Теория лингвистической относительности Сепира - Уорфа

Г. А. БРУТЯН К философской оценке теории лингвистической относительности

(О гипотезе Сепира — Уорфа — Кожибского)

В зарубежной лингвистической, этнографической и философской литературе в по-
следние годы очень часто дискутируют вокруг проблем теории лингвистической отно-
сительности. Эта теория известна также как «гипотеза Сепира—Уорфа» и еще точнее—
«гипотеза Сепира — Уорфа — Кожибского». Согласно данной гипотезе, мышление и по-
ведение людей в основном определяются характером языка, на котором они говорят,,
или, что то же самое, «реальный мир в значительной степени бессознательно строится
на основе языковых норм данной группы».
В советской лингвистической литературе обстоятельный анализ теории лингвисти-
ческой относительности дан в статье проф. В. А. Звегинцева «Теоретико-лингвистиче-
ские предпосылки гипотезы Сепира — Уорфа», помещенной в недавно вышедшем сбор-
нике «Новое в лингвистике», вып. 1 (М. ИЛ, 1960). Ему же советский читатель обязан
возможностью ознакомления с некоторыми статьями Уорфа, имеющими важное значе-
ние для понимания сущности теории лингвистической относительности, как и вообще с
другими работами?, отражающими новые направления и идеи в лингвистике.
Цель настоящей статьи заключается в том, чтобы акцентировать внимание на не-
которых философских- аспектах теории лингвистической относительности, которая вы-
шла далеко за рамки лингвистических исследований, и, как конкретизацию этой задачи,
показать тесную связь названной теории с одной из разновидностей неопозитивизма —
философией общей семантики.
Проф. В. А. Звегинцев в указанной выше статье замечает, что «в общефилософ-
ских основах у Б. Уорфа — прямые контакты с так называемой «общей семантикой»
и различными разветвлениями идеалистической семантической
философии»1, однако он не рассматривает специально эту сторону дела. Между
тем в зарубежной философской литературе теория лингвистической относительности
известна как «гипотеза Сепира—Уорфа—Кожибского»2 . Дело, конечно, не только в на-
звании. Рассмотрение теории лингвистической относительности в свете работ не только
Сепира и Уорфа, но и Альфреда Кожибского — основателя школы «общей семантики»—
дает возможность более точно проследить генезис названной гипотезы и уточнить ха-
рактер взаимоотношения лингвистического содержания и философских выводов данной
гипотезы. В связи с последним необходимо отметить несостоятельность представления
о том, будто философские выводы, в частности выводы, сделанные последователями
философии общей семантики, представляют собою преувеличение общетеоретических ис-
толкований фактов лингвистической действительности, анализируемых Уорфом при изу-
чении языков американских индейцев. Наоборот, если проследить за развитием ука-
занной гипотезы, нетрудно заметить, что в выводах Уорфа важное значение имела его
методология, та философия, которой он руководствовался в процессе изучения языков
древних обитателей американского континента, а ею, несомненно, явилась филосо-
фия общей семантики, в частности философское кредо Альфреда Кожибского.
Об этом говорит простое сопоставление исторических фактов. Известно, что общетеоретическими проблемами влияния языка на мышление и поведение людей Бенджамен Ли Уорф (1897—1941) занимался лишь в последние годы своей жизни. Более того, при жизни Уорф ничего не опубликовал на указанную тему, хотя и собирался написать большую работу, фрагменты которой впервые были изданы в 1950 г. Между тем основные положения теории лингвистиче-
ской относительности в обобщенно-философской интерпретации мы находим уже в ра-
боте Кожибского, впервые вышедшей в свет в 1933.
Составитель биографии Уорфа Джон Каролл пишет, что принцип лингвистической
относительности сформулирован Уорфом впервые в 1939 г. Статья была опубликован* в 1940 г.,
хотя эта идея, по утверждению Каролла, возникла, как видно из подготови-
тельных материалов, в 1935 г., а может быть еще раньше1.
Очевидно, что при всех случаях с пропагандой идей лингвистической относитель-
ности Кожибский выступил раньше Уорфа.
В то же время в своих последних лекциях и на семинарах Альфред Кожибский
убеждал изучающих обшую семантику читать статьи Б. Уорфа...
Конечно, было бы ошибочно приписать Кожибскому возникновение теории лингви-
стической относительности. Известно, что уже в названии анализируемой гипотезы
указывается имя американского антрополога и лингвиста Эдуарда Сепира (1884—
1939). Сам Уорф неоднократно указывал, что он целиком следует Сепиру. По суще-
ству же эта теория в весьма отчетливой форме выдвинута еще Вильгельмом Гумбольд-
том (1767—1835). Уже заглавие работы Гумбольдта: «О различии строения человече-
ских языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода» недвусмыслен-
но говорит о подходе автора в объяснении умственной деятельности, психического скла-
да людей, хотя в самой книге имеются положения, которые можно истолковать не в
смысле влияния языка на духовную деятельность людей, а скорее в смысле их взаимо-
зависимости. Об этом говорит утверждение В. Гумбольдта о том, что «духовное свое-
образие и строение языка народа настолько глубоко проникают друг в друга, что как
скоро существует одно, другое можно вывести из него. Умственная деятельность и
язык способствуют созданию только таких форм, которые могут удовлетворить их обо-
их»3. Он указывает, что «различие языков основывается на их форме, а эта последняя
находится в тесной связи с мировоззрением народа...»4. Язык и дух народа Гумбольдт
рассматривал как тождественные явления. Более того, у Гумбольдта есть утвержде-
ние и о том, что язык зависит от «духовной силы народа». Конкретизируя это положе-
ние, Гумбольдт отмечает, что «строение языков человеческого рода различно, потому
что различными являются и духовные особенности народов».

(далее см. https://yadi.sk/i/e2FLY3Jm3SzqRL )

Разные этносы могут по-разному концептуализировать одну и ту же грань реальности. Данное обстоятельство оказывает влияние на коммуникацию.
В чем конкретно может выражаться разная концептуализация одного и того же аспекта реальности? Э. Сепир (2003, с. 153-155) разъясняет это на примере вербальной репрезентации падающего камня. В английском языке для этого используются два концепта (и понятия) — the stone и falls («камень» и «падает»). Причем англичане обязательно указывают (что не делают многие другие народы), конкретный это камень или камень вообще, обязательно выражают единственное число объекта и определяют время его падения. Автор демонстрирует, что данная форма концептуализации далеко не единственная.
Немцы и французы (как, кстати, и русские — Авт.) присваивают камню категорию рода. Индейцы чиппева указывают, что камень является неодушевленным объектом. Индейцы квакиутль делают утверждение, одинаково применимое и к одному, и к нескольким камням, а также указывают, видим или невидим камень для говорящего и к кому он ближе — к говорящему, адресату речи или к какому-то третьему лицу. Китаец обходится минимальным утверждением — stone fall («камень падать»).
Э. Сепир (с. 153–155) подчеркивает, что различия в концептуализации могут показаться несущественными, так как во всех рассмотренных языках реальность концептуализируется с помощью двух концептов, репрезентирующих камень и его действие — падение. Однако эта, казалось бы, единственная возможность концептуализации, как считает Э. Сепир, — лишь иллюзия. В языке нутка падение камня вообще концептуализируется совершенно по-другому. В нем используется слово — глагольная форма, состоящая из двух главных элементов. Первый обозначает общее движение или положение камня или камнеподобного предмета, а второй — направление вниз. Некоторое представление о выражении, существующем в языке нутка, может создать выдуманный глагол to stone («камнить»).
Соответственно, предложение the stone falls («камень падает») может быть передано в языке нутка посредством чего-то вроде it stones down («камнит вниз»). Таким образом, по словам автора, нутка используют концепты, принципиально отличающиеся от привычных нам. И они не испытывают никаких затруднений при описании падения камня, хотя в их языке вместо привычных нам концептов, репрезентирующих определенный вид предметов и специфический вид движения, используются концепты, репрезентирующие обобщенное движение некоторого класса объектов и его конкретное направление.
Хочу обратить внимание, что Э. Сепир демонстрирует нам различия в концептуализации чувственно воспринимаемых людьми предметов. Следовательно, даже при наличии у людей сходных чувственных предпонятий, в данном случае — модели-репрезентации падающего камня, вербальная модель этого процесса может заметно различаться в разных культурах. Что же тогда говорить о возможных вариантах концептуализации реальности, совершенно недоступной восприятию?
Он (1993а, с. 273–274) приводит еще один поучительный пример разной концептуализации, которая определяется интересом людей к тем или иным реалиям. Мы разграничиваем понятия луна и солнце, но есть немало индейских племен, которых вполне устраивает одно общее понятие, а точная референция объекта возможна лишь через контекст. Если же мы попытаемся возражать, что такое неопределенное обозначение не отражает естественные природные различия, индеец вполне может указать нам на столь же неопределенный характер нашего слова «сорняк» по сравнению с его собственным очень точным «растительным» словарем. Автор констатирует, что наличие или отсутствие определенных концептов (и их обозначений в языке), репрезентирующих какие-то объекты или явления, связано с тем, насколько важны для людей те или иные аспекты реальности.
Э. Сепир (с. 258) делает вывод об относительности понятий, которую скрывает от нас наше наивное представление о единственно возможной форме объективного понимания природы опыта, представленной именно в нашем языке. Поэтому его теорию называют теперь «гипотезой лингвистической относительности». Э. Сепир (там же) указывает, что мы живем не только в материальном и социальном мирах, как это принято думать, но все мы находимся и во власти языка своего общества. По его словам, представление о том, что человек ориентируется в мире без помощи языка, а язык — всего лишь случайное средство решения задач мышления и коммуникации, — это иллюзия. Наш реальный мир неосознанно строится нами на основе языковых привычек нашей социальной группы. Миры, в которых живут различные общества, — это разные миры, а отнюдь не один мир с навешанными на него разными ярлыками.
Э. Сепир (с. 261) отмечает, что даже, например, понимание простого стихотворения предполагает не только знание составляющих его слов, но и понимание всего образа жизни данного общества, отражающегося в словах и раскрывающегося в оттенках их значения. Даже восприятие человека зависит от наличия определенных социальных шаблонов, называемых словами. Именно наличие конкретных слов в языке людей привлекает их внимание к определенным аспектам окружающего мира, а отсутствие таких слов не позволяет эффективно репрезентировать некоторые его детали.
Автор прав в том смысле, что люди, живущие в обществах, не имеющих в своих языках детальной терминологической дифференциации каких-то аспектов реальности, например, не смогут в процессе своей коммуникации обозначать и различать особенности этих аспектов. Более того, они не будут даже обращать внимание на данные особенности и выделять их различия. Из этого, впрочем, отнюдь не следует, что представители данных обществ не в состоянии воспринять такие различия. Они вполне могут это сделать, если предложить им иную концептуализацию реальности, введя в их лексикон новые слова.
Примерно о том же говорит и Дж. Келли, утверждая, что «система истолкования устанавливает пределы возможностям восприятия и понимания. Конструкты каждого человека являются регуляторами-ограничителями его перспективы» (2000, с. 168).
Развивая идеи Э. Сепира, Б. Уорф пишет, что мы «расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного языкового коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка» (1960, с. 174).
Данное соглашение вместе с языком достается нам по наследству от наших предков. Б. Уорф продолжает обсуждение проблем, поднятых Э. Сепиром. Он тоже говорит о новом принципе относительности, «который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» (2003, с. 210).
Из высказываний Э. Сепира многие исследователи в последующем сделали не совсем те выводы, которые, как мне кажется, он имел в виду. Они постарались опровергнуть тот факт, что, как говорит Э. Сепир, «мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества» (1993а, с. 261).
Исследователи, не поддерживающие теорию лингвистической относительности Сепира — Уорфа, основываются на неправильно трактуемых результатах экспериментов Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin, P. Kay, 1968) и их последователей, подробно исследовавших концептуализацию цветового спектра в этнических разных группах населения Земли. Чтобы не перегружать текст книги, я вынес в примечание (см. Этнические особенности концептов, репрезентирующих цвета спектра)
Отвергая теорию лингвистической относительности Сепира — Уорфа, Б. Берлин и П. Кей приводят в качестве доказательства ее ошибочности отсутствие влияния разной концептуализации цвета на восприятие разного цвета у носителей разных языков. Но вот тут-то и возникают вопросы, так как модель, которую изучают авторы, непригодна для исследования лингвистической относительности. Исследование влияния этноспецифических концептов, репрезентирующих конкретные цвета, на цветовое восприятие у представителей разных этносов не могло опровергнуть теорию лингвистической относительности, потому что исследователями была выбрана неадекватная для заявленных целей и задач модель.
Каждый цвет репрезентируется в сознании собирательной моделью репрезентацией множества поверхностей, имеющих данный цвет. Наличие или отсутствие достаточного количества слов, обозначающих цвета в языке конкретного этноса, не влияет на образование этих собирательных моделей-репрезентаций. Концепты — собирательные модели-репрезентации многих одинаково окрашенных поверхностей, репрезентирующие конкретный цвет, конституируются чувственно. При этом биологическая способность представителей этноса воспринимать конкретные цвета не зависит от наличия или отсутствия в их языке обозначающих данные цвета слов. Она зависит лишь от биологических особенностей зрительного анализатора и «реальности в себе».
Независимо от того, создаст ли отдельный этнос концепт и соответствующее слово, обозначающее конкретный цвет, представители данного этноса, как и все прочие люди, способны воспринимать любой цвет, так как у них, как и у всех людей, есть сходные качества зрительного анализатора, обеспечивающие им такую возможность. Представители этноса, не имеющего, например, слова «оранжевый» в своем лексиконе и соответствующего концепта, репрезентирующего оранжевый цвет, не смогут выделять этот цвет в процессе своей коммуникации и обсуждать его между собой. Но они способны воспринимать данный цвет и выделять его среди прочих, если им предоставить соответствующее обозначающее слово и научить их выделять этот цвет.
Оппоненты т. Сепира и Б. Уорфа исходили из того, что специфическая концептуализация, присущая конкретным языкам, должна влиять на особенности человеческого восприятия. Следовательно, если у этноса нет понятия, обозначающего определенный цвет, его представители не должны такой цвет воспринимать. Они, однако, не учли того, что специфическая концептуализация, конечно, влияет, но не столько на восприятие, сколько на «видение», то есть на понимание воспринятого. Она не меняет биологические процессы восприятия. Она скорее влияет на избирательность человеческого восприятия, на то, что именно человек в первую очередь воспринимает, на что он обращает внимание и что игнорирует в процессе своего восприятия, а тем более в процессе последующей коммуникации с представителями своего этноса.
Очевидно, что специфическая концептуализация не влияет на биологические основы восприятия, которые очень сходны у всех людей, и если человек способен видеть красное или зеленое, то он их видит вне зависимости от того, есть ли в его языке слова, обозначающие соответствующие концепты. Другое дело, что один этнос имеет такие слова, то есть использует благодаря своему языку соответствующие концепты, а также дифференцирует эти цвета и обсуждает их в процессе коммуникации, тогда как другой не выделяет и не дифференцирует. Следовательно, для другого этноса этих цветов как бы и нет в реальности, то есть его представители «не видят» данные цвета, хотя и способны легко их увидеть.
Оппоненты теории Сепира — Уорфа пытаются доказать ее ошибочность, ссылаясь на то, что люди, принадлежащие к разным этническим группам, в том числе те, в языке которых нет обозначений для многих цветов, способны воспринимать эти цвета. Однако из этой теории совсем не следует, будто конкретный язык способен менять биологические основы человеческого восприятия. Язык меняет лишь нашу готовность выделять в воспринятом те или иные сущности и нашу возможность оперировать ими в процессе коммуникации. Язык способен менять возможности человеческого восприятия только за счет расширения или, наоборот, сужения области понимания человеком воспринятого.
Чтобы заметить сущности (предметы, конкретный цвет и т. д.) и потом оперировать ими, нам недостаточно просто их чувственно репрезентировать. Их надо еще и обозначить. Только после того, как кто-то первым выделит некую сущность в потоке воспринимаемого и обозначит ее, остальные люди тоже приобретают возможность ее выделять и воспринимать в качестве особого предмета, цвета, запаха и т. д.
Следовательно, мало иметь способность к восприятию разного цвета, общую для всех людей. Чтобы обладать способностью не только воспринимать, но и выделять цвета и оперировать ими, надо иметь в своем языке еще и их обозначения. Говоря метафорически, чтобы поймать рыбу, мало иметь руки (биологические способности к восприятию), надо иметь удочку и навыки рыболова (созданные обществом концепты и слова). Обозначить цвета можно только с помощью определенных слов (и их образов).
Именно в этом заключается важнейшая роль языка в человеческом восприятии, так как можно воспринимать, но не «видеть», то есть не дифференцировать сущности в воспринятом и, следовательно, не мыслить о них. Можно поэтому только подтвердить абсолютную правоту Э. Сепира и Б. Уорфа в том, что концептуализация окружающего мира целиком и полностью определяет наше миропонимание. Сама же концептуализация проявляется, закрепляется и передается новым поколениям в усваиваемом ими языке общества.
Каждый этнос более детально концептуализирует сущности, играющие в его жизни важную роль. Б. Г. Кузнецов (2010, с. 26) пишет, что у лапландцев, например, 20 названий для льда и 41 — для снега. К. А. Свасьян (2010а, с. 187) сообщает, что Гаммер-Пургшталл насчитал в арабском 5744 наименования, имеющих отношение к верблюдам.
По словам Дж. Лакоффа (2004, с. 245), любой человек (моряк, плотник, швея и т. д .), обладающий специальными знаниями в какой-либо области, располагает большим словарем, отражающим специфику данной области. Соответственно, и люди, принадлежащие к специфической культуре, приобретают больший словарь специфических терминов. Это свидетельствует лишь о том, что люди могут иметь различные высоко структурированные области опыта, что не мешает им иметь общие со всеми другими людьми языковые способности и способности концептуализации.
П. Фейерабенд (2007, с. 226) пишет, что с большой симпатией относится к концепции, предвосхищенной Ф. Бэконом и изящно сформулированной Б. Уорфом, утверждающей, что языки и схемы реакций, содержащиеся в них, не просто представляют собой инструменты для описания событий (фактов и положений дел), а являются также формообразующими матрицами событий (фактов и положений дел). Что их «грамматика» содержит всеобъемлющее воззрение на мир, общество и положение в нем человека, которое оказывает влияние на мышление, поведение и восприятие людей.
Негативное отношение многих исследователей к теории лингвистической относительности во многом обусловлено небрежностями, которые можно обнаружить в работах даже выдающихся исследователей. Т. Кун, например, пишет: «Существа с одинаковым биологическим оснащением могут воспринимать мир, по-разному структурированный их языками, поэтому они не смогут общаться между собой. Даже когда индивиды одновременно входят в разные языковые сообщества (то есть владеют несколькими языками), они по-разному воспринимают мир, переходя от одного языка к другому» (2014, с. 141).
Понятно, что автор не имел в виду принципиальную неспособность представителей разных этносов общаться между собой, а хотел лишь подчеркнуть трудности в их коммуникации, обусловленные разной концептуализацией реальности, характерной для их языков, но что сказано, то сказано…
Большинство исследователей все же склонны осторожно принимать теорию лингвистической относительности Сепира — Уорфа. Эту позицию выражает, например, Н. Г. Комлев, который пишет, что современная наука отвергает оба экстремальных решения — и то, что язык целиком детерминирует мировоззрение, и то, что мировоззрение людей не зависит от их языка (1992, с. 108).
Подводя итог краткому рассмотрению теории лингвистической относительности Сепира — Уорфа, следует отметить ее несомненную ценность применительно главным образом к вербальным концептам, репрезентирующим недоступную восприятию реальность. Тем не менее особенности концептуализации реальности, безусловно, влияют на специфику понимания представителями разных этносов даже доступной их восприятию реальности.
В конечном счете на формирование этноспецифической глобальной репрезентации реальности влияют и общие для всех людей Земли их психофизиологические способности и уникальные для каждого народа варианты вербальной концептуализации реальности, связанные с конкретным языком. При этом наличие общей психофизиологии и сходство среды обитания позволяет представителям разных обществ легко усваивать вместе с чужим языком иные варианты концептуализации реальности.

Фрагмент книги Поляков С. Э. Концепты и другие конструкции сознания. — СПб.: Питер, 2017

http://psyfactor.org/lib/sapir-whorf.htm

Э. Сепир [2003, с. 130–155] говорит о том, что люди живут не только в материальном и социальном мирах, но и во власти своего языка. Их «реальный мир» строится на основе языковых привычек их социальной группы. Миры разных групп — это разные миры, а не один с навешанными на него разными языковыми ярлыками. Э. Сепир приводит простой пример, демонстрирующий, как разные языки по-разному сегментируют мир. Даже такой простой аспект реальности, как падение камня, в языке нутка, например, репрезентируется глагольной формой, соответствующей нашему выражению «камнит вниз». В китайском языке оно моделируется выражением «камень падать». В немецком и французском языках камню присваивается категория рода, в английском — определенный или неопределенный вид, в языке племени квакиутль из Британской Колумбии указывается, видит или не видит камень говорящий о нем и к кому камень ближе — к говорящему или к третьему лицу, и т. д.
В тех случаях, когда понятия и конструкции из них возникают на базе чувственных моделей или описывают их, как в случае падающего камня, разница в вербальном значении концептов не играет принципиальной роли для понимания реальности, потому что чувственная модель все равно остается ведущей, а в силу биологической общности людей она во всех случаях очень сходна. В тех же случаях, когда в основе вербальной модели реальности лежат только другие вербальные конструкции, очевидно, что они не могут не влиять на разное понимание репрезентируемого ими окружающего мира, что и наблюдается у носителей разных языков.
Б. Уорф (2003) даже выдвинул гипотезу лингвистической относительности, согласно которой люди, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают и постигают мир, так как когнитивные различия связаны с языковыми различиями (гипотеза лингвистического детерминизма). Б. Уорф (2003) пишет:
Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы — участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. …Сходные физические явления позволяют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем. …Языки расчленяют мир поразному… Различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для построения всеобъемлющей картины Вселенной. …Управлять космологией могут и иные категории, связанные с переживаниями другого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком, не имеющим времени [с. 209–214].
Попыткам подтвердить или опровергнуть теорию Б. Уорфа было посвящено множество исследований. Надо, впрочем, с сожалением заметить, что в них главным образом использовался не вполне адекватный для решения поставленной задачи объект исследования — изучение влияния сформированных в разных культурах понятий, обозначающих разные цвета, на восприятие испытуемыми цвета.
Г. К. Триандис [2007, с. 121] приводит результаты исследований Ландера, Эрвина и Хоровица, в которых с использованием цветовых карт Мунселла авторы обнаружили, что разные культуры дают различающиеся реакции на одни и те же цветовые диапазоны. Цветовые диаграммы предъявлялись представителям разных культур с просьбой выделить все цветовые области, которые они называют, например, «желтый цвет». Были обнаружены большое сходство результатов внутри каждой культуры и различия между ними. Центральные (фокальные) цвета в выделенных цветовых диапазонах оказались во многом сходны. Тогда как цвета на периферии различались в зависимости от культурной принадлежности. Авторы сделали вывод о том, что в восприятии разных цветов обнаруживаются культурно-детерминированные различия, обусловленные в том числе особенностями языка.
Считающиеся классическими эксперименты Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin & P. Kay, 1969) тоже были посвящены зависимости восприятия цвета от культурной принадлежности наблюдателя.
Авторы предлагали представителям 20 разных языковых групп выбрать середина-бора цветных фишек те, которые лучше всего соответствуют основным цветовым категориям их языков, и указать фишки другого цвета, которые могут быть названы тем же словом. Границы категорий, обозначающих цвета, не совпадали в разных группах испытуемых, но выбранные ими главные (или, по терминологии авторов, фокусные цвета) оказались одними и теми же. Фокусные цвета были сгруппированы вокруг 11 основных цветов — восьми хроматических, соответствующих красному, желтому, зеленому, синему, коричневому, оранжевому, розовому и фиолетовому, и трех ахроматических — черному, белому и серому. Было установлено, что языки отличаются друг от друга по числу названий цветов. В каждом языке есть название для черного и белого или серого и белого цветов. Есть языки, где нет никаких других названий цвета, кроме вышеупомянутых. Если в языке три названия цвета, то третий будет красный. Если язык имеет четыре наименования, то следующим после черного, белого и красного будет либо желтый, либо зеленый. В языках, имеющих более обширный запас слов для обозначения цвета, появляются наименования синего и коричневого. Наконец в языках, имеющих самый обширный словарный запас для обозначения цветов, появляются наименования фиолетового, розового, оранжевого и серого цветов. Английский язык имеет богатую палитру названий различных цветов (около 4 тысяч обозначений), но большинство людей обходится упоминанием не более 40 цветов. На основе полученных результатов авторы отвергли гипотезу лингвистической относительности.
Эксперименты Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin & PP.. Kay, 1969), а также Элеоноры Рош (Heider Eleanor, 1972) положили конец предположениям, что восприятие разных цветов зависит от того, к какой именно культуре принадлежит испытуемый. Элеонора Рош посвятила серию работ (1972, 1973, 1978) изучению восприятия фокусных цветов, как их назвали Б. Берлин и П. Кей, — красного, синего, зеленого и т. д. — в разных культурных группах.
В одном из них Элеонора Рош (E. Rosch, 1973) показала, что говорящие на дани (язык распространенной в Новой Гвинее народности дани), который имеет только два обозначения цвета: mili (темно-холодный) и mola (светло-теплый), легко способны тем не менее понять и запомнить произвольно созданные наименования для восьми фокусных цветов, а также даже произвольные названия для восьми нецентральных цветов. Хотя в последнем случае испытуемые испытывали большие трудности. Они легче запоминали центральные цвета и их названия. В другой работе Элеонора Рош (E. Heider, 1972) выясняла, как кодируются фокусные цвета в различных культурных группах. Испытуемые говорили на индоевропейских, австралонезийских, тибетокитайских и афро-азиатских языках, а также на венгерском и японском. Она установила, что фокусные цвета «более кодируемые», чем нефокусные, во всех группах испытуемых. Это выражалось в том, что их названия были короче и испытуемые их называли быстрее. Автор, однако, сделала еще и совершенно верный вывод о том, что восприятие цвета не только не является удобным объектом для изучения влияния языка на мышление, но, напротив, представляет собой яркий пример воздействия перцептивно-когнитивных факторов на образование и содержание языковых категорий.
Экспериментальные работы многих других авторов тоже показали, что, несмотря на различия языков, люди различных культур воспринимают цвета очень похоже. Данные факты были безосновательно восприняты многими исследователями как опровержение гипотезы Сепира-Уорфа. Дж. Р. Андерсон (2002), например, пишет:
Итак, факты не подтверждают гипотезу о том, что язык оказывает значительное влияние на наше мышление или на восприятие мира. Безусловно, верно то, что язык может влиять на нас (иначе не имело бы смысла писать эту книгу), но влияние касается передачи идей, а не определения идей, над которыми мы размышляем [с. 355].
Однако так думают далеко не все. Д. Мацумото (2002), например, замечает:
…наше биологическое строение играет очень важную роль в нашем восприятии цвета и может закладывать универсальную основу в характер этого восприятия независимо от лингвистических различий в названиях цветов. В таком случае было бы странно обнаружить различие в восприятии цветов, основанное на языке. Таким образом, мы не можем опровергнуть гипотезу Сепира-Уорфа только потому, что язык, повидимому, оказывает мало влияния на то, как мы воспринимаем цвета [с. 267].
Восприятие цветов действительно не имеет никакого отношения к подтверждению или опровержению гипотезы Сепира-Уорфа, как и любые эксперименты, касающиеся восприятия вообще, потому что гипотеза Сепира-Уорфа относится главным образом к вербальному моделированию людьми недоступной их восприятию реальности, но не к вербальным моделям, возникающим на основе сенсорных моделей-репрезентаций. Модели-репрезентации обусловлены биологически, а потому очень сходны даже у людей из разных культур. Поэтому попытки доказать или опровергнуть гипотезу с помощью изучения особенностей восприятия объектов разного цвета в принципе не могут достигнуть цели.
Б. Уорф (2003) пишет:
Считается, что речь, то есть использование языка, лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли — это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка — это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению. Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми… безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. …Естественная логика утверждает, что различные языки — это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями… [с. 203].
Сам Б. Уорф (2003) полагает:
Формирование мыслей — это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов… так же как грамматический строй соответствующих языков [с. 209].
Следовательно, влияние языка заключается не в его воздействии на внутренние процессы и механизмы мышления, а в участии языка в формировании глобальной вербальной репрезентации мира, которая определяет понимание мира человеком. Может быть, Б. Уорф не всегда однозначно и жестко излагает свои мысли, но основная его идея совершенно очевидна:
…сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем [Б. Уорф, 2003, с. 210].
И он абсолютно прав в том, что разная концептуализация мира в разных языках не может не влиять на познание мира разными народами. В каждом языке существуют и сходные, и различающиеся между собой понятия, а следовательно, модели окружающего мира. Язык же усваивается человеком в готовом виде, то есть понимание людьми окружающего может различаться, если концептуально различаются усвоенные ими языки.
Влияние концептуальных различий между культурными группами на особенности их мышления можно выявить только для понятий, формируемых на основе вербальных конструкций, но не для понятий, которые возникают на базе сенсорных моделей. В тех же случаях, когда понятия возникают на базе сенсорных моделей-репрезентаций, которые определяются преимущественно биологическими факторами, последние оказывают на мышление более мощное влияние, чем культурные факторы. Соответственно, понятия, обозначающие цвета, даже если они и различаются в разных культурных и языковых группах, не влияют на понимание мира. Они не определяют также и восприятие цвета, так как последнее зависит от сходных биологических особенностей людей, от их общей физиологии. Из этого следует, что сама экспериментальная модель, использованная для тестирования гипотезы Сепира-Уорфа, была изначально непригодна для этих целей.
М. Коул и Сильвия Скрибнер (1977) замечают:
Вероятно, большинство ученых единодушно отвергнет те высказывания Уорфа, в которых подчеркиваются произвольный характер связи между языком и опытом, и неизбежные, жесткие ограничения, накладываемые языком на познавательные процессы. Однако, несмотря на недостаточность соответствующих данных, вряд ли кто-нибудь решился бы отрицать полностью значение лингвистической относительности. …Вполне возможно, что «фильтрующий эффект» языка окажется наибольшим в отношении тех явлений, которые описываются в терминах не физических признаков, а признаков, определяемых культурой. Мы имеем в виду такие явления, как, например, социальные роли; признаки, определяющие категории людей, устанавливаются не природой, а культурой (в отличие от свойств, определяющих цвета) [с. 77–78].
Авторы говорят в данном случае как раз о тех понятиях, значениями которых являются вербальные конструкции. Данные об исследованиях, направленных на выявление именно такого рода различий, приводят, например, Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен (2007):
В английском языке существует условная конструкция, которая показывает, что утверждение ложно. Высказывание «Если бы я знал французский язык, я мог бы читать произведения Вольтера» подразумевает, что говорящий не знает французского языка. Слушатель делает вывод, что предпосылка ошибочна и что значение утверждения ложно. В китайском языке нет такой условной модели выражения. Если у слушателя нет никакой предварительной информации, то перед предложением должно стоять четкое отрицание. Например: «Я не знаю французского языка; если бы я знал французский язык, я мог бы читать Вольтера». Согласно Блуму (Bloom, 1981), отсутствие маркёра ложности отрицательно влияет на возможности тех, кто говорит на китайском языке, думать ложным образом. Он представил респондентам, говорящим на китайском и английском языках, рассказ, в котором упоминались ложные подтексты с ошибочной предпосылкой. Ложные утверждения были представлены в условной форме в английской, но, разумеется, не в китайской версии. Блум обнаружил существенные различия, когда спросил, происходили ли нереальные события в действительности. Процентное содержание ложных ответов варьировало от 6 до 63 % среди выборок китайских студентов Тайваня и Гонконга, в зависимости от формулировки рассказов и уровня образования респондентов. Для выборок из США это процентное содержание едва изменялось от 96 до 98 %. По мнению Блума [1981, с. 29], различия лингвистической формы могут быть ответственны за способ, согласно которому те, кто говорит на английском языке, в противоположность тем, кто говорит на китайском, классифицируют действительность и когнитивно взаимодействуют с внешним миром [с. 172].
Авторы приводят, однако, данные и других исследователей, которые противоречат данным Блума, и пишут:
В итоге оказывается, что на грамматическом уровне доказательства гипотезы Сепира-Уорфа не существует. По крайней мере, в настоящее время гипотезу о том, что грамматическая структура языка оказывает существенное влияние на мышление, можно отложить в сторону [с. 172–174].
Авторы высказывают два предположения:
Во-первых, наличие слов для определенных категорий, по-видимому, облегчает различение определенных нюансов внешнего мира. Во-вторых, наличие большого числа слов в пределах определенной категории должно привести к существенному облегчению общения. Если слова принимать как коды, большое количество слов для данного диапазона феноменов подразумевает более точную кодируемость указанных феноменов [с. 174].
Иными словами, они придерживаются позиции «здравого смысла», в соответствии с которым наши концепты лишь «отражают» нюансы внешнего мира, и чем их больше, тем точнее они кодируют указанные феномены.
Мне же кажется очевидным, что если понятия — это единственно возможные психические репрезентации «для диапазона феноменов» (то есть для определенного недоступного восприятию аспекта реальности), то странно было бы не то что спорить, но даже сомневаться в том, что, во-первых, без этих репрезентаций эффективное понимание (данных феноменов) просто невозможно. Во-вторых, оно напрямую зависит от особенностей используемых концептов, то есть в конечном счете от языка, так как концепты потенциально сохраняются и передаются только с помощью языка. Нет оснований поэтому сомневаться в том, что особенности нашей концептуализации недоступного восприятию мира, сохраняемой нашим языком, оказывают определяющее влияние на наше понимание соответствующих аспектов мира и познания в целом. Следовательно, Б. Уорф совершенно прав. Только говорить следует не о том, что наш язык влияет на наше мышление, а о том, что он определяет наше миропонимание. Что не совсем одно и то же.
Еще раз подчеркну, что теория Сепира-Уорфа верна применительно к тем понятиям, которые не базируются непосредственно на сенсорных моделях. Очевидно, что человек может создать или усвоить вне зависимости от его культурной принадлежности понятия, обозначающие все чувственно моделируемые им цвета, хоть два, хоть несколько тысяч, так как он в состоянии различить их оттенки биологически. В то же время даже классические исследования Элеоноры Рош (E. Heider, 1972; E. Rosch, 1973, 1978) выявили важное влияние культуры на формирование понятий, в том числе и обозначающих цвета, то есть тех, которые возникают даже на основе моделей-репрезентаций.
К тому же совсем не факт, что наличие в языке дани лишь двух понятий, предназначенных для обозначения цвета, а не нескольких десятков основных и 4 тысяч дополнительных (как в английском [см., например: B. Berlin & P. Kay, 1969]), не влияет на тонкие особенности понимания мира, а следовательно, и поведение носителей этих языков. Я думаю, что, безусловно, влияет, хотя бы в том плане, что язык с большим количеством понятий предоставляет намного большие возможности для более адекватного моделирования и лучшего понимания реальности. Другое дело, что это влияние сложно выявить экспериментально.
Кстати, несмотря на то, что человек потенциально способен распознавать множество цветов, как показали исследования Элеоноры Рош (Heider E.,1972, Rosch E., 1973), люди в разных языковых группах знают и с пониманием используют только те цвета, которые обозначаются конкретными понятиями, даже если их всего два. Недаром Э. Сепир (2003) пишет:
Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации определяется языковыми привычками общества [с. 131].
Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен (2007) полагают, что можно согласиться с Роберсоном, который:
…весьма недвусмысленно продемонстрировал широкое влияние языка на классификацию цветов. …Более поздние доказательства сместили баланс в сторону большего влияния лингвистического и культурологического контекстов при классификации цветов, чем это можно было предполагать, на основе более ранних результатов Берлина и Кея (1969) и Рош (Хайдер, 1972) [с. 182].
Авторы ссылаются также на работу Левинсона, исследовавшего представителей незападных обществ и показавшего, что их понятия о естественном пространстве и пространственной ориентации могут фундаментальным образом отличаться от таких же понятий в западных обществах, что обусловлено особенностями пространственной терминологии. В индоевропейских языках, в частности в английском, местоположение объекта на горизонтальной плоскости дается, исходя из «эго-соотнесенной» ориентации: слева/справа, спереди/сзади. Англичане говорят: «стол находится справа от стула». В других языках, например в языке аборигенов Австралии, используются геоцентрические пространственные координаты: север, юг, восток, запад, не зависящие от положения наблюдателя и определяющиеся, например, в зависимости от направления в сторону восхода и захода Солнца. На этом языке следует говорить, например, о «твоем северном плече» или «западном крае стола»; рассказывая о прошлых событиях, необходимо вспоминать, как были ориентированы действия относительно сторон света. Для того чтобы объясняться на таком языке, нужно постоянно знать свое положение по отношению к сторонам света. Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен [2007, с. 185] приводят данные о результатах целого ряда исследований и заключают, что разные языки ставят различные задания перед познанием и по-разному его обеспечивают.
Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг [2001, с. 452] тоже говорят о существовании значительных различий в том, как в языке описывают пространственное положение объекта. Например, англоговорящие люди сказали бы «фрукты в вазе» и «дискета в компьютере», используя один и тот же предлог. Люди, говорящие по-корейски, использовали бы два разных предлога: первый передавал бы идею свободного положения («фрукты в вазе»), второй описывал бы предметы, которые «сидят плотно» («диск в компьютере»). Английский язык делает различие между положением одного объекта над другим с контактом (на) и без контакта (над), тогда как японский и корейский языки используют один предлог для передачи положения как «на», так и «над».
Тем не менее авторы отмечают, что, несмотря на эти лингвистические различия, люди, говорящие на японском, корейском и английском языках, думают о пространственном положении одинаково. Эти исследования, впрочем, как и исследования Б. Берлина и П. Кея, Элеоноры Рош и других авторов, показывают относительно слабое влияние языка на мышление в тех случаях, когда исследуются понятия, возникающие на основе сенсорных моделей реальности, относящихся к восприятию света и пространства. Следовательно, предлагаемые новые тестовые модели тоже не вполне адекватны. Понимание мира, да и сами языки у людей Земли базируются в первую очередь на сходных сенсорных моделях, поэтому ожидать каких-то радикальных различий между ними трудно, тем более что в процессе экспериментов испытуемые легко усваивают чужие концептуальные системы, что демонстрируют, например, эксперименты Элеоноры Рош (E. Rosch, 1973). Как отмечает Д. Слобин [2007, с. 398], слова — определители местоположения остаются единственной областью, в которой мы находим убедительное доказательство влияния референтной системы языка на мышление.

Для того чтобы выяснить истинное влияние языка, точнее, обозначаемых понятиями вербальных психических конструкций на познание и мировоззрение людей, надо рассматривать исключительно те вербальные конструкции, которые моделируют реальность, недоступную сенсорному моделированию. В противном случае попытки изучения влияния языка на познание обречены на провал, так как концептуализация определяется в первую очередь не вербальными конструкциями, а гораздо более эффективными сенсорными моделями, превращающимися в чувственные значения возникающих в разных языках концептов. Именно поэтому выбранная Б. Уорфом модель — понятие времени (см. об этом, например: С. Э. Поляков, 2004) гораздо более удачная, хотя и чрезвычайно трудная для исследования.
К. Поппер (2002) замечает:
Если Уорф прав (описывая весьма специфические представления о времени индейцев племени хопи. —Авт.), тогда наше интуитивное понимание времени, то есть способ, которым мы «видим» временные отношения, частично зависит от нашего языка, наших теорий и мифов, включенных в язык, иначе говоря — наша европейская интуиция времени в значительной степени обусловлена греческим происхождением нашей цивилизации с ее упором на дискурсивное мышление. В любом случае наша интуиция времени может меняться с изменением наших теорий. Интуиции Ньютона, Канта и Лапласа отличаются от интуиции Эйнштейна, и роль времени в физике элементарных частиц отличается от роли времени в физике твердого тела, особенно в оптике. Физика элементарных частиц утверждает существование подобного лезвию непротяженного мгновения, punctum temporis, которое отделяет прошлое от будущего, и тем самым существование временной координаты, состоящей из (континуума) непротяженных мгновений, а в конечном итоге существование мира, «состояние» которого может быть задано для любого такого непротяженного мгновения. В оптике ситуация совершенно другая. Подобно тому как существуют пространственно протяженные растры в оптике, части которых взаимодействуют на значительном расстоянии в пространстве, так существуют и протяженные во времени события (волны, обладающие частями), части которых взаимодействуют в течение значительного промежутка времени. Поэтому в силу законов оптики в физике не может быть какого-либо состояния мира в некоторый момент времени. Эта аргументация должна дать и действительно дает совершенно другое понимание нашей интуиции: то, что называлось кажущимся настоящим временем в психологии, не является ни кажущимся, ни характерным только для психологии, а подлинным и имеющим место уже в физике. Таким образом, не только общая концепция интуиции как непогрешимого источника знания является мифом, но и наша интуиция времени также подлежит критике и исправлению… [с. 135–136].
Из сказанного К. Поппером вытекает по крайней мере возможность разной концептуализации того, что мы обозначаем понятием время. Причем, как я уже писал (С. Э. Поляков, 2004), могут быть предложены и иные способы концептуализации этой сущности, а иная концептуализация времени резко повлияет на все наше познание.
Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001), критикуя теорию Б. Уорфа, пишут:
…многочисленные случаи говорят о том, что язык действительно влияет на мышление, привлекая внимание к некоторым моментам и отвлекая его от других, выдвигая на первый план определенные темы, формулируя вопросы определенным образом. Однако эти функции далеки от тех, что были предложены Б. Уорфом полвека назад. Уорф утверждал, что язык формирует то, о чем мы можем думать, так что в буквальном смысле существуют некоторые идеи, которые, например, человек, говорящий на языке хопи, может обдумывать, а человек, говорящий на французском языке, не может. Уорф утверждал также, что после того, как мы выучились говорить на одном языке, нашим мышлением всегда будут управлять категории и синтаксис этого первоначального языкового опыта. Убедительных доказательств в пользу этих утверждений нет. Когда это подвергается прямой проверке, выясняется, что нет никакой связи между языком, на котором мы говорим, и тем, как мы воспринимаем мир; между языком, на котором мы говорим, и тем, как мы думаем о времени, пространстве или различных объектах окружающего мира. Многие аспекты мышления, по-видимому, совершенно независимы от языка, и в этих случаях нет никаких оснований ожидать, что язык будет влиять на мышление. …Язык, безусловно, направляет наше мышление, но не ограничивает его [с. 421].
Мне представляется, что авторы не правы. Считать, что человеческое познание может быть независимым от концептуальной системы, можно только, полагая, что есть понятия и есть какое-то самостоятельное и не очень связанное с ними мышление. Впрочем, эта точка зрения весьма распространена. Даже Дж. Р. Андерсон (2002), например, считает, что:
…язык и мышление могут быть независимыми. Особым вариантом этого принципа независимости является так называемая позиция модульности (Chomsky, 1980; Fodor, 1983). Данная позиция выражается в положении о том, что язык — это отдельный когнитивный компонент, функционирующий обособленно от остальных когнитивных процессов. Фодор доказал, что существует отдельный лингвистический модуль, который сначала анализирует поступающую речевую информацию, а затем передает результаты этого анализа на общую когнитивную обработку. Аналогично при генерации речи в этот лингвистический модуль поступают намерения, которые должны быть выражены в словах, и он генерирует речь. Эта точка зрения не отрицает факта, что лингвистический модуль, возможно, сформировался для передачи мысли. Однако она утверждает, что он функционирует по иным принципам, чем остальная часть познания, и «инкапсулирован» так, что не может подвергаться влиянию общих когнитивных процессов. Он может быть связан с общими когнитивными процессами лишь через передачу им своих продуктов и принятие продуктов их функционирования. …Согласно позиции модульности, овладение языком и его обработка независимы от других когнитивных систем [с. 356–357].
Такую позицию нельзя принять, потому что язык естественным образом вырастает из сенсорных моделей ребенка, возникает на их основе и является частью когнитивных способностей человека.
Мышление и понимание окружающего просто не могут быть «независимыми» от нашего языка, так как мы мыслим либо с помощью невербальных образов, либо с помощью понятий. Следовательно, наши мысли буквально представляют собой либо образы слов (вербальные образы, имеющие значение, или понятия), либо прочие (невербальные) образы и ощущения. Уже хотя бы поэтому концептуализация нами реальности, а следовательно, и наше мышление в принципе не могут быть независимыми от понятий и конструкций из них. Именно через них и в них мы не только репрезентируем себе окружающий мир, но и понимаем его.
Можно привести метафорический пример: строение не может быть «независимым» от материала, из которого оно состоит. Познание и представления о мире человека именно поэтому не могут быть «независимыми» от понятий (концептов), которые он усвоил в детстве вместе с языком своего общества. Мировоззрение и миропонимание, представляя собой совокупность множества конструкций из понятий, потенциально присутствующих в словах родного языка, естественно, не может не определяться особенностями концептуализации, характерными именно для этого языка. Более того, существа, обладающие разными концептуальными системами, по-разному репрезентирующими им окружающий мир, просто не будут даже понимать друг друга, если эти системы сильно различаются.
Возвращаясь к словам Г. Глейтмана, А. Фридлунда и Д. Райсберга о том, что «существуют некоторые идеи, которые, например, человек, говорящий на языке хопи, может обдумывать, а человек, говорящий на французском языке, не может», а «нашим мышлением всегда будут управлять категории и синтаксис этого первоначального языкового опыта», надо заметить, что, безусловно, человек оперирует только теми категориями, которые у него есть. При этом другой человек не сможет репрезентировать реальность, также если у него нет соответствующих категорий. Другое дело, что люди очень похожи биологически, а человеческое мышление очень гибкое и легко усваивает иные способы концептуализации мира, какими бы необычными они ни были. Возможность усвоения людьми новой категоризации демонстрирует та легкость, с которой люди обучаются чужим языкам, в том числе весьма экзотическим. Другим примером является мир философских идей, в котором самые замысловатые концепции авторов легко усваиваются и понимаются другими исследователями, несмотря на то что почти все они создают свои собственные понятия и конструкции из них.
Впрочем, концептуальные системы людей, живущих на Земле, и не различаются очень уж радикально. Во-первых, в силу общей физиологии и анатомии, а следовательно, общей способности к чувственному доконцептуальному моделированию реальности, лежащей в основе последующей концептуализации. Во-вторых, в силу сходных условий существования на планете Земля, сходных потребностей, обусловленных опять же сходной биологией. В-третьих, в силу нарастающих процессов глобализации. И тем не менее присущие разным языкам особенности их концептуальных систем приводят порой к разному пониманию людьми одной и той же окружающей их реальности. Достаточно вспомнить мифологическое мышление примитивных племен [Л. Леви-Брюль, 199; К. Леви-Стросс, 222], в основе которого как раз и лежит иная по сравнению с современным западным мышлением концептуализация того же окружающего нас мира.
Концептуальные системы, действительно, формируют то, «о чем и с помощью чего мы думаем», так как понятия и конструкции из них образуют содержание нашего вербального мышления. И если мы знаем лишь один язык, нашим мышлением всегда будут управлять его категории. Но при этом мы способны к иной концептуализации, то есть легко можем усвоить новые концепты другого языка и использовать уже их в своем мышлении. Утверждение о том, что «многие аспекты мышления независимы от языка», неверно. Независимым от языка может быть лишь мышление животных или очень маленьких детей. Человеческое вербальное мышление очевидно зависимо от языка, так как строится из образов его слов, которые имеют вербальные значения, достаточно четкие и жестко фиксированные в языке в форме языковых конструкций.
Дж. Лакофф [2004, с. 418–419] напоминает, что вопрос, являются ли концептуальные системы соизмеримыми или несоизмеримыми, поднимался со времени Б. Уорфа неоднократно, особенно в философии науки. В частности, Т. Кун (T. Kuhn) и П. Фейерабенд (Р. Feyerabend) вообще доказывали, что научные теории несоизмеримы. Вопрос осложняется тем, что существует несколько видов несоизмеримости. М. Коул и С. Скрибнер (1977) тоже замечают:
В последние годы тенденция сравнивать культуры таким образом, будто каждая из них является гомогенным целым и их можно противопоставлять друг другу, постепенно слабеет [с. 18].
Как сообщает А. Ребер [2001а, с. 396], выделяют «слабую» и «сильную форму» гипотезы Б. Уорфа. В первой утверждается, что язык оказывает влияние только на восприятие:
…например, предполагалось, что эскимос из-за того, что в его языке есть много слов для обозначения снега, различает вариации типов снега, которые не различались бы, например, англоговорящим человеком… [с. 306].
Во второй:
…утверждается, что влияние оказывается на абстрактные концептуальные процессы, например то, что… само понимание времени различается у людей, говорящих на этих (хопи и английском. — Авт.) языках [там же].
Автор заключает:
Несмотря на интенсивное исследование этих вопросов, не удалось выявить почти или совсем никаких убедительных данных в поддержку этой гипотезы [там же].
А. Ребер (2001) также утверждает, например:
Даже если в языке каких-то людей не будет отдельных слов для обозначения красного и оранжевого цвета, они будут различать их так же, как и те, в чьем языке эти слова есть [с. 344].
С этим трудно согласиться, так как различать их они не будут. Смогут различить, имея необходимые для этого физиологические аппараты, но не будут этого делать, потому что у них нет соответствующих понятий, а следовательно, никогда не возникало соответствующей необходимости и практики. Если же у них была такая необходимость и практика, то они, естественно, будут их различать и в их языках будут понятия, позволяющие им это делать. Возможно, впрочем, что будут не отдельные специальные понятия, а лишь сложные вербальные конструкции из многих понятий, которые тем не менее позволят различать репрезентируемые ими сущности.
Во многих источниках, например, повторяется, что народы, населяющие Крайний Север, различают до 20 видов снега. Г. К. Триандис [2007, с. 127] пишет, что арабы используют около 6 тысяч слов, имеющих отношение к разведению и использованию верблюдов, и около 50 из этих слов относятся к разным стадиям стельности верблюдов. Мы тоже потенциально способны различать 20 видов снега и разные стадии стельности верблюда, но у нас не было такой необходимости и подобного опыта, нет соответствующих понятий и мы не в состоянии на практике сделать это, пока нас не обеспечат соответствующими понятиями и не научат это делать. Научить — это и означает в том числе снабдить соответствующими понятиями или конструкциями из понятий, позволяющими что-то конституировать в окружающей реальности. Таким образом, для того, чтобы использовать собственные биологические способности на практике, мало их иметь. Надо еще иметь опыт их использования и соответствующие понятия или конструкции из разъясняющих понятий.
Споры по поводу гипотезы Сепира-Уорфа, которые ведутся исследователями, вызывают удивление. Такое ощущение, что исследователи живут в своих лабораториях, а не в человеческом обществе. И полагают, что лишь в лабораториях только и можно найти ответы на все вопросы, в том числе на вопрос об истинности или ложности гипотезы Сепира-Уорфа. Между тем для того, чтобы найти ответ на этот вопрос, надо просто посмотреть на то, как живут вокруг исследователей люди — наши современники и влияют ли на их миропонимание и поведение особенности их языка, а следовательно, их концептуализации мира. Какие еще нужны «убедительные данные в поддержку этой гипотезы», кроме тех, которые мы ежеминутно видим вокруг.
Вообще следует уйти от слишком теоретических разговоров о том, что язык и обусловленная его особенностями концептуализация оказывают влияние на «абстрактные концептуальные процессы». Давайте разберем, на что конкретно оказывает влияние язык. Концептуализация, обеспечиваемая усваиваемым ребенком языком, определяет структуру моделей окружающего его мира, репрезентирует ему характер его взаимодействий с этим миром и с другими людьми. В конечном счете концептуализация, а значит, язык определяет особенности поведения человека в сходных ситуациях, которые и следует изучать. Отличается ли поведение носителей разных языков сейчас, в эпоху бурной глобализации и стирания концептуальных различий?
Давайте, например, рассмотрим особенности концептуализации, а следовательно, и миропонимания, и поведения верующих: индийца-буддиста, араба-мусульманина и итальянца-христианина, а также англо или русскоязычного ученого-атеиста, исходя из доминирующих в их сознании понятий и вербальных конструкций.
Буддист оперирует такими главными концептами, как:
…дхарма (элемент, закон), карма (действие), сансара (поток бытия), нирвана (…угасание — состояние просветления), нидана (колесо причинно-следственных связей), сангха (община) [Всемирная энциклопедия. Философия, 2001, с. 141].
Его мир состоит из:
…трех лок (сфер): камалока (чувственный, реальный мир), рупалока (мир форм, иллюзорный), арупалока (мир без форм, сфера чистого сознания). …Мир… представляется бесконечным сочетанием дхарм, элементарных частиц, своего рода вспышек жизненной энергии. Весь мир — «волнение» дхарм. …Страдание, равно как и удовлетворение, создают следствия для новых рождений и сочетаний дхарм. Если не изменять характера переживаний, то человек не сможет выйти из круга рождений и смертей (сансары). Своими поступками, чувствами, мыслями человек складывает карму (судьбу). Благородная и нравственная жизнь улучшает карму. …Освобождение достигается прекращением «волнения» дхарм, то есть уничтожением желаний, страстей, мыслей… Нирвана есть состояние абсолютного спокойствия, проникновения в истинную сущность вещей… [там же].
Исходя из этих понятий и вербальных конструкций формируются и система ценностей, и жизненная цель, и поведение буддиста — избавиться от страданий воплощенного бытия, причина которых заключается в жажде самоудовлетворения, болезнях, общем несовершенстве человека. Прекратить страдания можно путем достижения состояния просветления (нирваны), которое позволяет прервать круг постоянных перевоплощений и переселения собственной души во все новые и новые существа на Земле.
Мусульманин уверен, что мир создал Аллах — единый Бог. Он должен следовать божественному установлению, состоящему из:
…трех основных элементов: «пяти столпов ислама», веры (имам) и благих дел (ихсан). «Пять столпов ислама» составляют: 1) исповедание единобожия… и пппррроо-роческой миссии Мухаммада… 2) ежедневная пятикратная молитва… 3) пост в месяц рамадан… 4) добровольная очистительная милостыня… 5) паломничество… в Мекку… [Всемирная энциклопедия. Философия, 2001, с. 441].
Главные понятия мусульманства — «ислам», «дин» и «имам». Ислам в широком смысле означает весь мир, в пределах которого установились и действуют законы Корана. Этой сфере противопоставляется «дар-ал-харб» — территория войны, в которой ислам должен утвердиться посредством джихада («священной войны») [Всемирная энциклопедия. Философия, 2001, с. 140–141].
Мусульманин верит в ангелов и шайтанов (бесов), в воскресение после смерти и Судный день. В исламе:
...главное требование к человеку — идти по пути совершенствования, соблюдая законы Корана [там же].
Основные концепты христианина:
...Триединый Бог (Бог Отец, Бог Сын — Иисус Христос и Бог — Дух Святой), образ Божий в человеке, что делает последнего «причастным Божественного естества», непорочное зачатие, грехопадение — феномен первородного греха, греховность, роль крещения и церкви в спасении и достижении вечной жизни, искупление, спасение.
Христианин уверен, что и мир, и он сам созданы его Богом, что есть Рай и Ад, ангелы и черти, что после смерти его ждет Суд Божий, в результате которого ему воздастся за его грехи или праведную жизнь и он попадет в Рай или Ад.
Основные мировоззренческие концепты и конструкции атеиста:
Бога нет, Вселенная существовала всегда, а в нынешнем виде возникла несколько миллиардов лет назад после взрыва ее сверхплотного ядра. Жизнь появилась из неживой материи в результате ее ествественного развития и постепенного процесса усложнения, а человек — результат эволюции живого мира. Жизнь человеку дается один раз. Человеческое сознание — функция человеческого мозга и неразрывно связано с телом человека. После смерти тела сознание исчезает вместе с телом. Нет ни потустороннего мира, ни переселения души, ни вечной жизни, ни наказания за грехи или награды за праведную жизнь.
Очевидно, что приведенные концептуальные структуры порой заставляют их владельцев по-разному понимать окружающий мир и даже поступать в одной и той же ситуации, что мы постоянно и видим вокруг. Что говорить о поступках, если эти концептуальные системы вообще заставляют людей жить совершенно разной жизнью. Ваххабит не ест свинину, но взрывает иноверцев, веруя, что благодаря джихаду попадет в свой Рай. Христианин не молится пять раз в день и ест свинину. Индуист боится наступить на бабочку или жука, не то что съесть мясо животного, так как, по его убеждению, это оборвет чью-то жизнь, а он испортит свою карму. Атеист не верит ни в Рай, ни в переселение душ и может быть как мерзавцем, так и очень порядочным человеком по своему выбору, а не из страха.
Мне могут возразить, что дело здесь не в языке, а именно в разных концептах и теориях, доминирующих в сознании людей. Но в том-то и дело, что эти разные концепты и теории родились и сформировались в разных языках. И уже затем из них были перенесены в остальные языки. Если бы эти народы и языки возникли на изолированных континентах или тем более планетах, мировоззрение и поведение людей раличались бы гораздо более разительно. Именно религии и даже философские учения (материализм и идеализм) являются наиболее наглядными примерами того, как особенности концептуализации мира, исходно связанные с конкретным языком, так как были изначально концептуализированы именно в нем, определяют взгляды людей на мир, его понимание и поведение людей.
Да, в рамках одного языка могут рождаться разные концептуальные системы, и, наоборот, в разных языках могут присутствовать теперь одни и те же концептуальные системы, перешедшие из какого-то одного языка, но это не отменяет того обстоятельства, что в языке изолированно развивающегося общества обязательно сформируется особая уникальная концептуальная система, которая будет определять миропонимание и поведение членов этого общества, то есть будет влиять на «абстрактные концептуальные процессы», протекающие в их сознании.
В результате процесса глобализации на Земле практически не осталось изолированных обществ со своим особым языком и способом концептуализации мира, но еще совсем недавно они существовали в виде изолированно проживающих примитивных племен. Мировоззрение и поведение их представителей сильно отличались от нашего. Л. Леви-Брюль (1999) пишет, например:
Первобытное мышление, как и наше, интересуется причинами происходящего, однако оно ищет их в совершенно ином направлении. Оно живет в мире, где всегда действуют или готовы к действию бесчисленные вездесущие тайные силы. …Видимый мир и невидимый едины, и события видимого мира в каждый момент зависят от сил невидимого. …Этим объясняется привычка первобытных людей пренебрегать тем, что мы называем естественными причинами, и устремлять все внимание на мистическую причину, которая одна будто бы и является действительной. …Для направленного таким образом сознания не существует чисто физического акта. Никакой вопрос, относящийся к явлениям природы, не становится для него так, как для нас [с. 38–39].
Автор сообщает, что даже подлинная причина зачатия для представителей примитивных племен, по их мнению, — мистическая, тогда как половой акт — причина вторичная. Только благодаря особым концептам рассматриваемого примитивного общества, сохраняемым в языке и передаваемым новым поколениям через язык, видимый и невидимый мир едины, у любого события есть мистическая природа, а вокруг действуют бесчисленные тайные силы. И исследователи примитивных племен смогли понять особенности мировоззрения изучаемых обществ только после того, как усвоили их язык и используемые в нем концепты, то есть воспроизвели эти концепты в понятной для себя форме на своем языке. Следовательно, концепты иных языков легко могут быть инкорпорированы в другой язык, что мы постоянно видим вокруг себя, но исходно они создаются в обществе, говорящем на каком-то языке, и определяют миропонимание и поведение его членов.
Появление такого специфического мировоззрения у представителей первобытных обществ обеспечивали не некая абстрактная «социальная среда» и даже не просто конкретные люди — соплеменники, окружавшие ребенка примитивного племени с детства, а именно их язык, их концепты, которыми они оперировали и которые усваивал каждый новый член общества. Именно языковые конструкции являются той формой, которая сохраняет и передает от поколения к поколению специфические для данной культуры концепты и вербальные конструкции, а следовательно, особое мировоззрение, миропонимание и поведение. Таким образом, язык просто не может не оказывать сильнейшего влияния на особенности миропонимания и поведения людей. Следовательно, гипотеза Сепира-Уорфа верна по своей сути, хотя доказывать ее следует не теми способами, которые в основном использовали исследователи.

Фрагмент монографии Поляков С.Э. Феноменология психических репрезентаций. — СПб.: Питер, 2011.

http://psyfactor.org/lib/sapir-whorf-2.htm