биография поэта – можно сказать, основополагающая, однако давно устаревшая книга П. В. Анненкова «Материалы для биографии А. С. Пушкина», вышедшая впервые в 1855 году. О многочисленных слабых и неудачных биографиях не стоит, пожалуй, и упоминать. Нельзя, конечно, не назвать таких популярных авторов, как Н. Бродский, Ю. Оксман, Г. Винокур, Б. Мейлах, М. Цявловский, Н. Гроссман, Я. Левкович, М. Гершензон, из самых, так сказать, современных – Ю. Лотман, но даже их неоднократно переиздаваемые монографии, книги, брошюры и своего рода летописные манускрипты не выходят за рамки набившего оскомину принципа «жизнь и творчество». Мы, по существу, в тысячный и тысяче первый раз перечитываем одно и то же – «где родился, как учился, когда женился» и т. п. Вплоть до легенд и мифов, низводимых порой до уровня обывательской сплетни. А что касается поистине неисчислимых газетно-журнальных публикаций, то тут, как это ни прискорбно, дело доходит даже до скабрезных измышлений. Не случайно один из наиболее талантливых исследователей жизни и творчества А. С. Пушкина – П. Е. Щеголев мечтал о создании такой биографии поэта, которая была бы не фактографической только историей внешних событий, а историей движений его души, биографией души.
В чем же заминка, почему такой биографии нет? А потому, отвечают нам маститые исследователи, что ее создание как было, так и остается весьма и весьма проблематичным. Любой, самый эрудированный автор неизбежно сталкивается здесь с материей столь тонкой, столь непостижимой, что она едва ли поддается необходимому анализу и объективному научному истолкованию. Если допустимо еще хоть в какой-то мере приблизительно рассуждать о поэтических «движениях души», то как, скажите, написать «биографию души» в целом? Тем более – биографию того «чрезвычайного» и «пророческого» явления «русского духа», перед постижением которого в изумлении остановились даже такие гиганты художественной и философской мысли, как Гоголь и Достоевский!
Прикинешь этак со своей колокольни – а и впрямь мудрено. Вопрос в глубинной сути своей опять упирается, по всей видимости, в определение национальности. А как ее, действительно, толковать?
Под понятием «нация» (с латинского – народ, племя) в расхожем массовом восприятии этого слова обычно подразумевается коренное население страны, давшее ей название. Скажем, Русь – русские, Франция – французы, Испания – испанцы и т. п. Однако на территории государства как единое целое, как исторически сложившаяся устойчивая общность может сосуществовать много разных, больших и малых народов и народностей, нацменьшинств и племен. Так что уже в силу этого хотя бы какого-то более-менее обоснованного обозначения нации наука пока что не сформулировала. Но если трудно дать определение нации в целом, то еще труднее определить национальность отдельного человека. В особенности – ассимилированного индивидуума, или того, кто ведет свое происхождение от так называемых смешанных браков.
А их число, как мы знаем, постоянно растет. Не говоря уж о нескончаемых миграционных потоках и повсеместно увеличивающейся ассимиляции выходцев из других стран. Как же, действительно, при всем этом обозначить их национальность? Каких- либо официальных, научно-обоснованных установок и общепринятых, утвержденных законом критериев для этого нет, и мнения тут существуют подчас самые противоположные. Наиболее распространенной в последнее время стала тенденция определять национальную принадлежность как согражданство. Однако сограждан далеко не всегда можно назвать соплеменниками и даже соотечественниками. Ведь среди них немало таких людей, кто имеет и двойное гражданство. А то, глядишь, и тройное.
В этой связи все чаще и все громче слышны речи о всечеловечности и всечеловечестве. Дескать, все человечество – это одна большая семья, и каждый человек, к какой бы национальности он ни принадлежал, должен сознавать себя, прежде всего, гражданином мира.
Меж тем, пока наши ученые мужи безрезультатно бьются над разгадкой непостижимой, почти мистической тайны национальности, в Израиле ее давно уже разгадали. Причем до элементарного просто и однозначно. Так, согласно еврейскому закону, евреем, а соответственно и гражданином, может считаться лишь то лицо, у которого были еврейками мать и бабушка по материнской линии. И неважно, кто был отец. Хоть негр. Поэтому есть евреи даже чернокожие. Ну, а если так, если считать это главным, определяющим, и если русская родословная Пушкина идет по линии отца, то ее как таковую можно, значит, и не принимать в расчет. А если так, тогда…
О, тогда, выходит, он никакой не русский, а…
А – кто?
Поскольку корни его родословной по материнской линии так до конца и не прослежены, то кто же он, в самом-то деле, по происхождению? Эфиоп?.. Негр?..
В одной из своих статей о Пушкине название его незавершенного романа «Арап Петра Великого» Гоголь дал без кавычек в такой интерпретации: Царский араб.
Арап – араб? В разговорном русском просторечии такое смягчение согласных очень даже распространено. Так неужто еще и ¬ араб?
Или, может, лучше уж обратиться к нашей расхожей житейски -бытовой терминологии и сказать попросту – полукровка? Но и в таком случае то ли полуэфиоп -полурусский, то ли полурусский -полунегр, то ли вообще невозможно установить, как его называть.
Подлинно – гражданин мира!
Вот те и на! Мы-то, русские чудаки, начиная с Гоголя и Достоевского, считаем его своим, из русских русским, а он, оказывается, вон какой! Хоть для всех граждан мира за эталон бери.
Не к этому ли нас, покладистых, и склоняют?
Авось – согласимся…
٭
Родину, Отечество, как мать и отца, не выбирают. Родину, Отечество, как мать и отца, любят и почитают. А любят и почитают мать и отца, не задумываясь об этом, можно сказать, безотчетно, на уровне подсознания, инстинктивно. Помните, у Лермонтова: «Но я люблю – за что, не знаю сам…»
Хотя, конечно, у каждого это может складываться по-разному. Ведь более обостренные, нежели в зрелом возрасте, чувства и врожденные инстинкты с годами притупляются, и тогда решающую роль должны играть уже сознание, сознательное, осознанное отношение человека к родителям, к исполнению своего патриотического долга. Не случайна же легенда о блудном сыне. Да, вдобавок, не все, далеко не все блудные дети возвращаются под родительский кров.
У Пушкина жизнь складывалась так, что его называли ребенком без детства. Как ни странно, он с самого нежного возраста был нелюбим в семье – не знал ни доброго отцовского внимания, ни материнской ласки. Мать, «прекрасная креолка» Надежда Осиповна, почему-то невзлюбила «не по летам загадочного» второго своего ребенка – Александра. Она часто наказывала его и, что совсем уж непонятно, по целым месяцам могла с ним не разговаривать. Еще более отчужденно относился к нему отец Сергей Львович, вечно занятый лишь собой отставной советник и «душа общества». И только много позже, когда ослепительно засияла поэтическая слава Александра Сергеевича, они запоздало несколько к нему подобрели. К тому же этот нелюбимый сын оказался, по существу, единственной их опорой в старости. Он обеспечивал содержание и им и своему младшему брату Льву. А когда мать в 1836 году смертельно заболела, поэт окружил ее таким вниманием и заботой, как будто между ними никогда и не было никаких размолвок.
С такой искренней, истинно сыновьей любовью относился Пушкин и к своей кормилице, няне Арине Родионовне. Друзья поэта, постоянно с ним переписывавшиеся или хотя бы раз побывавшие в Михайловском, не без удивления отмечали необыкновенно родственную близость Александра Сергеевича с этой простой, неграмотной, но по-русски доброй и по-матерински заботливой старухой. Поэт не только не стыдился посвящать ей стихи, что в великосветском обществе многих прямо-таки шокировало, но даже будучи сам в летах ласково называл ее мамушкой, мамой.
«Чуть встанет утром, – вспоминал один из современников, – уже и бежит ее глядеть: «здорова ли, мама?» – он ее все мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из-за Гатчины была у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): «батюшка, ты за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать».
– Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила…»Многозначная деталь! Многозначные слова! Вернее, не слова, а народная мудрость, народное русское речение, которым русские люди издревле руководствуются и в понимании родства, и в патриотическом своем чувствовании. А в устах Пушкина за этим вроде бы всего лишь житейским присловьем видится не только признание в сыновьей любви к кормилице-няне, но и отношение к вспоившей и вскормившей его Родине, матушке-России.
Вот о чем следовало бы покрепче помнить не знающим, куда приткнуться, блудным сынам с двойным и тройным гражданством!
Вспоминая в данном контексте слова Н. Бердяева о том, что нам, русским, присуще как бы даже стыдиться того, что мы – русские, нельзя не заметить: а вот у Пушкина такой стыдливости не было! И когда некоторые русскоязычные критики эдак многознающе уверяют, что любовь к Родине, как и любовь к женщине, не должна громко афишироваться, что истинная любовь стыдлива и целомудренно немногословна, я на примере Пушкина думаю: э-э, не надо! Ибо что же за любовь такая, если ее надо стыдиться! А гордиться тогда чем? Двойной-тройной привязанностью? Извините!..
В стихотворении «Моя родословная», парируя измышления Булгарина, намекавшего в одной из своих клеветнических заметок («Северная пчела», 7 августа 1830г.) на то, что прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал был куплен шкипером за бутылку рома, поэт со спокойным достоинством и с гордостью отвечал:
Мой предок Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил…
У пушкинистов, в особенности – биографов, стало как бы правилом, как бы негласным уговором отодвигать эти строки в сторонку, а то и вовсе забывать о них, словно менее значимых, проходных. Однако при пушкинской лаконичности за ними стоит нечто большее, чем это может показаться при беглом прочтении. Здесь и высокая гражданственность, и – через генеалогию – осознание поэтом личной причастности к истории России вплоть до великих деяний Александра Невского, и – при благородной сдержанности – обостренно страстное чувство именно национальной гордости.
Еще в Лицее, еще с детских лет одни называли его сверчком и стрекозой, другие – менее доброжелательно и в силу собственной невоспитанности – замарашкой, мартышкой и обезьяной. А за резкую отповедь, за пылкость характера с «необузданными африканскими страстями» – еще и помесью обезьяны с тигром. Это при его-то впечатлительности и душевной ранимости! Он переживал болезненно. Да и попробуй не вспыли, если тебя шпыняют вот так буквально на каждом шагу. Отсюда, несомненно, и рано пробудившаяся пытливость в раздумьях о своей родословной. Людям, любому человеку, извечно присуще свойство интересоваться, знать – кто я? Откуда я? Почему я такой? Какую дорогу прошел мой род? Где мои корни? А если я вон как разительно отличаюсь от окружающих, то мне тем более любопытно – кем же себя считать, к какой стороне прислониться?!
Экзотическая фигура Ганнибала и его потомки – предки Александра Сергеевича по матери несправедливо и, к сожалению, слишком уж надолго, аж до наших дней, заслонили и заслоняют его предков по отцу. Произошло это из-за чрезмерного, а на мой взгляд, может, и преднамеренного усердия многих, подозрительно многих исследователей. Они лишь затенили и до невозможности запутали тот очевидный вопрос о русскости Пушкина, в котором поэт давно и вернее всех разобрался сам. Обязанный оригинальностью своего внешнего облика деду и прадеду по материнской линии, он, конечно же, не мог не интересоваться происхождением африканским. Но с годами, по мере взросления, его все более и более привлекала родословная по линии отца, родословная, вне всяких сомнений, подлинно корневая, русская. И, пожалуй, что самое важное, ничуть обе эти линии не разделяя и не противопоставляя, поэт с удовлетворением осознал, что он – русский и только русский. Свидетельство тому – его многочисленные высказывания по данному поводу в письмах, биографических заметках, документах да и в стихах.
Так в одном из писем 1831 года Пушкин с глубокой искренностью подчеркивал: «… я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным наследством, доставшимся мне от них».
Обратите внимание: «чрезвычайно»! А о том, чье имя, чью фамилию получил в наследство поэт, особо говорить не приходиться.
Общеизвестны и такие, ставшие поистине крылатыми, пушкинские слова:
«Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».
Вот – достойный ответ так называемым гражданам мира. Ответ на все времена. Пушкин не был безродным космополитом, Пушкин был потомственным русским дворянином. Его русский дворянский род был на Руси одним из древнейших. В «Начале автобиографии» поэт с гордостью отмечал: «Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории…»
Само собой понятно, что тут имеется в виду наша история, история России. Что с особой силой подчеркнуто в стихотворении «Моя родословная». Кстати, еще задолго до его создания Пушкин, следуя семейным преданиям, сделал для памяти такую запись:
«Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, как говорит летописец, т.е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества Святого Александра Невского».
В устной передаче не обошлось, разумеется, без некоторых недоговоренностей, но подтверждением достоверности главных сведений может служить «Государев родословец», составленный в середине ХУI века при Иване Грозном, где о первых коленах рода Радши сказано следующее:
«1. Из немец пришел Ратша.
2. У Ратши сын Якун.
3. У Якуна сын Алекса.
4. У Алексы сын Гаврила Алексич…»
Вот этого-то Ратшу – Гаврилу Алексича и имеет в виду Пушкин. Это как раз тот безудержно храбрый ратник, чье славное имя донесли до нас «Житие Александра Невского» и Лаврентьевская летопись, повествующие о сражении дружины Александра Невского со шведами на Неве в 1240 году. По словам летописца, Гаврило Олексич на коне вскочил по сходням на вражеский корабль, был сбит в воду, но выбрался на берег и вновь ринулся в жестокую сечу.

В найденной архивистами семейной родословной Пушкиных о Ратше, пришедшем, якобы «из немец», говорится, впрочем, еще более определенно:
«Во дни княжения Святого Благоверного Великого князя Александра Невского из Семиградской земли выехал знатной славянской фамилии муж честен Радша…»
Итак, отметим, не Ратша, а Радша, что может быть и опиской, но не из прусской земли, не «из немец», а из Семиградской земли и – знатной славянской фамилии. Славянской – что, конечно же, весьма существенно, ибо никаких следов его иноземного происхождения исследователям обнаружить не удалось. Предполагается, что он был выходцем из поморских (прибалтийских) славян. Главное – ученые выяснили, что он был личностью реальной. Киевская летопись говорит о Радше, жившем в Киеве еще за сто лет до Александра Невского и служившем киевскому князю Всеволоду ll Ольговичу. Позднее его потомки связали свою судьбу с Новгородом. Один из них имел прозвище Пушка. От них и пошли Пушкины.
Семейная родословная Пушкиных сообщает:
«Потомки сего рода Пушкины многие российскому престолу служили Боярами, Наместниками, Посланниками, Стольниками, Воеводами, Окольничими и в иных знатных чинах…»
Сам Александр Сергеевич был потомком Радши в двадцатом колене, а по материнской линии через родную бабушку Марию Алексеевну, урожденную Пушкину, вышедшую замуж за Осипа Абрамовича Ганнибала, он через ее мать, то есть – через прабабушку, урожденную Ржевскую, в тридцать третьем колене являлся потомком Рюрика и первых киевских князей – Игоря, Святослава, Владимира, Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха.
В результате новейших исследований установлено, что Александр Сергеевич Пушкин, также по одной из ветвей материнской линии был в двадцать первом колене потомком и самого Александра Невского. Кстати, бабушка Ольга Васильевна и нарекла его Александром в честь Святого Александра Невского.
Таков, как писал сам поэт, «род Пушкиных мятежный», таковы его глубинные генеалогические корни. По словам ученого-пушкиниста Б. Модзалевского, изучение истории этого древнейшего русского рода предоставляет нам наиважнейший материал для понимания духовного облика величайшего в русской культурной истории лица – гениальнейшего русского человека и поэта Александра Сергеевича Пушкина. Следует добавить – и не только Пушкина. И как не сказать, обращаясь к каждому из нас:
– Помни, чье имя ты носишь!
Понимаю, было бы и далеко не по этикету, и вообще не по-людски хотя бы намеком выказать отчуждение любому эфиопу или негру, оспаривающим право считать Пушкина своим. Тем паче, императору – самому императору! – Хайле Селасие, специально приезжавшему в Михайловское, чтобы посетить могилу «великого эфиопского поэта А. С. Пушкина». Но, признаюсь, и тогда, в Пушкиногорье, вертелось на языке, да и доныне не идет из головы этакая до сермяжности неотесанная мысля: ха, а все-таки не в Эфиопии родился Пушкин, а – в России! Да еще как бы специально, как по заказу, поистине, как по предначертанию свыше, не в какой-нибудь безвестной, впоследствии, ушедшей в небытие «неперспективной» деревушке, а – в столице России, в первопрестольной нашей матушке-Москве. И с какой любовью, с каким искренне сыновьим чувством он восклицал:
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!..
А еще не только о себе, но и о своих друзьях лицеистах:
Нам целый мир – чужбина,
Отечество нам – Царское село!
А еще – о своем творчестве, по сути, о всей жизни своей:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Русского, как видите, а не эфиопского.
Да и похоронить себя завещал не в Африке, не возле озера Чад, и не в Эфиопии, а в самой что ни есть глубинной России:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
Пожелав быть похороненным в русской провинции, Пушкин тем самым перед всеми, перед «целым миром» подчеркнул, с какой землей, с каким народом он навсегда, до скончания веков.
И еще в этой связи нельзя не вспомнить его письмо Петру Чаадаеву, в котором он писал:
«… клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
Не об Эфиопии сказано – о России.
И о национальной принадлежности своей.
Да так, что определеннее и не скажешь.
Тут, впрочем, во избежание попрека в национализме пора, видимо, сделать вполне серьезную оговорку о том, что я ни в коей мере не хотел проявить шовинистическую снисходительность по отношению к эфиопам. Упаси Бог! Абиссиния (Эфиопия) – страна древнейшей культуры. Эфиопы на несколько веков раньше нас, русских, приняли христианство. И я ничуть не против того, что, допустим, оттуда, из Эфиопии идет один из родовых корней нашего Пушкина. Однако наряду с тем я всей своей русской душой категорически против того, чтобы Пушкина причисляли к лицам безнациональным, как бы безродным. И тут уж называйте меня как хотите, шовинистом или националистом, но если кто-то, пусть даже сам император Эфиопии скажет, что Пушкин – не русский, то я не могу опять-таки эдак сермяжно не ухмыльнуться: хм, а почему же вы, эфиопы, своего Пушкина на своем языке не родили? Почему для этого понадобилась Россия?
А?..
٭
В журнале «Октябрь» №7, 1988 г. под рубрикой «Из литературного наследия» с большой вступительной статьей Бенедикта Сарнова читаю однажды стихи:
У человека много родин.
Разноречивым жизнь полна.
Но если жить он непригоден,
То родина ему одна…
Вероятно, в порядке так называемого лирического самовыражения зарифмовал эти эпатирующие, что ли, невразумительные для меня строки Илья Эренбург. Если верить его собрату по перу и духу Бенедикту Сарнову, перед нами своего рода поэтический шедевр. А я не только автору предисловия – глазам своим верить не хотел. Как это так – «у человека много родин»? М-да, а я-то, недотепа, всегда думал и думаю, что – одна. Оказывается – много! А коли так, то к чему и зачем, значит, дорожить какой-то там своей одной-единственной! Как в той ехидной русской побаске: « Нам, нищим, пожар не страшен, одна деревня сгорела – в другую перейдем». Так, выходит, и вообще в жизни: где тебе выгоднее, где хорошо, там и родина.
Э, думаю, стоп, а погудка-то старая, затрепанная, с душком! Это же, как давно и не без сарказма замечено Леонидом Леоновым, мудрость симментальской коровы, которой все равно где обитать, было бы теплым стойло да сладким пойло. Полагаю, не только поэт – любой школьник не может не знать, что неспроста в словах Родина и родиться один корень. Ибо Родина – это место, где ты родился. А родиться можно лишь один раз и лишь в одном месте. Как же у достопочтимого Эренбурга не запнулось перо, когда он рифмовал нечто тому противоположное?!
Хотя, что тут гадать! Гражданин мира, пожалуй, столь же убежден в своем, как и мы в своем. Безродность у него в крови. Только вот зачем же мерить на свой аршин других! Да еще с таким напором, с таким высокомерным выпадом. Надо же, если родина у тебя одна, то ты, видите ли, и жить непригоден. Это как же понимать – вроде как неспособен, никчемен, никуда не годен, что ли? Хм, но мне, человеку противоположных взглядов, читать такое оскорбительно. Да, не сомневаюсь, и не мне одному.
Журнал был библиотечный, но я, признаюсь, не удержался и на полях рядом с этим «лирическим шедевром» в сердцах сгоряча резюмировал: «Врешь, Илья, у нормального человека Родина одна!»
А потом, успокаиваясь, с удовлетворением, с благодарной радостью подумал, что вот у Пушкина таких, с позволения сказать, виршей даже и в черновиках не обнаружишь. Уж у кого-кого, а у Александра Сергеевича, согласно существующих абиссинской, негритянской и прочих версий, вон сколько родин, а он все-таки неколебимо и до конца стоял на том, что ему «целый мир – чужбина», а Отечество одно – Россия!
Оглянемся, вникнем, граждане мира – это кто? Да то же самое, что и космополиты. То есть именно люди без Родины, без Отечества. Им, видите ли, родина – весь мир. А изначально понятие «космополиты» заимствовано из биологии, где оно обозначает некоторые виды растений и животных, способных обитать в любой местности по всему земному шару. Но ведь и тут, заметим сразу, не все на такое способны, а лишь некоторые виды. К тому же, пытаясь распространить идею космополитизма на человеческое общество, ее проповедники быстро ее скомпрометировали своим небескорыстием уже в самой проповеди. Поэтому теперь более употребительным вместо термина «космополиты» у них стало название «граждане мира», коим они явно гордятся. Вот, мол, мы какие – не такие, как все. Каждый из вас – гражданин лишь какой-то одной страны, одного государства, а мы – граждане мира. Всего мира!
Высокопарно? Пожалуй. А главное – с подчеркнутым, на поверку, правда, лицемерным, но в расчете на простаков – гордо вроде бы подчеркнутым отречением от своей национальной принадлежности. Поэтому на них обычно так и глядят: а, не разбери-пойми кто. Вроде и не инородцы, поскольку родились в России, вроде и не иноземцы, поскольку и выросли на русской земле, да вот по крови – не русские. Ну, не чисто русские. В лучшем случае – полукровки. А чаще, как сами об этом опять же не без самолюбования говорят, этакая многокомпанентная «гремучая смесь». И вот надо же, хотя и родились, и выросли, и всю свою сознательную жизнь провели в России, Россия для них все-таки не Родина, а всего лишь, по их демонстративно излюбленному выражению, «эта страна».
О, надо быть именно не русским, и даже не по крови, а – по духу нерусским, чтобы вот так – о России! Какое пренебрежение, какое отчуждение, какая подчеркнутая отстраненность! Дескать, это же просто территория их вынужденного временного местожительства. И посему, глядишь, даже отродясь не поживя ни в какой иной стране, кроме России, и не зная никакого иного языка, кроме русского, они поистине с какой-то патологической страстью стремятся заполучить забугорно-заокеанское гражданство. Да вдобавок и еще одну кличку себе придумали – русскоязычные. Словно и не сознают, словно и не понимают, что тем самым сами же как бы насмехаются над собой.
А скорее всего и не понимают, ибо употребляют этот термин без малейшей иронии, на полном серьезе. Им словно и невдомек, что у них при таком самоназвании, выходит, и языка-то своего нет, за что, бедненьких, даже пожалеть надо. Словом, жалкие, жалконькие граждане. Ну да что ж, нужно быть все-таки русским, исконно русским, прирожденно русским, по духу русским человеком, чтобы не графомански, не на уровне работающего со словарем переводчика, а душой, сердцем чувствовать все оттенки и тонкости русского слова, русского живого языка.
Могут ли, спрашивается, такие люди ощутить всю глубину русского духа? Могут ли эти многостойловые граждане постигнуть всю значимость личности нашего национального гения Александра Сергеевича Пушкина? Вопросы в общем-то праздные, но суть в том, что им-то этого как раз и не нужно. Впрочем, тут суть не в верхоглядстве, не в графоманстве, а – в коварстве, ибо все их потуги, все устремления хитроумно сводятся к тому, чтобы доказать, что и великого русского поэта не только можно, но и должно считать гражданином мира.
Тем паче, что и аргументация тут якобы всегда под рукой. Пушкин, дескать, и сам признавал, что он – «потомок негров». И что «мучительное свойство – охота к перемене мест» точно так же, как и их, вечных бродяг, всю жизнь влекло его куда угодно, только бы прочь из опостылевшей России. И хотя вырваться из «этой страны» ему так и не удалось, гений его общепризнанно всемирен, всечеловечен, из чего, мол, сами собой напрашиваются соответствующие выводы.
Очень уж им, этим гражданам, не по нутру, что Пушкин был и остается русским.
Так бы вот и отобрали его у нас, русских.
А с другой стороны, их коварство имеет еще и сугубо личную, своекорыстную подоплеку. Ну, напрямик-то они в том не ломятся, но где намеком, где хитроумной уловкой в подтексте, где вроде бы праздно балагуря, пытаясь как бы в шутку быть с Пушкиным запанибрата, норовят тем самым поставить и себя чуть ли не вровень с ним. Хватило же у них наглости объявить косноязычного в русской версификации Иосифа Бродского… «солнцем русской поэзии»! Можно сказать, что вот уже чуть ли не два века тому, как солнцем русской поэзии заслуженно назван гениальнейший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, и воровски перехватить на глазах всего мира это святое звание и кощунственно, и просто позорно. Можно добавить к сему, что солнце-то в природе одно, так и в поэзии – одно. Наконец, перефразируя известное историческое выражение, можно сказать, что сравнить Пушкина с Бродским – это все равно что сравнить соловья с попугаем. Только ведь у них, русскоязычных попугаев, свое понимание, своя мера вещей, имя которой – местечковое бесстыдство, и тут уж ничего не попишешь.
А в самовосхвалении у них все в ходу – вплоть до дилетантских, самых что ни на есть обывательских умозаключений. Особенно модной, в частности, стала ссылка на расхожую, как бы самой жизнью подсказанную и потому якобы для всех очевидную закономерность. Мы, мол, тоже смешанных кровей, а смешанные браки – сколько, дескать, примеров тому! – дают наиболее полноценное, здоровое и разносторонне одаренное потомство.
На уровне житейской молвы вполне можно принять на веру, но не следует спешить. Вспомним, согласно последней переписи, в нашей многонациональной стране свыше сорока миллионов смешанных браков. Насчет особенной одаренности их потомства вопрос, насколько я осведомлен, не исследовался. А вот насчет определения национальности рожденных в таких семьях детей – тут проблема, по всей видимости, и того сложнее.